Глава 19 Серафима Спать на узеньком кухонном диванчике было не самой лучшей идеей. Чтобы не тревожить сына, Серафима старалась не шевелиться, и у нее затекли ноги и спина. Она вытянула руку, оперлась о половицы, аккуратно сползла на пол и замерла. Но Илюша спал так крепко, что даже не шелохнулся, лишь коротко вздохнул. Сима сидела какое-то время на полу, поглаживая голени, и смотрела на тлеющие угли в печи. Почувствовав движение, щенок обернулся, а затем поднялся на ноги и зацокал к выходу, постоянно поглядывая в ее сторону. — Терпеливый ты наш… — прошептала Сима. — Сейчас, сейчас… Накинув куртку, она на цыпочках подошла к двери. Отперла замок и поддала плечом деревянное полотно. Ее тут же обожгло крепким морозным воздухом. Ветра не было, но заледенелые сосновые стволы скрипели, и дом вздыхал, разбуженный и растревоженный печным огнем. Симе пришлось разворошить снег у входа, иначе щенок бы просто утонул в сугробе. Сейчас он стоял за ее спиной и шумно втягивал зимний воздух, не решаясь выйти наружу. Серафима оглянулась и поманила его: — Ну же, давай, иди! Только быстро… Чихун попятился, зажав хвост между ног. — Ты думаешь, я тебя прогоняю? — внезапно поняла Сима. Она закрыла дверь и присела на корточки. — Обещаю, что ты останешься с нами. Правда, не знаю, на сколько. Да и хорошая сытная жизнь это не про нас, — она тяжело вздохнула и, бросив взгляд в сторону дивана, сказала: — Потерпи еще немного. Я отнесу Илюшу наверх. Прижимая к себе мальчика, Сима медленно поднялась по лестнице. К вящей радости стало понятно, что наверху заметно потеплело. Беленая печная труба в изголовье кровати на ощупь оказалась теплой. Днем Сима нашла в ящике под кроватью белье — два постельных комплекта из белой бязи — слежавшиеся, но чистые. Понятно, что раздеваться она не планировала, и все же, ощущение чистоты и минимального уюта хоть как-то скрашивало трагизм ситуации, в которой они оказались. Симе все время казалось, что кто-то вот-вот постучит в дачную дверь или, того хуже, приедет полиция, выломает ненадежную преграду и отберет у нее Илюшу. От этих мыслей Сима дрожала всем телом и еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Ей хотелось схватить сына и бежать куда глаза глядят, но… Не видели ее глаза выхода. И уверенности не было в том, что этот выход когда-нибудь появится. Все сходилось в одной точке — нужно сдаваться, идти с повинной. Да только не виновата она ни в чем! Но доказать это вряд ли сможет. Силенок не хватит, а еще мозгов… Горецкая ведь так и говорила ей, что она, Сима, слабая. А на слабых да обиженных воду возят. А когда Серафима спросила, кого актриса считает слабым, та ответила без обиняков: мол, добреньких. Тех, кто безропотно идет на поводу у других, более сильных. Жалеючи, исполняет чужую волю. Для Горецкой существовали только ее желания. Поначалу Симу коробило от их разнообразия и постоянных придирок. А потом она привыкла к этому познавательному квесту, который держал ее в постоянном напряжении, и подобный пример эгоизма ей даже стал нравится. Не сам эгоизм, конечно, а вот эта страсть, которую редко можно было лицезреть в людях столь почтенного возраста. Бабуля ведь была гораздо моложе Горецкой, но при этом давно махнула рукой на житейские удовольствия. Довольствовалась малым и внучку учила тому же. А Амалию Яновну невозможно было представить в образе милой старушки, по сто раз перевязывающей носки и красующейся перед зеркалом в поясе из шерсти. И умирать она не собиралась, и вела себя так, будто точно знала, что где-то там наверху записано ей было жить лет двести… «Вампиры и дольше живут…» — подумала Сима, укладывая Илью, и поправляя уголок подушки под его пухлой щекой. Сравнение с вампирами в отношении Горецкой частенько приходило ей в голову. Возможно, это было от того, что после нескольких часов, проведенных рядом с актрисой, Сима чувствовала себя выжатой как лимон. А может, потому что сама Горецкая выглядела именно такой — сухой, надменной, подозрительной и несломленной. Складывалось ощущение, что она никогда не была слабой и ранимой, что от женского в ней осталась только неуемная тяга к драгоценностям и украшательствам. Вот только драгоценности Горецкой были липовыми, хоть и очень красивыми. Впрочем, Сима мало что в этом понимала. Как и в экзотической кухне. С минестроне она разобралась быстро — интернет изобиловал информацией. По сути, блюдо оказалось всего лишь сборной солянкой из