– Поспи, пока можно, – посоветовала девушка. – И это тоже не снимай. – Что? Ботинки? – Нина, начавшая было развязывать шнурки, подняла голову. – Если снимешь, их уже не будет, когда ты проснешься. Можешь мне поверить. – Ясно. Благодарю. Странно было вытянуться наконец на кровати, пусть даже на ее подобии – спартанской деревянной койке, накрытой соломенной циновкой, – пусть даже в грязной одежде. Нина легла на спину, с горькой нежностью вспоминая тонкий матрас в своей спальне, и накрылась вонючим драным одеялом. Нина была измотана до предела и голодна, она замерзла, и ее сердце разрывалось от скорби. Но она была жива. Она – молодая, здоровая, сильная – приняла решение вынести все до конца ради Лючии и в память о Нико. Она будет жить дальше. * * * Нина едва задремала, когда остальные заключенные вернулись из уборной. Поначалу с ней никто не заговаривал – все молча выстроились в два ряда вдоль центрального прохода, и та девушка-подросток больше не обращала на нее внимания. Потом одна женщина все-таки сжалилась над новенькой: – Лучше вставать до прихода надзирательницы. Сейчас будет appell, и надзирательница разозлится, если застанет тебя на койке.[60] Нина кивнула, и хотя заплывший глаз у нее нещадно пульсировал и болел, кое-как поднялась на ноги. Остальные расступились, освобождая для нее место в шеренге, затем двинулись к выходу. На огороженном дворе они выстроились в ровные ряды, по пять женщин в каждом, и замерли каждая на своем месте. Все просто стояли и ждали, никто не переговаривался и не шептался. Лишь изредка раздавалось покашливание или чихание. Надзирательницы пересчитали их дважды, записали результаты на листах бумаги, пришпиленных к планшетам, а потом, вместо того чтобы позволить узницам вернуться в относительное тепло бараков, они принялись смотреть, как женщины дрожат на холодном ветру. Примерно через час – а может, времени прошло и больше – надзирательницы сделали им знак выстроиться в очередь. Настало время ужина. Заключенные получили по паре ложек недоваренной поленты и крошечные миски с водянистым овощным супом. Полента была прогорклая, вместо овощей в воде плавали какие-то очистки, но этого хватило, чтобы немного утолить голод, терзавший Нину. Утолить ее скорбь было нечем. Наконец всех отправили спать. Коек оказалось меньше, чем заключенных, и Нина разделила свою с двумя женщинами, а это означало, что ей пришлось придвинуться вплотную к скользкой от сырости кирпичной стене. Ноги стыли от проникавшего сквозь дыру в стекле холодного ночного воздуха. Одна из соседок даже не взглянула на нее – рухнула на койку рядом и сразу уснула, но от нее исходило тепло, и это помогло Нине продержаться до утра и не окоченеть. Пронзительный свист стал сигналом к подъему, когда было еще темно. Нина едва успела проглотить комок холодной поленты и дойти в строю до зловонной уборной, а уже дали сигнал на построение для переклички. На этот раз, вместо того чтобы пересчитать всех и заставить целый час простоять на ветру, надзирательница начала выкрикивать номера на немецком. Дюжина женщин вышли вперед, и их куда-то увели под конвоем. Через несколько минут во дворе осталась Нина и еще три десятка женщин. – Nur die Nullen bleiben übrig, – сказала надзирательница, ни к кому конкретно не обращаясь, и расхохоталась так, будто это была очень смешная шутка. Ее слова означали: «Остались одни нули», но Нина не находила в этом никакого смысла. Она с недоумением смотрела на надзирательницу, забыв, что надо отвести взгляд, и улыбка на лице немки постепенно превращалась в угрожающий оскал. У этой женщины были толстые светлые косы, уложенные вокруг головы, и красивые черты лица, но все это до ужаса не сочеталось с резким голосом, сочившимся ядом. – Вы есть еврейки! – рявкнула она на хромом итальянском. – Ничто. Без номер. Все нули. Затем, окинув враждебным взглядом заключенных, надзирательница снова перешла на немецкий и принялась выплевывать команды с такой скоростью, что Нина не разобрала ни слова. Между тем, заключенные выстроились в шеренгу. Ее возглавила мерзкая надзирательница, замыкающим встал охранник с ружьем наизготовку, и они направились к открытым воротам, через которые проезжал грузовик, накануне доставивший сюда Нину. Паники вокруг себя она не заметила – женщины не казались напуганными или нервными. Возможно, надзирательница всего лишь дала указания по поводу предстоящей работы, не более того. Девочка из барака тоже была здесь – шагала немного впереди и выглядела вполне спокойной. Вчера она что-то говорила о работе в поле. Это было Нине знакомо. Они всё шли и шли, километр за километром, почти всегда дорога полого вела в гору. Если эти края и были обитаемы, местные жители прятались за закрытыми дверями деревенских домов и непроницаемыми живыми изгородями. Наконец они свернули на посыпанную гравием дорожку к частным владениям, засыпанную опавшими листьями и сухими ветками. Дорожка привела их к старинному палаццо. Почти все окна в нем были закрыты ставнями, но через парадный вход постоянно сновали люди в военной форме.