* * * Свежий воздух без паров лизола и хлорки, а также нормальная кровать сделали почти чудо. Утром я чувствовал себя вполне сносно. По крайней мере, пока не встал. Да и отдыхать, не подсчитывая для удобства засыпания, сколько человек перед тобой на этой койке умерло, намного приятнее. – Дробязгин! – крикнул я, и мой ординарец появился, будто из воздуха. – Снедать, тащ полковник? – Мыться, бриться, завтракать. Тебе задача. Первое, собрать паек посолиднее. Как для себя, Иван. – Сей час организуем! – Брось кривляться, дело серьезное. Машину мне разъездную потом вызови. Час за два, думаю, управимся, здесь недалеко. – Я мигом, тащ полковник! – крикнул Дробязгин уже на бегу. Даже странно, как он обрадовался, что я нашелся, живой, и почти здоровый. И даже сам предложил жене телеграмму отправить. К чему бы это? Натворил чего, и надеется на заступничество? Что думать, потом узнаю и так. Разъездную «эмку» Иван нашел еще до того, как я закончил завтрак. Думаю, штаб фронта снабжают получше простых ленинградцев. У меня даже кусочек масла был. Или мне усиленное питание выписали? Мундир я надел тот, в котором вчера приехал, с наградами, новый, наглаженный. Сапоги, конечно, поменять бы, но где же сейчас те, разношенные по ноге? Небось, какой-нибудь боец радуется приобретению. Адрес я запомнил. Лиговка, сто сорок один, у Обводного канала. Туда и поехали. И только когда мы уже были почти на месте, я сообразил, что номер квартиры не спросил. Ничего, это просто решается. Вон, милиционер на перекрестке стоит. Он и расскажет что к чему. Тощий, с прозрачной кожей, постовой Рыбаков показал нам, где находится жилконтора. А дальше всё просто. Полковнику, у которого вся грудь в орденах, трудно отказать в такой пустяковой просьбе. Добрая женщина даже вызвалась проводить нас до места. Постоянно забегая вперед, она торопливо докладывала, как они тут всю блокаду работали – проверяли жильцов, выдавали карточки, опечатывали квартиры, и чем-то еще занимались. Наверное, подумала, что я представляю какую-то комиссию. Вокруг разруха, конечно. Окна выбиты, стены в следах от осколков, из каких-то квартир вверх тянутся следы копоти от пожаров. И ни одного деревца нигде. Я даже попытался вспомнить. Нет, не видел. Наверное, на дрова порубили всё. Я задумался, и даже не заметил, как мы вошли в подъезд. – Вот она, двадцать седьмая квартира, Ефремова Софья Николаевна с дочерью, Ниной Викторовной, значит, – сказала представительница жилконторы, стараясь не очень коситься на Дробязгина, державшего вещмешок, довольно сильно пахнущий колбасой. Надо будет и ей продуктов дать. да тут хоть по сторонам не смотри, хочется последнее с себя снять и отдать. – Звоните, – сказал я. – Так электричество не дали еще, – пожаловалась дама, и забарабанила в дверь: – Ефремова! Софья Николаевна! Откройте! Пришли к вам! Примерно через минуту в квартире раздались шаркающие звуки, будто кто-то шел по полу в лыжах, и дверь приоткрылась. В щелочку, ограниченную натянутой цепочкой, высунулась часть лица моей бывшей будущей тещи. – Что случилось? – Вот, к вам, – жилконторщица показала на нас, вновь остановив взгляд на Дробязгине и его драгоценном мешке. – Вы? – удивилась Софья Николаевна. – Как? – Так вы же сами адрес сказали, – объяснил я ей причину вторжения. – Впустите? – Ой, конечно, как невежливо вышло, – забормотала она, захлопнула дверь, загремела цепочкой, и открыла ее настежь, да так резко, что ей пришлось просеменить вслед пару маленьких шажочков. – Заходите, конечно. И вы, товарищ, – кивнула она нашей провожатой, – тоже заходите. Милости просим. Квартира оказалась почти пустой. Ни стола, ни даже табуреток, или каких-нибудь шкафов. Наверняка, всё сгорело вон в той кособокой буржуйке. Ничего, главное – живы остались. Барахло наживется как-нибудь. – Вот, сюда садитесь, – показала Софья Николаевна на кровать, выжившую только по той причине, что железо не горит. Что-то хозяйку беспокоило, но она играла гостеприимство, пытаясь поставить чайник на спиртовку. – Дробязгин, давай, – просигналил я начало праздника, и ординарец начал развязывать вещмешок. – Ой, спасибо, – всплеснула руками теща. – Жаль, что Ниночка… – Что с ней? – перебил я хозяйку. – Приболела… Температура… Вот… – и она махнула рукой куда-то в сторону дальней комнаты. Я не стал слушать и почти побежал туда. Нина была… странно, я бы не узнал ее. Моложе, черты лица изменены, наверное, из-за того, что отощала. Вот глаза были ее, такие же. Я почувствовал, как ноги подкашиваются. А я ведь не верил, что встречу ее. Только она не знает меня, я для нее – довольно-таки в возрасте чужой дядька. Ого, да у нее жар! Как я не заметил сразу? И дышит как паровоз, тяжело, с хрипами. Что