– А складно брешет, артист, – громко прошептал кто-то из слушателей, но Дробязгин на такие мелочи внимания не обращал. – Лежу я себе, ждем фашистов, я даже покемарить успел слегка. Тут меня дергает за рукав Леня Коняхин, разведчик, хороший парень, хоть и из Рязани. И говорит – тихарись, идут, кажись. И точно, десяток фашистов мимо нас – вот как ты, Григорьев, близенько, прокрались. Я даже и дышать забыл, как, если б Лёнька не напомнил, точно задохнулся бы… * * * Дробязгин смаковал подробности своего подвига, и получалось, что если бы не он, то генерал с приспешниками точно скрылись бы в болоте. Двое разведчиков полегли от передового дозора, который вынуждены были пропустить мимо себя. Темнота, неразбериха – что угодно могло случиться. А Херцог тупо обделался после взрыва, и сразу задрал лапки вгору. Понятное дело, в представлении на награды всё распишут как надо – тяжелый бой с превосходящими силами и прочее, что полагается. Мне не жалко. Пусть ребята получат свои ордена. В конце концов, у нас генералов в плен не каждый день берут. Но что делать со сведениями о «Доре»? Хорошо бы разбомбить там всё, чтобы места живого не осталось. Вот только погода нелетная. Висят, как пишут в романах, свинцовые тучи. Как они там назывались? Не помню уже, в записной книжке есть. Так что с авиацией швах. А немцы могут уже грузить всё для эвакуации. Мало того, что линия фронта рядышком совсем, так еще и генерал не попадет куда надо. Даже если никто не дойдет, а Нижинский гарантировал, что немцы все на месте остались, и кормят столь любимых Ваней Дробязгиным пиявок, то уже к утру будет ясно – возможна утечка. Чует моя внутренняя сигнализация, что действовать надо быстро. Вот прямо сей момент, без проволочки. Был бы я в партизанах, всё решилось бы просто: построил бойцов, наметил цели, вперед разведку отправил, и ты уже на боевой операции. А тут, соверши я такое… Можно и пулю поймать лбом за оставление позиций без приказа, и прочие грехи. Сиди и думай, Петя. Рядом со мной сел Нижинский. Тоже свежим воздухом подышать вышел. – Проверил? – спросил я. – Да, держится первоначальной версии. Если и врет, то слишком тонко. Думать, что немцы пожертвовали целым генералом, чтобы обмануть нас с пушкой… Я бы в такое не поверил. – Под Киевом мы уже с этой фрау Дорой встречались, – сказал я. – Тогда тоже… не очень верилось. – И что там сделали? – Собрали ударную группу, снарядили минометами, и отправили. Подошли на расстояние уверенного накрытия, и постреляли. Дора после этого молчала, вроде как в ремонт повезли. – Большой отряд был? – наседал майор. – Знаю, о чем ты думаешь, – ответил я. – Но без приказа – не могу. – Так пойдем, что сидим? Надо срочно сообщать! – разведчик вскочил на ноги. * * * Со связью у нас всё было хорошо. А вот без нее, соответственно, хреново. Уж не знаю, из чего там собирал свой прибор наш Маркони, но до Викторова мы достучались. С учетом режима повышенной секретности, нам поначалу с трудом удалось сообщить о знатном языке, а потом – и о необходимости быстрой войсковой операции с возможным стратегическим значением. И получил я четкий и недвузначный приказ – ждите, скоро всё решим. Наверное, в штабе надумали гонца послать, разобраться на месте. Не командарма, и даже не начштаба, но кого-нибудь, способного самостоятельно решить, что делать, и каким образом. Это я люблю. Вот прямо душа радуется, когда рядом находится некто решительный и смелый, который на себя ответственность возьмет. А что мне от такого награды достойной не обломится, так я не жадный. У меня этого добра и так столько, что надо мундир на левой стороне груди укреплять, а то скоро порвется под тяжестью. Сорок две минуты понадобилось полковнику Стойкину, чтобы примчаться к нам в сопровождении кучки нужных для работы людей – связиста, особиста, разведчика, и еще кого-то, четвертым втиснувшимся на заднее сиденье эмки. Рекорд, вне всяких сомнений. И лучший способ от перехвата данных противником. Какую должность этот Стойкин в штабе занимал – не знаю. Но, наверное, большую и значимую, потому что разобрался в ситуации практически мгновенно. На Курта Херцога он только глянул мельком, будто пленные генералы его уже