Глава 27 Поезд ехал без остановок весь день, всю ночь и еще один день, а когда солнце зашло во второй раз, Нина уже не могла думать ни о чем, кроме сводившей с ума жажды. За это время она переместилась к стенке вагона в хаотическом медленном движении, как камень, уносимый ледяным оползнем, и однажды – час назад или, может быть, день? – увидела несколько дрожащих капель воды на дверных болтах. Дыхание запертых женщин сконденсировалось за время пути. Дистиллированный страх. Нина слизнула капли с металла, но они не смогли унять пожар в пересохшем горле. Скоро здесь все умрут. Человек может голодать неделями, но без воды не проживет и нескольких дней. Самые старые и больные больше не могли стоять. Им кое-как освободили место в середине вагона, они сели тесной кучкой на пол и поначалу переговаривались, молились и плакали; их голоса сливались в мучительной жалобной элегии. Но сейчас они умолкли, хор обессилел от жажды и стих. В вагоне никто не разговаривал уже несколько часов. На утро третьего дня поезд остановился. Двери открылись. Впереди простиралась голая равнина – невозделанные поля, над которыми то здесь, то там торчали скелеты чахлых деревьев, тянулись до горизонта. В нескольких метрах от железной дороги стоял дом – так близко, что там, наверное, дребезжали стекла, когда мимо проходили поезда. Обитатели дома, судя по всему, давно его покинули, сад разросся и одичал, но посреди двора работал питьевой фонтанчик. И этот плеск воды вдруг показался Нине таким неуместным, почти непристойным, что из ее рта сам собой вырвался хриплый сдавленный смешок. Один солдат указал на нее пальцем и сделал знак выйти из вагона. – Wasser, – сказал он.[64] Неужели тюремщики позволят им набрать воды? Немцы выбрали еще двух женщин в других вагонах и тоже велели им спуститься. Нина слезла на насыпь и крикнула своим в вагоне: – Дайте мне чашки, хоть что-нибудь, куда можно налить воды! Я принесу! Ей протянули несколько жестяных кружек, старую флягу, маленькую кастрюльку – такую, в которых кипятят молоко, – и Нина бросилась к фонтанчику. Наполнила все емкости, приникла ртом к ржавой трубе, но успела сделать всего пару глотков, перед тем как ее оттащил охранник и толкнул в сторону поезда. Она протянула наполненные емкости женщинам в вагоне, но у нее просили еще. Увидев пустые чашки и отчаяние на лицах, Нина снова подошла к солдату, смиренно опустив голову: – Mehr, bitte.[65] Солдат кивнул, и она кинулась к фонтанчику. Успела сделать еще несколько глотков, пока наполнялись чашки, побежала к вагону, а когда обернулась и хотела попросить разрешения набрать воды в третий раз, между ней и фонтанчиком уже стоял другой солдат. Он покачал головой, а поверх его плеча Нина увидела еще охранников, нацеливших ружья на нее и на двух женщин, тоже носивших воду. Раздача воды закончилась. Нина влезла обратно в вагон, ободрав ноги о неструганые доски настила. Двери захлопнулись, поезд тронулся с места, засвистел ветер, врываясь в щели, и она почувствовала, что ей холодно – холоднее, чем раньше, – а, оглядев себя, обнаружила, что одежда на груди и оба рукава у нее мокрые. – Дайте чашку! – обратилась Нина к женщинам, стоявшим рядом, и те сразу поняли, что она собирается сделать. Нина тщательно выжала ткань одежды на груди и подоле, стараясь не потерять ни одной драгоценной капли, затем вытащила руки из рукавов, и другие выжали ее рукава досуха. Они отступились, только когда последняя капля упала с грязной ткани, и забормотали слова благодарности, которые пролились бальзамом на ее отчаявшееся сердце. Ей досталось больше воды, чем остальным, но жажда никуда не исчезла. Жажда по-прежнему мучила ее, изнуряла, опустошала, иссушала. Превращала в тонкий, хрупкий клочок бумаги, кем-то смятый в кулаке и брошенный под ноги прохожим. * * * Медленно миновал еще один день, прежде чем поезд опять остановился. Было темно. Нина держалась на ногах только потому, что некуда было упасть. Снаружи – вдалеке, где-то в ночи – раздавался металлический скрежет, сердито переговаривались мужчины, и звучал несмолкаемым стаккато лай всполошенных собак. Но двери вагона оставались закрытыми. Поезд дернулся вперед и снова замер. Дернулся вперед и замер. Дернулся. Замер. На несколько мгновений воцарилась тишина, зыбкая и напряженная, а потом мир взорвался звуками – лай