– Спасибо, Дорофеев, – сказал я. – Ты вот что… Давай, занимайся здесь, а мне бойца выдели, я тут… осмотрюсь пока. Красноармеец, не представившийся никак, приобнял меня за талию, и я пошел, пытаясь больше не падать. Ох ты ж… Убитые… и еще… В стрелковых ячейках, на земле, сраженные пулями и осколками… Сколько их тут? Но это потом, сейчас я знаю, куда в первую очередь идти. Пост взрывника был налажен наспех, мы собирались сегодня оборудовать его по уму, чтобы человеку с динамкой ничего не грозило. Не успели. И сейчас я и спешил к этой простой яме в земле, и боялся подойти. До последнего шага у меня оставалась надежда, что Ильяз лежит раненый, пусть тяжело, но всё же живой. Ближе к краю, наполовину высунувшись, лежал постовой, который заступил на смену в полночь, и должен был смениться утром. Помню, на разводе Вострецов ругал его за пуговицу, державшуюся на честном слове. Вон она, держится еще, висит в петельке. И чего он наружу полез? Вот он, твой пост, сиди, жди команду. Нет же… С перепугу, может? Застрелили его почти в упор, три пули через грудь. Еще шаг, и… Придется посмотреть, нечего жмуриться… Ильяз лежал, свернувшись младенцем, поджав под себя ноги. На пояснице, аккурат, где ребра кончаются, видно было выходное отверстие, побуревшее уже, топорщащееся заскорузлыми от крови нитками. В руках он так и держал динамо-машинку, которой подорвал лафет. Первая, от ствола, лежала в стороне, присыпанная глиной. – Помоги спуститься, – сказал я бойцу, потоптавшись на краю окопчика, и поняв, что спрыгнуть вниз у меня не хватит сил – просто рухну кулем. – Осторожно, тащ полковник, – осторожно заметил мой сопровождающий, когда я опустился на колени. Я очистил волосы Ильяза от присыпавшего голову грунта, и попытался закрыть глаза, так и оставшиеся открытыми. До конца не получилось, и между неплотно прикрытыми веками блестели тонкие полоски белков. – Помоги достать его, – попросил я, и уже через пару секунд боец оказался рядом со мной, и, кряхтя, начал выталкивать тело Ахметшина вверх. Хотелось бы подсобить, но я мог только держаться на ногах, а не таскать что-то. Эх, Ильяз… И в смерти я тебе помочь не могу… Сколько мы с тобой, с той самой ночи на киевской гарнизонной губе? Неполный год? Полковник Епишин, как же. Что ж мне хреново так? Вылез наружу, с помощью провожатого, конечно. Разогнули Ильязу колени, уже начавшие коченеть, сложили на груди руки. И тут ноги мои опять меня предали, и я опустился на колени. Хочется подумать что-то хорошее на прощание, а в голову лезет всякая ерунда – как мы на чердаке в Киеве книги читали, смеясь над особо вычурными фразами всяких графьев, как он привел Параску с просьбой зарегистрировать брак. И даже как он пришел просить семейную землянку. Вот же дурень, господи! Что-то в глаз попало, наверное, слеза течет, будто я рыдаю. Что за хрень, а? Достал из карманов документы, мелочевку. Фотография с Параской. И со мной, возле моста, после маскировки. А я свою карточку и не получил, в госпиталь загремел. Надо будет найти, пусть и мне сделают. На память. – Товарищ полковник! – гаркнул кто-то у меня за спиной. – А я вас ищу везде! Товарищ капитан госбезопасности велел найти вас! – Боец, как фамилия твоя? – спросил я провожатого, вытирая лицо рукавом. – Красноармеец Антоненко! – Спасибо за помощь, Антоненко. Занимайтесь. * * * Я к Евсееву не пошел. Еще чего не хватало. Нет, будь он ранен, вопросов не имел бы. Но как я выяснил у посыльного, ничего со Степаном не случилось. Стреляли, воевали, но не более. Так что я сел на пенечек, и стал ждать. Вот мне интересно, откуда же исходил тот самый приказ, чтобы меня ни в какие приключения не пускали? Даже прикидывать не берусь. Мне такая забота, конечно, душу греет, но вот так… Особист мчался ко мне на всех парах, будто скорость его встречи со