– Прошу прощения, синьора, но сегодня вечером поездов больше не будет. Смотритель железнодорожной станции в Больцано был на редкость любезен и, конечно, не желал Нине зла, но почему-то решил всеми силами воспрепятствовать ее возвращению домой. По крайней мере, так казалось Нине, которая была сыта по горло всеми на свете поездами, станциями и вокзалами, которые находились слишком далеко от Меццо-Чель. – Но в расписании значится поезд на Бассано-дель-Граппа в семь тридцать. У нас есть билеты – вот, смотрите. Поезд из Инсбрука доставил их со Стеллой сюда с опозданием на три часа, но было всего семь вечера, а значит, они не могли пропустить пересадку. – Ваши билеты в полном порядке, но поезда сегодня вечером не будет. – Смотритель развел руками с подобающим скорбным видом. – Поезд отправится утром, ждать не так уж и долго. – Недолго. Что ж… Где тут можно переночевать? – Вы имеете в виду гостиницу? Могу порекомендовать вам… – Нет, спасибо. Я имею в виду комнату ожидания. Мне бы не хотелось покидать станцию. Когда-нибудь она прогуляется по Больцано, но не сейчас, решила Нина. Сейчас воспоминания о Виа-Резия были слишком свежи – те дни в пересыльном лагере еще снились ей в кошмарах. – Хорошо. Комната ожидания у нас открыта для пассажиров всю ночь, сторож всегда поблизости. Добро пожаловать. Они со Стеллой без труда отыскали комнату ожидания, устроились на сиденьях в дальнем углу небольшого помещения, и Нина заглянула в свою сумку проверить, не осталось ли у них еды на ужин. В этом плане удача ее не покинула – на дне завалялись пара увядших, но не подгнивших яблок, крохотный кусочек сыра в вощеной бумаге и черствый-пречерствый ломоть ржаного хлеба, от которого Стелла отказалась утром. Однако они обе проголодались, до дома был еще целый день пути, а может, и больше, поэтому яблоки с сыром Нина приберегла для девочки, а сама решила, что постарается разжевать и проглотить ржаной сухарь, который неприятно напоминал о тех отбросах, что в лагере назывались пищей. Нина ужасно устала – в поезде из Праги в Мюнхен она совсем не спала, а потом ей удалось лишь немного подремать у Стеллы на плече в другом поезде и в автобусе. Она устала, но сейчас нетерпение не давало ей заснуть, а стрелки часов еще не доползли и до половины восьмого. Хорошо бы нашлось что-нибудь почитать – она не привередливая, сгодится и выброшенная газета. – Пойду пройдусь, – сказала Нина девочке. – Я недалеко. – Хорошо, – отозвалась та. – А я постараюсь поспать немного. Станционные уборщики, однако, знали свое дело – Нина два раза обошла кассовый зал, заглянула под все скамейки, даже посмотрела в урны, но не нашла и обрывка какого-нибудь листочка с напечатанным текстом. Впрочем, не совсем так. В этом кассовом зале, как и во всех других, где Нина со Стеллой побывали за последние несколько дней, была большая доска объявлений на стене, где обычно вывешивают расписание поездов, объявления и рекламные листовки. Как и на других станциях, сейчас доска в кассовом зале Больцано была обклеена листами бумаги – одни уже пожелтели, другие были совсем свежие, – на каждом из которых значилось чье-нибудь имя, а под ним шла просьба о помощи. Нина устала, так устала, что пора было вернуться в зал ожидания и попытаться заснуть, но вместо этого она остановилась перед доской. Рикардо Росси, 22 года. В последний раз его видели на марше из Дахау в апреле 45-го. С любыми сведениями просьба обращаться к его матери, синьоре Росси, на Виа-Виттория в Борго-Валлессина. Марко Фоа Реканьи, 36 лет, отправлен в лагерь под Фоссоли в августе 1944-го. В последний раз его видели во Флоссенбюрге. Его жена и дети будут благодарны за любые вести о нем, переданные на Виа-Сан-Феличе в Мараньоле.[82] Геррино Сальвати, 18 лет, в последний раз его видели на Монте-Граппе в прошлом сентябре. Если вы о нем что-то знаете, пожалуйста, напишите его отцу, синьору Этторе Сальвати, в настоящее время проживающему в доме номер 2 на бульваре Триесте в Кастельфранко-Венето. Нина прочитала все объявления на доске, одно за другим, и не потому, что надеялась найти знакомое имя. Ни одного знакомого имени она не видела на других станциях, через которые они со Стеллой проезжали на пути домой. Но кто-то же должен был их прочитать. Кто-то должен был ненадолго вспомнить об этих погубленных жизнях. Наконец она отошла от стены, утирая слезы, и собиралась вернуться в комнату ожидания, в тихий уголок, к своей скудной еде. Но вдруг замерла. У нее перехватило дыхание – на станцию только что вошел человек, и по какой-то нелепой причине он показался Нине знакомым. Мужчина стоял в тени, разглядывая билет в своей поднятой руке. Нина видела, как он покачал головой и шумно вздохнул. Потом он сделал шаг в сторону – свет упал на его лицо, и у Нины защемило сердце. Она и правда его узнала. В тот момент она поняла, что радость может быть не менее мучительной, чем скорбь. – Нико?.. – прошептала Нина едва слышно, а потом, обретя голос, закричала: – Никколо! Он повернул голову – наверное, удивился, услышав свое имя так далеко от дома. И дорожный рюкзак выпал у него из рук. – Нина? Как это возможно? Как ты узнала, что я буду здесь? Его жена тоже была здесь, вдали от дома, – исхудавшая, хрупкая. И у нее на руках не было младенца. Она тоже ехала домой. Нико все это увидел и понял за одно мгновение, и Нина знала, что у него чуть не разорвалось сердце. Он упал на колени. Она бросилась к нему и тоже встала на колени перед ним, взяв в чашу из ладоней его искаженное мукой лицо. – Почему ты здесь? Что с тобой стряслось? – спросил он, отстраняя ее ладони. Его руки дрожали, как листья на ветру; его страх казался почти осязаемым. – Обними меня, – вместо ответа попросила Нина. – Я жива и здорова. Это правда. – О боже… Скажи мне! Скажи, что произошло! – Цвергер приехал на ферму. Угрожал нашей семье. И тогда я сказала, что поеду с ним – у меня не было выбора. Он привез меня в штаб СД в Вероне, а там во дворе стояла виселица, на ней висел мертвый человек, и на нем… на нем была твоя одежда. Цвергер сказал мне, что тебя казнили, и я ему поверила. Все это время я верила, что тебя больше нет. – Нина… О, Нина… А я все это время верил, что ты и наш ребенок живы и невредимы. Как мне теперь это вынести? Ты… ты знаешь, мальчик это был или девочка? Тебе дали хотя бы… – Она родилась до того, как меня арестовали, – перебила Нина, спеша его успокоить. – Я назвала ее Лючия, как ты и хотел. – Она в безопасности? Правда? – По щекам Нико катились слезы, исчезая в многодневной щетине. – Да, – кивнула Нина и мысленно взмолилась о том, чтобы это оказалось правдой. У нее не была никаких вестей от Розы, но она заставляла себя верить, что с Лючией все хорошо. Теперь она будет верить вдвойне – за себя и за Нико. – Прошло много времени с тех пор как я видела ее в последний раз, но могу сказать тебе, что она у нас красавица. – Я… У меня все это в голове не укладывается, – пробормотал Нико, утирая слезы. – Я понимаю. Пойдем в комнату ожидания, – сказала Нина. – На скамейках куда удобнее сидеть, чем на полу. Они кое-как поднялись на ноги, оба слегка пошатывались, и Нико обнял ее – осторожно и неуверенно, словно боялся, что она, такая хрупкая, сломается. Они не размыкали объятия несколько минут, и впервые за долгое, долгое время Нина чувствовала себя в безопасности. Наконец она неохотно отстранилась – совсем чуть-чуть, чтобы видеть его лицо, потому что ей нужно было сделать еще одно признание. – Я должна сказать тебе кое-что еще. Кое-что очень хорошее, – поспешно добавила она, видя, что Нико нахмурился. – В концлагере я нашла друга. Ее зовут Стелла, и она совсем юная. Эта девочка спасала меня не один раз, Нико. Ей некуда идти, ее родители погибли. И я подумала, что… – Ну конечно! Конечно, она поедет с нами! – отозвался Нико, и Нина знала, что его ответ будет именно таким. Она осторожно разбудила Стеллу, так, чтобы девочка не испугалась стоявшего рядом незнакомого мужчины. – Ты помнишь, как однажды я сказала тебе, что перестала верить в чудеса? – Да, – кивнула Стелла, неуверенно переводя сонный взгляд с нее на Нико и обратно. – Беру свои слова обратно. Это Никколо. – Твой Нико? Он приехал встретить нас? Как мило, но я не назвала бы это чудом. – Но это чудо, Стелла. Я думала, что он погиб. Все это время я была уверена, что его больше нет. Я не говорила тебе, потому что произнести это вслух было для меня невозможно, невыносимо. Стелла нахмурилась, пытаясь понять. – А почему ты думала, что он погиб? – Мне сказали, что его казнили, и показали тело человека на виселице. Он был в одежде Нико. Я думала, это он, но ошиблась. Наверное, Цвергер – это нацистский офицер, который меня арестовал, – хотел заставить меня поверить в смерть Нико, чтобы я страдала. И я поверила ему. – Раз познакомиться, Стелла, – сказал Нико, по-прежнему стоявший рядом с ними. – Спасибо, что ты помогала Нине. – Она тоже помогала мне. – И все равно я безмерно тебе благодарен. Мы будем рады, если ты станешь частью нашей семьи. Я хочу, чтобы ты знала – наш дом всегда будет для тебя родным. Всегда. * * * Вскоре Стелла опять заснула, а Нина и Нико не сомкнули глаз до самого утра. Она сидела у него на коленях, в кольце объятий, и хотя в комнате ожидания, кроме них троих, никто не ночевал, это было довольно смело. Чувствуя себя в надежном укрытии, Нина рассказывала мужу свою историю. Она поведала ему о себе почти всю правду, умолчав лишь о некоторых самых страшных и горьких подробностях. Нико услышал о Больцано и «нулях», об ужасной «переброске» в Биркенау, об «отборе» и о женщинах, чьи имена она так и не узнала. О том, как ее собственное имя заменили набором цифр. О дымящих печах и об aufseherin с мертвым пронзительным взглядом. О дне, когда она впервые поняла, что стало с ее родителями. О Стелле. О стылых мрачных месяцах существования в безымянном лагере в Чопау. О Георге, целебной мази и oberaufseherin. О тифе и Терезине. И о том, как она проспала окончание войны. Нико снова заплакал, когда она показала вытатуированный на своей руке номер, и какое-то время они молчали. Нина прижалась ухом к его груди, слушала, как бьется его сердце, и думала, что никогда не забудет эту ночь. Она всегда будет благодарна за этот дар – за умиротворяющее биение его сердца. – Что было после того, как тебя арестовали? – спросила она спустя несколько минут.