[61] Конвоиры отвели заключенных в пустой бальный зал. Меж стен здесь металось эхо, и малейшее движение поднимало облачко пыли. Надзирательница указала на сваленные в кучу ведра. Несколько женщин, похоже, поняли, что от них требуется. Они взяли каждая по ведру и по тряпке, а затем направились к двери в конце зала. Нина, тоже прихватив ведро и тряпку, последовала за ними и очутилась в темном коридоре, который привел их в каморку для мытья посуды. Там женщины по очереди наполнили ведра холодной водой из единственного крана и двинулись обратно. В бальном зале они опустились на колени на расстоянии метра друг от друга и принялись отмывать пол. Дело это было нелегкое, особенно если учесть, что им не дали мыла, но Нина, благодаря Розе, знала, как нужно оттирать грязные полы. Несколько женщин, однако, понятия не имели, как правильно это делать, или работали слишком медленно и тем самым то и дело навлекали на себя гнев надзирательницы. Одну бедную пожилую женщину она нещадно оттаскала за волосы, потому что та выжимала мокрую тряпку без должного усердия. Невыносимо было смотреть на это, слушать крики и понимать, что не можешь вмешаться из страха. У Нины сердце кровью обливалось, но она знала, что, если попытается спасти кого-то из этих несчастных, ее изобьют точно так же, а она сомневалась, что сумеет выдержать еще один удар в лицо. Поэтому Нина с головой ушла в работу. Она ослепла для внешнего мира, оглохла и думала лишь о малом квадрате паркета прямо перед собой, без устали терла тряпкой половицы, а когда им приказали вылить грязную воду из ведер и выстроиться в шеренгу для возвращения в лагерь, поздравила себя с тем, что обратный путь ведет под горку. Это будет легкая прогулка, а после переклички им дадут поесть. И когда она доберется до койки в бараке, не позволит себе заснуть сразу, а будет думать о своей дочке. Будет вспоминать, как чудесно держать Лючию на руках. Как падает тень от длинных ресниц на ее щечки, когда она спит. Как трогательно кривится ротик, похожий на розовый бутон, если она голодна. Нина будет вспоминать о том, что ее дитя сейчас в безопасности, окружено любовью и заботой, и уже одно это поможет ей пережить очередную холодную ночь и очередной изнурительный день. Она и другие еврейские женщины – люди, а не нули, они ни за что не станут нулями – проработали в палаццо еще несколько дней, а затем их отправили в яблоневый сад неподалеку. Поначалу Нина возликовала, потому что дорога туда была короче, а запах яблок, прогретых поздним осенним солнцем, казался восхитительным. Ее, как одну из самых сильных в группе, отрядили таскать корзины, наполненные собранными яблоками. Корзины были тяжелыми, ухватить их так, чтобы было удобно нести, не получалось, и уже через пару часов Нина с трудом держалась на ногах от голода и усталости. Есть хотелось отчаянно, но она знала, что будет, если взять себе даже самую гнилую падалицу – одна женщина уже попыталась это сделать, откусила крохотный кусочек, и ее за это избили до полусмерти. От ее пронзительных криков в сочетании с приторно-сладким ароматом перезревших яблок Нину вырвало, что, однако, не помешало ей вечером с жадностью проглотить засохшую поленту и заплесневевшую мешанину из овощей без малейших колебаний. * * * Несколько дней спустя поползли слухи. В очереди к уборной, в те краткие моменты, пока обитательницы барака выстраивались на перекличку, в холодные ночи под одеялом, одним на троих, как только надзирательницы удалялись в свои удобные жилища, женщины говорили лишь об одном: ожидается переброска. – Надзирательницы это обсуждали. Они считают, переброска будет не сегодня завтра, – услышала Нина вечером в очереди за едой. – Что такое «переброска»? – спросила она. – А сама как думаешь? – проворчали ей. – Людей отсюда перебрасывают. Выстраивают в шеренгу и уводят. Они не возвращаются. – Куда уводят? – На север, через перевал Бреннер. А куда дальше – неведомо. Говорю же – никто не возвращался.[62] Последний день Нины в этом лагере ничем не отличался от остальных. Она вместе с другими еврейскими женщинами стояла и ждала, пока из других заключенных, с номерами, организуют рабочие kommandos. Терпеливо ждала и надеялась на то, что сегодня не придется далеко идти и волдырь, набухший у нее на ступне, не лопнет.