ж ты, теща дорогая, бегала вокруг нас кругами? Сказать не могла? – Дробязгин, ко мне! – крикнул я в коридор. – Да, тащ полковник? – Давай, девушку вот эту… срочно в охапку, и везите в больницу. Ближайшую. Там… я не знаю, проси, угрожай, что хочешь делай, но чтобы ее немедленно положили и начали лечить. Лучшие врачи. Понял? – Понял, тащ полковник. Не беспокойтесь, всё сделаем! Дробязгин побежал за водителем, они принесли какое-то одеяло, завернули в него Нину, и потащили в машину. – А я? Как я? – заметушилась Софья Николаевна. – Здесь будьте. Отвезут, вернутся, и скажут, где она. Почему сразу не сказали? Я опустился на край кровати. А я с какой радости здесь остался? Не поехал в больницу? Не знаю. Что-то остановило. Может, мозг проснулся наконец-то? Потому что сейчас в горячке я мог бы чего-то натворить. И что дальше? Незнакомые мне люди, я их фактически вижу впервые. Ладно, поддался порыву, отвез продукты. Бывает. Отправил ординарца в больницу. Тоже случается. Да не знаю я, почему так поступил. Последствия контузии. А дамочки из жилконторы так и сидела возле мешка, из которого Дед Мороз еще не достал подарки. Я подошел, вытащил завернутый в бумагу кусок колбасы и банку тушенки. – Вот, возьмите. Куда они девушку повезти могли? – В Гааза, наверное, тут недалеко… Спасибо за продукты. Она прижала добычу к груди, и, держась поближе к стенке, почему-то обошла меня, будто боялась, что я передумаю и отберу всё назад. – Спасибо, товарищ военный, – это теща моя решила дать знать о себе. – Вы возьмите, это всё вам, – подвинул я вещмешок. – Пойду я, наверное. Приедет ординарец, скажите – я сам вернусь, чтобы не переживал. Пройдусь. Никогда не был в Ленинграде. Мне в этой квартире оставаться не хотелось ни секунды. Я встал, и пошел к входной двери, которую никто не закрыл. – Может, останетесь? Я сейчас чаю… – сказала Софья Николаевна. – Нет. Не надо. Вы самое главное запомните, – я схватил ее за плечи, – никогда, ни при каких условиях, ни за что! Запомните! Ни за какие коврижки! Не пускайте ее на Украину! Костьми лягте, но не пускайте! Беда там с ней будет. Большая беда. Софья Николаевна кивала головой, от испуга, наверное. Точно ведь подумала, сумасшедший пришел. Я вышел и побрел, что называется, куда глаза глядят. Переживать не о чем. Если что, остановлю любого военнослужащего, которых сейчас в Ленинграде, наверное, больше, чем местных, они помогут. Как я вышел на набережную – не помню. Ноги вывели. Усталости не чувствовалось, голова не болела. И я успокоился. Сделал, что мог. А теперь от меня и не зависит ничего. А дома здесь красивые. Прямо, один лучше другого. А ведь в каждом какой-то вельможа жил. Один с семьей на всю жилплощадь. А ведь всё осветить, отопить, убрать… Сумасшедшие деньги люди тратили, наверное. Сад какой-то, решетка кованая, красивая. Засмотреться можно. И деревья. Первые, что я в городе увидел. И ведь не вырубил здесь никто. Наверное, везде до войны травка росла, стригли ее ровненько, поливали. А сейчас натурально огороды разбили. По такому времени в самый раз, капуста полезнее травы. А газон высадят, лучше былого. Я добрался до калитки, вошел внутрь. Даже лавочки имеются, не разломали. Вот тут по аллейкам какие-то статуи были, постаменты везде остались. А сами скульптуры сняли и землей присыпали, видно же, бугры свежие, прошлогодние. Умно поступили, чтобы осколками не посекло. – Товарищ полковник, дальше нельзя, – навстречу мне шагнул часовой. Лет пятидесяти, наверное, и выправка совсем не военная. Ополченец, скорее всего. – Что? – Там дальше учебная часть, проход запрещен. – Не знал. Я тут гулял просто… – зачем-то я начал объяснять ополченцу, что я здесь делаю. – Вы вон туда выйдите, и прямо по набережной. Я поблагодарил и пошел, куда послали. Долго шел, с полчаса, наверное. Памятники все в мешках с песком и дощатой опалубке. А вот и не закрытые. Медные львы сидят на крыльце, смотрят друг на друга. Над дверью табличка: «Средняя школа № 239 Октябрьского района Ленинграда». Вот так, война идет, блокада, стреляют, а дети учатся. А обстреливали тут по-настоящему, у правого льва на морде осколком шрам выбило. Я подошел к нему, дотянулся рукой. Зверюка сидит невысоко, наверное, школьники любят забираться наверх и сидеть. – Ну что, скучаешь тут? – неожиданно для себя спросил я, поглаживая след от осколка. – Холодно, наверное? Вот и я тут… заблудился. Во времени заблудился, понимаешь? Медный зверь пристально на меня смотрел. И молчал. Я погладил шрам. – Тоже раненый. Боец! Ветер с Невы усилился, пошел мелкий дождь. Который чем дальше, тем становился сильнее. А я все стоял и стоял рядом со скульптурой – смотрел, как по щеке льва ползли крупные капли. Он плакал.