собак, крики мужчин на незнакомых языках и причитания женщин вокруг в вагоне. Двери открылись; из темноты ударили слепящие лучи света. Нина прикрыла глаза рукой. Теперь главное было не упасть из поезда. Она, мучительно моргая, посмотрела вниз – на самый край вагонного настила охранники положили тяжелый брус, второй конец которого исчезал в темном брезентовом кузове огромного грузовика, стоявшего метрах в двух от поезда. – Raus! Raus! Schnell![66] Немцы хотели, чтобы она прошла по этому брусу в грузовик, но Нина ничего не различала перед собой в слепящем свете, не видела, куда ступать, и даже представить себе боялась, что будет, если она упадет. Но сзади напирали другие женщины, которым не терпелось вырваться из вагона, и тогда она все-таки ступила в бездну. Каким-то чудом ей удалось преодолеть самодельный мост. Она не упала. Грузовики привезли их к огромному пустому строению, похожему на ангар, в котором металось эхо. Одна за другой машины выгружали пассажиров и отъезжали. Когда в ангар завели последнюю группу пленных, охранники захлопнули двери и задвинули засовы. Воды им так никто и не принес. Под ногами у Нины был холодный и грязный бетон, но стоять она больше не могла – осела на пол, сгорбилась, обхватив руками колени, и постаралась совладать со страхом перед тем, что должно было случиться дальше. Пока все терпимо, убеждала Нина себя. Она сумеет выжить. Только бы кто-нибудь принес воды… Бледный рассеянный свет занимавшейся зари начал проникать сквозь высокие зарешеченные окна, постепенно очерчивая людей вокруг нее золотистым контуром. Летели секунды, отмеряемые ударами сердца. Нина погрузилась в полудрему, ей мерещился питьевой фонтанчик у заброшенного дома на голой равнине. И тут двери опять открылись. Вошли шестеро мужчин. Каждый тащил большую бадью, и все были одеты в полосатую униформу. Нине показалось, что выглядят они, как персонажи какой-нибудь комедии, но когда один из шестерых приблизился к ней, воспоминания о веселых фильмах улетучились. Мужчина был чудовищно худым – скелет, а не живой человек, – и двигался он так, будто каждый шаг причинял ему страдание. – Toilette, – тихо сказал заключенный и повторил по-итальянски: – Туалет. Хоть кто-то здесь говорит на ее языке… Люди столпились вокруг остальных мужчин в полосатой форме, шепотом задавали вопросы, с опаской косясь на охранников, стоявших у открытых дверей ангара. Скупые ответы передавались из уст в уста, приливной волной катились по толпе. Выяснилось, что они находятся в Польше. Это место называется Биркенау. Воду и еду им принесут позже. Потом. – После чего? – спросил кто-то. Оказалось, после отбора. Будут отбирать людей, пригодных для работы. Чтобы пройти отбор, нужно быть сильным, здоровым и молодым. Родители Нины не были ни сильными, ни здоровыми, ни молодыми. – А что будет с теми, кто непригоден? Вопрос задала та самая девушка-подросток, которую Нина встретила первой в лагере под Больцано. Уже тогда было ясно, что под маской этой показной деловитости и суровости скрывается одинокий, напуганный ребенок. – От них избавятся, – ответил мужчина в полосатой униформе и отвел глаза. «Избавятся. Уничтожат. Ликвидируют», – мелькнуло в голове у Нины. – Отправят в другое место? – уточнила девочка дрогнувшим голосом. Мужчина покачал головой. И резко провел пальцем по своей шее. Нина успела подхватить девочку, когда та пошатнулась. Нужно было ее как-то успокоить, но для начала совладать с собственным страхом, унять свою боль, сказать себе: «У тебя еще будет время для скорби и гнева. Сейчас ты должна помнить о том, что нужно продолжать жить». – Я Нина. А тебя как зовут? – Сте… Стелла Донати. – Я помню тебя. Ты встретила меня в Больцано, в самый первый день. Если бы не ты, у меня украли бы ботинки. – Я, кажется, была не слишком приветлива. П-прости. – Ты вела себя очень осторожно. Так и надо. – Они сначала арестовали моих родителей. Я пряталась в квартире, но мне пришлось выйти, чтобы купить еды, и тогда… тогда… – Я понимаю. – Я даже не знаю, куда они увезли моих маму и папу… Куда? – Стелла заплакала. А Нина не нашлась, что ей сказать. Как ответить на вопрос, если она сама не в силах вынести изреченную правду? Вместо этого Нина дала девочке обещание: – Я тоже осталась одна и буду твоим другом. Стелла, кивнув, обняла ее тонкими руками: