– Это «Божественная комедия», четвертая песнь «Рая». Но что ты можешь знать о Данте? Цвергер сдернул ее со стула и, толкнув к стене, схватил за горло. Нина почувствовала его гнилое дыхание, ее затошнило, но она продолжила говорить: – Что еще ты можешь у меня отобрать? Ты убил моего любимого мужчину, моего ребенка и моих родителей. Их больше нет, а с ними исчезла и твоя власть надо мной. Ты сделал из нас мучеников – неужели не понимаешь? В истории останутся имена таких людей, как Никколо и мой отец, а тебя и тебе подобных ждет забвение. Пальцы на шее Нины сжимались, выдавливая из нее жизнь, и в тот момент ей было почти смешно смотреть на Цвергера, ополоумевшего от ярости. Она сводила его с ума, и он никак не мог ее остановить. Рядом с этим открытием смерть потеряла для нее значение. Словно сквозь вату, Нина услышала, как хлопнула дверь, а затем зазвучали приближающиеся шаги. Пальцы Цвергера разомкнулись на ее шее. Она сползла по стене на пол; горло горело, как в огне, но никто ей не помог. – Zuerst dieser Partisan und jetzt diese Jüdin. Wann wirst du lernen?[49] – Sie hat mich provoziert…[50] – Schick sie nach Norden. Überlassen Sie es anderen, Ihr Chaos zu beseitigen. Das ist eine direkte Bestellung[51] Снова послышались шаги – теперь удаляющиеся. Кто-то обронил сквозь зубы проклятие. Затем ее пнули сапогом в бок. – Вставай, – велел офицер, который только что разговаривал с Цвергером, и пнул ее еще раз – так, что она наклонилась вперед, встав на колени, и смогла каким-то образом подняться на ноги из этого положения. Офицер вытащил из-за пояса нож, и Нина задержала дыхание, ожидая, что он ее зарежет. Но немец лишь перерезал веревку у нее на руках. Он взял ее за локоть и повел прочь из кабинета, по коридору и на улицу. Была ночь. У подъезда ждал грузовик. Офицер толкнул Нину к борту, чьи-то руки подхватили ее и затащили в кузов, заполненный другими пленниками. Здесь были в основном мужчины, и они все смотрели на нее – кто с ужасом, кто с жалостью, кто с отвращением. Она взглянула вниз, не понимая в чем дело, и вспомнила, что корсаж у нее промок от молока. Для Нины нашли место в переполненном кузове – уже один этот добрый поступок облегчил ее боль, – и грузовик тронулся с места. Она сидела, растирая онемевшие от веревки запястья, чтобы восстановить кровоток, и пыталась выглянуть наружу, но свет в кузов проникал только сверху – там сквозь широкую прореху в брезенте виднелись звезды на ночном небосводе. Они с Нико танцевали под таким же небом. Пели о любви, о звездной пыли, о том, что светлые мечты воплотятся в жизнь, и она наивно верила, что их счастье будет длится вечно. Но в мире, наводненном и захваченном такими, как Карл Цвергер, нет места ни счастью, ни добру. И как ей выжить в этом мире теперь, когда Нико в нем больше нет? Глава 26 12 октября 1944 года Звезды померкли, близился восход солнца, а грузовик все катил куда-то без устали, унося ее прочь от дома и от надежд на лучшее. С каждым часом жажда, голод и скорбь нарастали, лишая Нину остатков мужества; на их фоне даже боль в груди от несцеженного молока, так мучившая ее в первые часы после ареста, превратилась в смутное воспоминание. Нико мертв. Он ушел, потерян для нее навсегда. Нина пыталась отвлечься, стереть застывшую перед глазами картинку – тело покачивается на виселице в забытом Богом месте, – но не могла заставить себя не думать о его последних мгновениях жизни. О том, как ему на голову надели мешок и накинули петлю на шею. О том, как звенели в его ушах беспощадные слова Цвергера. О том, что Нико понимал – через несколько секунд он умрет. Он был одинок, он боялся смерти и был охвачен страхом за нее и за своего ребенка. Было больно дышать, думать, жить. Скорбь обрушивалась волнами, и Нина, беззащитная, отчаявшаяся, тонула в ней. Но ее дочь жива. Лючия в полной безопасности с Розой. Она будет расти счастливой, и скоро Нина вернется к ней. Надо только пережить этот день, и следующий, и тот, который придет за ним. Это же так просто – и так чудовищно сложно. Снова начинало темнеть, когда грузовик замедлил ход, сделал несколько разворотов, скрипя на все лады, и наконец, ко всеобщему облегчению, остановился. Невидимые руки открыли засовы, откинули задний борт кузова, и по глазам ударил яркий свет. Какие-то люди злыми голосами принялись выкрикивать незнакомые слова. Нина не понимала, что от нее требуется – то ли сидеть на месте, то ли выйти из кузова. Видимо, требовалось второе, потому что мужчины вокруг стали прыгать на землю один за другим. Некоторые были настолько слабы, что с трудом удерживали равновесие. От нее определенно ждали, что она тоже спрыгнет, но ее сковал страх, не дававший пошевелиться. – Bitte, – пробормотала она. – Прошу вас…[52] Какой-то человек, чье лицо невозможно было разглядеть против ослепительного луча света, схватил ее за запястье и дернул на себя. Она упала из кузова, неловко приземлившись на одно колено, но ее сразу потянули вверх и потащили к узкой калитке в воротах, защищенных колючей проволокой, и дальше, по усыпанному гравием двору к низкому кирпичному зданию. Рывком открылась одна из дверей, и Нину втолкнули в проем. Она очутилась в каком-то служебном