порядком утомили. Да и на что там смотреть? Напыщенный индюк в грязном мундире. А вот ситуацию с пушкой продумывал долго. Двигая тупым кончиком карандаша по немецкой трофейной пятисотметровке, он прикидывал маршрут движения нашего отряда, наверное, мысленно представляя обстановку на штабной карте. Колдовал, короче. Мы с Нижинским только смотрели на все эти зигзаги, сопровождаемые невнятным бормотанием и хмыканьем. Потом последовал сеанс связи с высоким начальством, постановка задачи исполнителям, и выдвижение сборного отряда вперед. Возглавил банду, состоящую из неполного взвода саперов, отделения минометчиков, вооруженных аж двумя ротными пятидесятимиллиметровками, и пяти разведчиков, Нижинский. А про меня было отдельное замечание – никуда не пускать. То есть, мне сидеть на месте и не высовываться. И чтобы не было сомнений – повторили это дважды. Чует мое сердце, скоро тут от любимого мною начальства не протолкнуться будет. Мало им было батальона немцев, о чем непременно должен рассказать товарищ Левитан вместе с напарницей Высоцкой, так теперь там же и те же генерала захватили. За таким и кинохронику ждать можно, будут унижать Херцога всеми доступными способами. А как же, наш народ должен знать о своих победах. А я, коль скоро выдалась свободная минутка, решил немного подремать. А пришлые ребята пусть занимаются. Всё равно я изменить уже ничего не смогу. * * * А утром приехал Викторов. Тоже не сам. Командарму одному разве что в сортир положено, да и то, если подумать, не всегда. Так что народу прибыло – и вооруженное сопровождение, и адъютант, связисты, опять же, особисты. И фронтовая кинохроника, возглавляемая, конечно же, членом военного совета Холостовым. Бригадный комиссар жизнерадостно ускорял полусонных киношников. Уж из каких коек этих деятелей вытащили так срочно – не знаю. Но пришлось уступить этим гаврикам, пока они заставляли окружающих позировать и так, и сяк, выстраиваясь каждый раз в новом порядке. Даже меня привлекли, правда, узнать на экране смогут те, кто хорошо знает, как я выгляжу со спины. А так как из всех участников секретной операции на месте оказались только Дудник и Дробязгин, то их улыбающиеся лица скоро будут известны всем посетителям кинотеатров. Это в случае, если хронику запустят в народ. Хотя я препятствий не вижу. Мы с Викторовым эту бестолковую суету быстро покинули, и пошли ко мне в блиндаж. Иван Михайлович сел за стол, оперся спиной о стену, и замер, прикрыв глаза. Такое впечатление, что с момента нашей последней встречи он, если и спал, то очень немного, и сильно давно. Лицо у него было сероватого оттенка, а черные круги под глазами создавали впечатление, что совсем недавно он с кем-то крепко выяснял отношения. Кстати, несмотря на должность командарма, хоть и с приставкой и. о., Викторов остается до сих пор полковником. Очень смешно получается – звания у нас одинаковые, а должности… считай, полк, дивизия… на три ступеньки выше он. Да я не в обиде. И с батальоном еле справляюсь, даже таким куцым, и потому только, что и служба знакомая, и задачи, в общем-то, не самые сложные. Тут любой бы потянул, кто хоть немного понимает, что делать надо. – Петр Николаевич, будь добр, скажи, пусть чаю принесут, – не открывая глаз, попросил Викторов. Не приказал. Хотя мог бы. – Может, и перекусить? – Да, пожалуй. Я выглянул наружу, и позвал Дробязгина, который как раз нашел очередную порцию слушателей, готовых послушать, как Ваня сокрушил неисчислимые полчища фашистов и в одиночку почти взял Рейхстаг. Но ординарец задерживать с чаем не стал, притащил всё так скоро, что у меня даже закралось подозрение, что он такое предвидел, подготовил загодя, а сейчас просто достал из укромного местечка. – В Москве херня какая-то творится, – вдруг сказал Викторов, отхлебнув из кружки. – Микояна, говорят, арестовали. – Не слышал, – осторожно ответил я. За Викторовым я никаких поганок не знал, но на такие темы лучше ни с кем не разговаривать. И за меньшее схлопотать можно… – Сын его, говорят, какой-то четвертый рейх сколотил, дети… всяких… Девчонку застрелили, прямо в центре Москвы… – Иван Михайлович помолчал, отломил кусочек серого хлеба, лежавшего на