разных овощей. А вот с консоме, которое заказала старая актриса, вышла некоторая неувязочка… Рецепт Сима нашла и посвятила приготовлению заморского блюда целый вечер. Следовало сначала очень долго варить телячье рагу, выдерживать около часа на холоде говяжий фарш с солью, затем вбивать в него яичные белки. И только потом бросать мясные комочки в крутой, душистый от трав и пряностей, бульон, чтобы затем попросту вынуть из кастрюли вобравшие в себя жир фрикадельки, потому что они уже были не нужны. Вот, собственно, и все… Консоме — прозрачная ароматная жидкость, которую и супом-то можно было назвать с большой натяжкой, было готово. Следуя рецепту, Сима купила багет, по типу французского, и насушила в духовке круглых гренок. Со всем этим богатством она заявилась к Горецкой, радуясь тому, что сможет угодить старухе и поставить галочку в своем кулинарном опыте. Оставалось добавить только сыр и свежую зелень, щедро посыпав ими погруженные в консоме гренки. Когда тарелка оказалась перед напомаженной и надушенной Горецкой, Серафима встала рядом, еле сдерживая довольную улыбку. Амалия Яновна склонилась над блюдом и некоторое время придирчиво изучала его. Затем брезгливо скривила губы и изрекла: — Это что за баланда? — Ко… ко… — ошарашенно залепетала Сима. — Что ты там кудахчешь, глупая курица? — Седой локон старухи мелко затрясся у ее уха. Серафима шмыгнула носом. — Это консоме, Амалия Яновна… Французский рецепт. Вы же сами… Горецкая крякнула, серьги в ее ушах мелодично зазвенели. — Баланда как есть… — отодвинув от себя тарелку, она смерила Симу тяжелым взглядом. — Я тебя просила? — Ну да… Третьего дня, когда я у вас была… — Хм… Ты что же, всегда делаешь то, что тебе говорят? Сима пожала плечами и отвернулась. — Чего глаза закатываешь? — не отставала старуха. — На обиженных, знаешь… — Знаю, Амалия Яновна, — ответила Сима. — Вы мне постоянно об этом говорите. — А ты слушай меня, — усмехнулась Горецкая. — Умнее будешь. Ладно… — она взяла тяжелую посеребренную ложку и потыкала размякший хлеб. — Сама-то эту бурду пробовала? Сима кивнула. — И как? — Ну… — Сима наморщила нос. — Если честно, не понимаю, почему французскую кухню называют лучшей в мире. — Вот и я не понимаю… Нет ничего лучше нашего борща под водку, — довольно хмыкнула старуха. — Налей-ка мне стопарик. И себе, — добавила через короткую паузу. — Нет-нет, Амалия Яновна. Я терпеть не могу спиртное… Это было правдой, но объяснять Горецкой свое отношение Сима не стала. Это было бы смешно и глупо. Собственно, Серафиме просто не хотелось ворошить в себе воспоминания и признавать тот факт, что она позволила слишком многое молодому мужчине, который был не очень трезв на момент их встречи. Нет, он вел себя прилично и не хватал ее за руки. И речь его была внятной, а голос приятным. При других обстоятельствах она бы и на минуту не осталась рядом с человеком, в руках у которого была выпивка. Необъяснимо, но факт, — она все это видела, но при этом совершенно не отдавала себе отчета, вдруг попав под очарование и магию мужского взгляда. Что он тогда говорил ей? Сима была так ошарашенно сосредоточена на его лице и бархатном тембре, что не сразу поняла, что парень читал стихи. — И город сиренево-снежный, На черной и стылой реке, Меня не любил. И катилась Слеза по замерзшей щеке…* Столько в его голосе было настоящей неприкрытой грусти, что Симе вдруг захотелось утешить случайного собеседника и сказать, что город у них хороший. Маленький, конечно, но летом он красив и уютен. Она хотела сказать это, но не смогла. Горло сдавило от страха и отчаяния. Бабулю увезли из квартиры уже без сознания, и два часа Сима просидела в приемном покое без движения, словно мраморная статуя. Никто из врачей и медсестер не сказал ей ни одного слова поддержки и утешения. И от этого было еще страшнее… Словно все уже было предрешено. Но смириться с этим было невозможно. Казалось, что одной этой мыслью Сима приближает конец любимого человека. Нет… Нет… Все будет хорошо… Надо делать вид, что все как обычно, и тогда все станет как прежде… — Хотите, я покажу вам наш город? — сказала она парню, вытирая слезы на своих щеках. * стихи автора. Глава 20 Макар Чердынцева потряхивало в прямом и переносном смысле — машина выделывала вензеля, будто путь до гостиницы был усыпан рытвинами и открытыми канализационными люками. Но нет, дорога была пустынной и сверкающей в свете уличных фонарей. Это Макар находился