[63] Надзирательница, та самая мерзкая блондинка, называвшая их нулями, пребывала в хорошем настроении – и этого было достаточно, чтобы Нина занервничала. – Сегодня вы пойдете на Виа-Пачинотти, – сказала надзирательница с беспощадной улыбкой. Нина покосилась на других пленниц, окружавших ее, но, похоже, никто не знал такой дороги. Возможно, им предстоят дорожные работы? Или там находится какое-нибудь здание, где нужно сделать уборку? Нина встала в шеренгу. Вереница из заключенных сегодня была длиннее – здесь оказались около сотни сильных работниц, и были десятки женщин, которых она прежде не видела. На некоторых была гражданская одежда; встречались и пожилые – их раньше не включали в рабочие kommandos. Ни у кого из этих женщин не было номеров. Они вышли из лагеря, миновали мост, минут через десять свернули на широкую просеку и вскоре оказались у железнодорожной станции Больцано, где у перрона ждал поезд. Это был товарный состав, вагоны стояли с открытыми дверями, вдоль них выстроились солдаты в черно-серой униформе СС. Они сразу окружили подошедших женщин. Бежать было поздно. Прятаться негде. Женщины в первых рядах отшатнулись, закричали, попытались протестовать. Нина тоже закричала, но все было бесполезно. Через пару мгновений ее уже тащили по настилу в последний вагон. Он был набит битком людьми, но ее затолкали внутрь чьи-то грубые руки, загнали туда ударами кулаков в спину. Двери закрылись за ней с тошнотворным лязгом. В товарном вагоне были десятки женщин, так много, что нельзя было даже присесть. Состав дернулся вперед, вагон тряхнуло, и пожилая женщина с согбенной спиной вцепилась в руку Нины – вдвоем им удалось сохранить равновесие. – Прошу прощения, – пробормотала Нина, сама удивившись, что вспомнила о хороших манерах посреди этого кошмара. – Ты не виновата, дорогая, – улыбнулась пожилая женщина и потрепала Нину по руке. – Сможешь выглянуть наружу? – Попробую. Повернуться, не растолкав всех вокруг, здесь было невозможно, но Нине все же удалось добраться до стенки вагона. Сквозь щели между досками проникал свежий воздух. Доски были грубо оструганные и пахли хлевом. Нина постаралась не думать о судьбе животных, которых здесь перевозили до них. – Почти ничего не видно, – сказала она, и это была правда – перед глазами мелькали деревья и скалистые склоны. – Судя по солнцу, мы едем на север. Свое место у дверей она потеряла, когда понадобилось опорожнить мочевой пузырь – Нина кое-как пробралась в конец вагона и обнаружила, что туалетом здесь служит бочка высотой меньше метра. Женщины, стоявшие в тесноте вокруг, отвели глаза, когда она справляла нужду, а некоторые ободряюще улыбнулись ей, едва она закончила. Они не потеряли человечности. Эти люди знали, как важно сохранить хоть капельку достоинства, которого их пытались лишить. Ей удалось немного отодвинуться от вонючей бочки, но пожилая женщина уже заняла ее место в углу вагона, а Нина не могла лишить ее этого крошечного свободного пространства и возможности перехватить хоть немного свежего воздуха. – Вы не знаете, куда нас везут? Девушку, совсем молодую и хорошенькую, которая задала этот вопрос, Нина раньше не видела – возможно, она была из другого барака, как и та пожилая женщина. В любом случае, в рабочих kommandos Нина ее не встречала. Она покачала в ответ головой, размышляя, стоит ли представиться. Нужно ли тешить себя политессом или это будет как соль на рану? – Нет, – сказала Нина, отложив вопрос знакомства до лучших времен. – Но думаю, нас доставят в трудовой лагерь. По крайней мере, ходили такие слухи. – Я тоже так думаю. В моем лагере в Виченце было много мужчин – солдаты, которые попали в плен в прошлом году. Их родственникам отправили уведомления о том, что они переведены в трудовой лагерь. – Ну вот, видите, – кивнула Нина, при этом ей показалось, что девушка говорила как-то неуверенно. – Но те солдаты не были евреями. – Наверняка, – согласилась Нина. – Однако немцам нужна рабочая сила, а мы с вами обе молодые и здоровые. – Да. Вот только… – Девушка посмотрела вниз, и Нина проследила за ее взглядом. Как она не заметила этого раньше? Ее собеседница была беременна. Судя по всему, на последних месяцах – такой живот уже не спрячешь. На хорошеньком личике отразилось отчаяние, а Нина, как ни старалась, не смогла найти слов утешения. Тогда она просто взяла эту молодую женщину за руку – крепко, как держат ручку ребенка, когда переходят с ним дорогу. И постаралась вспомнить, как нужно молиться.