столе, поднес его ко рту, и опустил руку, устало засопев. Я осторожно вытащил из его пальцев кружку с чаем, и отодвинул подальше, чтобы Викторов случайно не облился. Сейчас бы уложить его, да ведь начну двигать, обязательно разбужу. Через минуту примерно скрипнула дверь, и в расширяющейся щели появился адъютант командарма, который даже начал открывать рот, собираясь сказать что-то несомненно важное, но тут же увидел спящего начальника, и скрылся из виду. И тут раздался низкий гул, за ним еще один, посильнее, и железная кружка на столе торжествующе звякнула, слегка подпрыгнув. И еще раз, через короткое время, чуть громче. – Что? Уже? – встрепенулся Викторов. – Думаешь, наши? – Одиннадцать вагонов спецбоеприпаса, – сказал я. – Не шуточки. Там один снаряд семь тонн весит. Глава 18 Командарм уехал. У него и без меня забот полон рот. Да и что бы он сделал? У нас тут до сих пор ничего особого не происходит. Нет линии соприкосновения, потому что местность предполагает действия небольших подразделений. Ни танки не пройдут, ни артиллерии разгуляться негде. Охраняем собственноручно установленные мины. Даже через проход, который после массовой сдачи немцев хотели использовать, и то от силы батальон втиснуть можно. И смысла ковырять никакого нет. Не то там окружение. Пара дивизий, сильно побитых в боях. Их бы давно задавили, да нечем. Не Сталинград. Я похлебал почти пустого кулеша с куском серого хлеба. Уж что они там в тесто мешали, лучше не знать. Мало того, что из него можно скульптуры лепить, так и в желудке потом камнем лежал. Но я привычный, мне что угодно внутрь засунуть можно, переварится. Потом лег поспать, поворочался. Не шел сон. Сейчас больше всего хотелось, чтобы люди, которых я послал на задание, вернулись. Может, раненые, побитые, замотанные – но вернулись. Пришли назад. Самое хреновое в должности командира – посылать людей на смерть. Ты это знаешь, и они – тоже. А потом ты пишешь письма их родным – одно, второе, десятое. Под словами «Ваш сын, муж, отец погиб смертью храбрых в бою за высоту, которая никому не нужна» ставишь подпись – и погано становится. Каждый раз. Скорее бы уже закончилась эта командировка, вернуться к трем подчиненным, трястись в раздолбанных машинах по бездорожью, ругаться с генералами и полковниками – только не писать эти письма, которые отжирают каждый раз кусок сердца. * * * Как ни ждал, но появление наших пропустил. Невозможно бдить постоянно. Восемь человек вернулись той же дорогой. Во главе с майором Нижинским. Хотя не знаю, можно ли так сказать. Тащили его на волокушах, и мог он только тихо ругаться и стонать. Собственно, ранеными были семеро из возвратившихся. Но разведчик – самый тяжелый. Два пулевых в живот. Раны грязные, уже давние, так что насчет шансов – не знаю. Нечего гадать. Завертелась суета: начали готовить транспорт, по новой перевязывать раненых, кормить. А я воспользовался правом командира, и присел возле Нижинского, которому только что вкатили укол морфина. Вроде это против правил, не помню, но ведь больно человеку! – Рассказывайте. – Вышли на точку почти без приключений. Будто не по немецким тылам шли, а по своей территории. Послали разведку – и всё подтвердилось. Вагоны, маскировка, охрана – как и рассказали. Не соврал немец. Он замолчал, собираясь с силами, и протянул руку к фляге с водой, которую я бросил на землю, когда подошел. – Нельзя пить тебе. – Да знаю… Во рту сполоснуть… – он вылил немного воды в рот, подержал, и выплюнул с явным сожалением. – Вот только со стрельбой не заладилось, – Нижинский будто переживал налет на немцев заново. – Никак не ложились мины куда надо. Где-то взрывались, но толку никакого. А штурмовать этот разъезд… нет народу, положат на подходах… И так в нашу сторону огонь открыли моментально… Я уже собирался отход командовать, потому что никаких комендачей там не было… Эсэсовцы охраняли. Чувствую, скоро перебьют нас всех задарма. Мысли пошли, что надо было корректировщика с рацией послать, и утюжить это место из-за линии фронта… И тут рвануло… Какая красота, Соловьев… Ты бы видел – один раз, а потом… там все сгорело к чертовой бабушке в один миг! Нас только и спасло, что мы за холмом залегли…