мной могла что изменить из случившегося. Еще охлопывать бы начал, проверяя целостность костей. Я не выдержал, прикрикнул даже на него: – Что ты вокруг меня, как возле девицы на выданье пляшешь? Давай, докладывай. – Ильяз? – спросил он очевидное, глядя на отдыхающего в последний раз на травке Ахметшина. – Погиб, но приказ выполнил. Это он взорвал Дору… – махнул я рукой в сторону пшуки. – Надо было вчера всё сделать, на хрен она нужна, железяка эта. – Петр Николаевич, это всё эмоции. Не надо эти слова еще где-нибудь повторять. У нас был приказ – уничтожить в случае опасности. Мы это сделали. На этом разговоры заканчиваются. По обстановке. Силами батальона охраны нападавшие большей частью уничтожены, частично рассеяны. В плен захвачено шесть военнослужащих. Уничтожено, предварительно, до роты. – Наши потери? Мне немцев не жалко, хоть и все бы здесь легли. – Батальон охраны – двадцать два убитыми, тринадцать тяжело раненых, тридцать семь легко. Потери саперов уточняются. Вам бы в медсанбат, товарищ полковник. Плохо выглядите. – А должен хорошо? С чего бы?! – я вдруг сорвался на ни в чем не виноватого Евсеева. – Извини, Степан Авдеевич. Сам видишь… Ильяза жалко. Мы с ним с самого начала считай. Нет, не поеду я никуда. Отлежусь… Там видно будет. – Ничего страшного, – совершенно спокойно ответил особист. – Ну хоть так. Отдохните, пожалуйста, я прослежу тут… * * * Через пару часов мне стало так худо, что я уже готов был принять любую помощь. Голова болела, тошнило, и слабость – казалось, пальцем пошевелить, и то трудно. И я согласился на медсанбат. Один хрен, толку тут от меня никакого, одни хлопоты – принеси, подай, переверни, из ложечки накорми. Сопровождали меня, конечно, не как комфронта, но и не в кузове полуторки вповалку, как большинство раненых. Что-то посередине. В эмке повезли, на которой приехал кто-то из штабных подводить итоги моего столь короткого и, вне всяких сомнений, бесславного руководства всей этой затеей. Впрочем, глянув на мою бледную физиономию, начинающую зеленеть от бесконечной тошноты, высокий чин понял, что разговаривать тут не с кем. Я даже глаза не открывал, чтобы посмотреть, кого прислали. Услышал только бормотание Евсеева, и ответ: «Да везите, конечно, что вы его тут держали до сих пор?». В медсанбате, как обычно – сортировка, где меня весьма справедливо включили в ту часть ранбольных, которые и подождать могут. Потом, когда очередь дошла, выяснилось, что как раз здесь мне делать нечего, а надо такого перевозить в госпиталь фронта. И я переместился еще раз, на этот раз в полуторке, но на носилках, не вповалку. Что госпиталь фронта, что медсанбат – один бесконечный дурдом. Везде перебор этих самых ранбольных, нехватка персонала, засыпающего на ходу. Запах крови, гноя, лекарств, дезинфекции, нечистот, крики боли – и постоянное движение. И я был рад, когда мне определили место в палате, и не в проходе, а у стены. Даже про кормежку не вспоминал. Куда мне есть? Всё равно наружу вылетит. Так что и осмотр врача я запомнил плохо – будто в мареве каком-то. Меня спрашивали, я отвечал. Но вот когда я выспался, да еще и начал пить какие-то невкусные, а оттого очень полезные порошки, а мою задницу издырявили болючими уколами, то воспрял духом. Подумал, что нечего мне здесь делать. И попытался встать. Лучше бы не пробовал. Оказалось, что улучшение состояния мне только казалось. И я отмерил себе еще три дня в этом пекле, чтобы встать на ноги, и умотать отсюда куда подальше. Встать я смог, и даже добрался до кабинета начальника госпиталя. Там я повел себя очень некрасиво: начал требовать связи со штабом фронта, доказывать что-то, и даже козырял наградами и должностью. Мне потом самому стыдно стало. Но своего я добился. На ироничный вопрос, не с командующим ли меня соединить, я ответил