в таком состоянии, в котором и за руль-то не следовало садиться — его то накрывало пламенем эйфории, то наоборот, окатывало холодной волной недоверия и сомнений. «Как теперь быть? — думал он. — Когда я найду ее, как быть?» Подобного житейского опыта или похожего примера у Макара перед глазами не было. Друзья его в основном были холостыми или не успели еще обзавестись отпрысками. Столичная жизнь — суматошная, дорогая, но интересная, дарила массу возможностей и отнимала кучу времени. Путешествия, развитие, бизнес, веселые клубы, яркие встречи и новые знакомства — вот, чем были наполнены дни Макара и его друзей. Они с Жорой никогда особо и не говорили на тему семьи. Разумеется, когда-нибудь все это должно было случиться — ведь рано или поздно каждому хочется покоя, семейных вечеров и воскресных выходов на детские киносеансы. Но все это откладывалось на неопределенный срок, ибо оба они были уверены, что этот момент наступит только тогда, когда появится подходящая девушка из приличной семьи, и естественным образом, продуманно, встанет вопрос о наследниках. Но чтобы производить на свет наследников, нужно было сначала создать условия для комфортного существования, заработать на то самое пресловутое наследство. Начальный капитал, который Макар получил от своего отца, послужил для получения отличного образования и покорения первых профессиональных ступеней, а вот дальше следовало двигаться самому, тщательно выверяя каждый шаг и рискуя только заработанным лично. Так его научили, и он искренне считал это правильным. И именно поэтому дети в ежедневный круговорот до сегодняшнего дня никак не вписывались… Правильно говорят: одно неосторожное движение, и ты отец. Но странное дело — в груди Макара было сейчас щекотно и приятно от этой фразы. В свое время его дед хохотал, глядя на проделки маленького Макара: "Вот что значит, сделано с любовью! Этому постреленышу я могу простить что угодно на сто лет вперед…" Теперь, думая о маленьком Илье Жданове, Чердынцев испытывал точно такие же чувства. Проехав площадь, Макар остановил автомобиль и посмотрел через пассажирское стекло на едва различимую в сумерках арку дома Горецкой. Представил, как в ночи сквозь нее бежит невысокая худенькая фигурка, как она оказывается на проспекте, затем сворачивает в сторону и двигается к своему дому. Туда, где находится ее маленький сын. Неужели можно оставлять ребенка в таком возрасте одного в пустой квартире? Это опасно и даже противозаконно! Чердынцев шумно выдохнул и покачал головой: собственно, а какое право он имеет осуждать Симу? Она растила их сына одна и так, как позволяли обстоятельства. Не искала его отца, ничего не требовала. Словно решив еще тогда, пять лет назад, что освобождает Чердынцева от любой ответственности. — Могла бы и меня спросить… — пробурчал он. И тут же разум прострелила дурная мысль — а ты был готов тогда остаться с ней? Не для продолжения постельных утех, а для чего-то большего? Нет? Вот и молчи теперь в тряпочку, копи и приумножай свое наследство… — Наследство… пропади оно пропадом… — Откинувшись на спинку кресла, Чердынцев задумался. Что сподвигло Амалию Яновну на этот поступок? Оставляя ему квартиру, старая актриса как бы признавала их родство, но это совершенно не вязалось с тем, как она вела себя с ним пять лет назад. Что это — муки совести? Да помилуй бог, с чего бы? Никто в доме Макара никогда не упоминал о ней. Их с отцом желание найти родственников было связано исключительно с увлечением историей и генеалогией, в частности. Многие сейчас с упоением разыскивают свои корни, надеясь, что они произрастают из Рюриковичей или Шереметевых. С Чердынцевыми было все понятно — простая русская фамилия, произошедшая, по всей видимости, от города Чердынь в Пермской крае. Упоминания о нем велись аж с восьмого века, что никоим образом, конечно, не влияло на характер и поступки Макара. Просто, когда живешь в стране с другой культурой, хоть и с большим количеством бывших соплеменников, очень хочется иметь точку опоры и связующие нити с родиной. Даже если это всего лишь могильный холмик кого-то из дальних родственников. Макар вздохнул. Жаль, очень жаль, что не получилось тогда у них с Амалией Яновной поговорить по душам. Но, с другой стороны, если бы он не взбесился, то не оказался бы на площади, на той самой скамейке, и не встретил бы загадочную и заплаканную девушку — Симу… Поморщившись, Чердынцев с силой потер лоб.