помещении, похожем на контору. Здесь было светло, чисто, пахло паркетным воском и лимоном. Стояли шкафы с папками, столы с пишущими машинками и аккуратно разложенными канцелярскими принадлежностями. В стаканах топорщились остро заточенные карандаши. Это место словно принадлежало другому миру. Высокая стойка отделяла Нину и ее конвоира от остального пространства. За стойкой стоял мужчина в униформе и листал толстую тетрадь. Мужчина вскинул бесстрастный взгляд, когда они вошли и сказал несколько слов на немецком. Нина молчала, и он повторил, а затем, посуровев лицом, перешел на итальянский: – Имя, место рождения, возраст, род занятий. – Антонина Мацин, – ответила она. Ведь ее арестовали за то, что она еврейка, так почему не назвать свое настоящее имя? – Дальше, – поторопил клерк. – Я родилась в Венеции. Мне двадцать четыре года. Я… – Нина запнулась. Если ее должны отправить в трудовой лагерь, она должна быть крепкой, здоровой, привычной к тяжелому труду. – Работала на ферме, – сказала Нина. Клерк все это записал в тетрадь с таким безмятежным видом, будто ему сообщили о доставке мебели, затем кивнул, не отрывая взгляда от тетради, и конвоир повел Нину по коридору в другой кабинет, похожий на кладовку. Здесь их встретила женщина, не старше Нины: – Nummer?[53] Конвоир помотал головой: – Keine Nummer. Jüdin.[54] Женщина-клерк взяла из стопки сложенной одежды комбинезон, развернула, встряхнула, удовлетворенно кивнула сама себе и бросила униформу в руки Нине. Мгновение спустя пальцы конвоира снова сжались на ее плече, и он потащил Нину обратно по коридору во двор. – Куда вы меня ведете? – спросила она, но солдат даже не замедлил шаг. Тогда Нина попыталась повторить вопрос на немецком, подбирая полузабытые слова: – Wo bringst…[55] – Halt die Klappe.[56] – Bitte, herr. Ich möchte…[57] Он вдруг остановился, рывком развернул ее за плечо к себе лицом и ударил кулаком под левый глаз – так быстро и резко, что она не успела ни уклониться, ни закрыться рукой. Боль была ошеломительная, словно от удара молотком. Нина рухнула на колени, но конвоир, даже не дав вздохнуть, вздернул ее на ноги и потащил дальше. – Dumme Schlampe! Halt die Klappe![58] Они дошли до другого здания, двери которого стояли нараспашку, несмотря на вечернюю прохладу. Конвоир втолкнул ее внутрь; Нина споткнулась о высокий порог и опять упала. Не обращая больше на нее внимания, солдат развернулся и зашагал прочь; гравий заскрипел под тяжелыми сапогами, и страх немного отпустил Нину. Прошло несколько минут, прежде чем ей удалось встать. Голова кружилась так, что трудно было удерживать равновесие, словно она находилась на палубе корабля, уносимого бурей. Но это был не корабль – она оказалась у входа в длинный жилой барак. Два ряда трехъярусных коек терялись в полумраке. – Новенькая? Вопрос задала девушка с верхней полки. Совсем юная, лет четырнадцати-пятнадцати, со светлыми волосами, заплетенными в две тонкие косички, и хорошеньким личиком в форме сердечка. Больше никого в помещении не было видно. – Да, – сказала Нина. – Я не знаю, что нужно делать. – Ложись на нижнюю койку вон там, у разбитого окна. Нина пробралась по центральному проходу до указанного места. «По крайней мере, здесь будет свежий воздух», – подумала она. – А еще кто-нибудь здесь есть? – Остальных повели в уборную. А я свои дела сделала раньше, когда мы работали в поле. Чего ждать? К тому же там никто не смотрел. – О… – протянула Нина, немного шокированная откровенностью девушки, и спросила: – Где мы находимся? – Тебя привезли на грузовике? – Да. – Местные называют это место Виа-Резия, а немцы – Durchgangslager. Так или иначе, здесь ужасно, так что оставь всякую надежду.[59] – Но значит, мы еще в Италии? – Конечно. В Больцано. Нина проезжала через Больцано с родителями много лет назад по дороге на пешую прогулку в горах. Тогда городок показался ей чудесным и до смешного старомодным. Зачарованное, волшебное местечко на фоне высоченных вершин, где снег не тает даже летом… Тогда она думала, что попала в сказку. Сейчас Нина сидела на койке у разбитого окна и чувствовала такую усталость, что сил не хватало даже на то, чтобы задать еще какие-то вопросы. Она расправила полученную униформу. Это был мешковатый комбинезон, слишком широкий для нее, из грубой синей ткани, которая наверняка будет царапать кожу. Слева на груди был нашит желтый треугольник, на спине красной краской намалеван косой крест. Решившись переодеться, она начала расстегивать пуговицы на платье, превратившемся в зловонные лохмотья, но девушка ее остановила: – Не надо. Лучше надень поверх своей одежды. Тебе повезло, что ее не отобрали. – Но платье воняет пóтом, – пожаловалась Нина. Девушка покачала головой: – Здесь всё воняет. Ты к этому быстро привыкнешь. Зато будет тепло. Голос у нее звучал странно, атонально, будто говорил не человек, а механическая кукла. Будто ей было тяжело и утомительно произносить слова. – Спасибо. Девушка оказалась права не только насчет тепла, но и насчет вони в бараке. Хлев в фермерском доме по сравнению с этим помещением можно было бы назвать цветущим садом. Нина быстро убедилась в том, что запах собственной несвежей одежды теряется на этом фоне.