утвердительно. И через пять минут, почти развалясь на стуле в кабинете военврача первого ранга Телятника, я уже услышал в трубке знакомое: – Приемная. – Масюк, это Соловьев. Михаил Петрович на месте? Доложи обо мне, что с пушкой… выполнили приказ, короче. Начальник госпиталя встал и зачем-то начал усиленно изучать пейзаж за окном. Ничего там интересного, в моей палате вид сюда же. – Комфронта в Москве. Про пушку твою знают уже все. А ты где? Тебя тут обыскались. Письма от жены у меня в ящике лежат. – В Ленинграде, в восемьдесят восьмом эвакогоспитале, на Васильевском острове. Слушай, найди Дробязгина, пусть привезет сюда, что там надо. И в медслужбе попроси организовать мне лечение на месте. Здесь и без меня есть кем заниматься. – Начальник медслужбы тоже в Москве. Вот Вишневский есть. – Вишневского не хочу. У меня контузия, резать ничего не надо. Фамилия главного хирурга фронта заставила начальника госпиталя напрячься еще сильнее. Вроде бы Сан Саныч – мировой мужик. Или это когда службы дело не касается, а подчиненные у него летают, не касаясь пола? – Ну Молчанова попрошу, ладно. Николай Семеныч рядышком тут. – Хорошо, Аркаша. Давай, до встречи. Я поблагодарил начальника госпиталя, и побрел в палату. Надо отдохнуть. * * * Приехал за мной вовсе не Дробязгин. Ближе к вечеру меня посетил мой старый знакомый, Дмитрий Иванович Мельников. Вещи он тоже привез, но нес их водитель. – Здравствуйте, товарищ полковник, – вывел меня из полудремы его голос. – Здравствуйте, товарищ… старший майор госбезопасности, – это я вовремя заметил, что ромбов у него в петлицах теперь два. – Поздравляю с присвоением очередного звания. – Спасибо. Вот ваши вещи, Петр Николаевич, – кивнул он водителю, и тот положил на мою кровать аккуратную стопку обмундирования, а рядом поставил пару новеньких сапог. Уверен, с размером не ошиблись. – Награды, – Мельников достал из кармана и положил возле сложенной одежды простой солдатский кисет с вышитым желтым котом. Такие на фронт отправляли школьники. – Я жду вас внизу, документы сейчас оформят, не беспокойтесь. Даже дырочки на кителе под ордена кто-то проковырял загодя. К чему это? Расстреливать повезут? Хотя вряд ли, судя по вполне доброжелательному отношению Мельникова. Мне кажется, если он тебя ни в чем не подозревает, то это примерно как дружба у обычных людей. Дольше всего я цеплял ордена. У некоторых и к концу войны, когда советская власть щедро осыпала наградами всех причастных и не очень, такого количества не было. Спустился вниз. Ого, на чем меня повезут! Трофейный «Хорьх», блестящий хромом и лаком. На таком не только старшему майору, но и маршалу проехать не зазорно. Вот они, плоды побед. А выглядит Мельников хреновенько. Поставь нас рядом, не сразу и определишь, кто из госпиталя сбегает на долечивание. Цвет лица с каким-то нездоровым румянцем, в глазах сосудики полопались. Не бережет себя Дмитрий Иванович, на износ работает. Он какого года? Шестого вроде? Тридцать шесть лет всего, а выглядит как пенсионер. Увидев меня, он даже шагнул навстречу, и я остановился, поняв – хочет сказать что-то. – Чтобы вы не беспокоились, Петр Николаевич. Ваши действия признаны правильными и соответствующими сложившейся ситуации. Рапорт напишете, и всё. – Спасибо. Лейтенант Ахметшин… – Лейтенант Ахметшин Ильяз Равильевич подан в списках на награждение. Звание Героя Советского Союза, посмертно. Комфронта подписал документы. В переводе на русский – наказывать меня не будут. Награждать тоже. Разрешили жить дальше. Больше мы ни о чем и не говорили. Так и доехали до штаба фронта. Уже не в землянках и разрушенных избах, а вполне цивильно, почти как в Киеве. В школе какой-то, и еще в двух зданиях рядом. Даже коммуналки для комсостава имелись. Меня провели в мою комнату, и я попал в заботливые руки Дробязгина.