Вечером они сели ужинать во дворе за большим столом, а когда небо начало темнеть, расставили на окнах светильники, и один повесили на ветку оливы. Маттео пристроил радиоприемник на табуретке у кухонного порога, долго крутил ручку настройки и нашел радиостанцию, передававшую американскую танцевальную музыку. – Только не слишком громко, – предупредил Альдо. – Нам тут незваные гости не нужны. А потом они танцевали – Альдо и Нина, Нико и Роза, и даже Маттео согласился составить компанию по очереди Агнесе и Анджеле. Карло, конечно, тоже не остался в стороне – упросил Нину потанцевать с ним, и они покружились на месте в медленном танце; мальчик запрокинул голову, глядя на нее, и его лицо сияло от счастья. Зазвучала новая песня – Нико, узнав первые такты, тотчас увел у Карло партнершу, пообещав, что потом они вдвоем еще раз с ним потанцуют. – Я люблю эту песню, – пояснил он. – И хочу потанцевать под нее с женой. Нико увлек Нину за собой на край импровизированного танцпола. – Узнаёшь? – спросил он. – Это Polvere di Stelline? [41] – Да. На английском она звучит лучше. – Ты понимаешь английский? – Немного. В итальянской версии поется о любви, воплощение которой – златовласая девушка с голубыми глазами. Но все ведь знают, что у самых красивых девушек темные кудри и глаза цвета лесного ореха. Нина заулыбалась, глядя на него, очарованная этим романтическим признанием, его умением танцевать так легко и свободно и восхитительной уверенностью, что этот мужчина принадлежит ей. – Английский текст гораздо лучше, – продолжал Нико. – Настоящая поэзия. – И он запел, сначала на английском, а потом перешел на итальянский, чтобы она понимала. – «Звезды сияют, и ты в моих объятиях…» – пропел Нико негромко и нежно, а потом шепотом проговорил для нее одной: – Не важно, где я, Нина, рядом или вдали, ты одна мне снишься, ты одна рассыпаешь звездную пыль на небосводе. – Это тоже слова из песни? – спросила она, хотя прекрасно понимала, что в английской песне не может звучать ее имя. – Только первые. Остальные подсказало мне сердце. Запомни их, чтобы не забывать обо мне, когда я снова уйду. Глава 19 7 августа 1944 года Если бы только она не заснула тогда под оливой… У Нины с утра болела спина, отекли ноги, но она заявила, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы помочь Розе и детям в огороде. Однако ее помощь была отвергнута. – Лучше останься во дворе и займись штопкой, – сказала Роза привычным тоном, который означал, что спорить бесполезно. Поначалу Нине было даже немного стыдно от того, что она так уютно расположилась в серебристой тени дерева – девочки специально для нее вынесли из дома кухонный стул и подсунули под спину подушку, а Карло подкатил полено, на котором она удобно пристроила ноги. Возле ее локтя стоял бокал с прохладной водой, солнце разливало вокруг прозрачный яркий свет, а кудряшки у нее на затылке ерошил легкий ветерок. Нине было покойно, она чувствовала себя счастливой и считала часы до возвращения Нико, потому что вчера ребенок впервые пошевелился у нее в животе. Это было ощутимое движение, настоящий пинок, а поскольку после этого пинки, тычки и что-то похожее на икоту продолжалось еще несколько часов, Нина догадалась, что малыш таким образом настойчиво заявляет о себе и требует внимания. Но сегодня ребенок утихомирился – видимо, дремал, потому что было очень жарко и потому что, наверное, Нине тоже все время хотелось спать. Как было бы чудесно просто закрыть глаза и отдохнуть – совсем недолго, несколько минут, иначе она не сможет закончить штопку… Ее разбудил до ужаса знакомый шелест автомобильных шин по гравию, и первое, что она увидела, открыв глаза, – незваный-непрошенный «Мерседес» немецкого офицера, остановившийся в паре метров от ее ног. Цвергер вернулся. Несколько месяцев не давал о себе знать – и вот явился, а она сейчас одна, рядом нет даже Сельвы. Нина обещала Нико спрятаться, если к дому приблизятся фашисты, но сегодня она заснула, и теперь бежать в укрытие было поздно. Она встала – не так изящно, как хотелось бы, – одернула юбку и длинную рубашку, раньше принадлежавшую Маттео. Рубашку недавно слегка перешила Роза под ее округлившуюся талию. Нина ждала, сложив руки на животе, чтобы унять в них дрожь, пока фашист вылезал из машины и шагал к ней. – Много времени прошло с вашего последнего визита, оберштурмфюрер Цвергер. – Да. – Чем могу помочь? – осведомилась Нина, мысленно проклиная его за любопытство, а себя – за то, что имела глупость заснуть во дворе. – Нико работает в поле с другими мужчинами, – солгала она. Теперь оставалось уповать на то, что Цвергер не потребует за ним послать. На самом деле Нико был не так уж далеко – уехал в Сан-Дзеноне на несколько дней помочь овдовевшей тетушке накосить сена у нее на ферме. Надо было все-таки сказать Цвергеру правду, потому что… – Вы не поверите – я приехал повидаться не с ним, а с вами. Всего лишь дружеский визит, честное слово. Просто хотел посмотреть, как вы освоились в этой деревенской глуши. Жизнь здесь, должно быть, весьма непривычна для венецианки. – Я из Падуи. А в Венецию приезжала учиться. – Почему именно в Венецию? В Падуе тоже есть курсы медсестер, так ведь? Нина не знала, что ответить, – они с Нико никогда это не обсуждали. – Да, но я… я запоздала с решением, и в Падуе тогда набор уже закончился, а в Венеции нашлось для меня место. При больнице. Учебу можно было начать в любое время. Цвергер кивнул – любезно и с одобрением, словно этот ответ его полностью удовлетворил. – А почему вам так срочно понадобилось стать медсестрой? – поинтересовался он. – Мне… мне нужна была работа, – с запинкой проговорила Нина. – Я слишком долго прожила в приюте. Пора было начинать самостоятельную жизнь. Ложь в ее ответах все множилось – теперь главное было самой не запутаться во всем, что она наговорила. – Понятно. Что ж, вы приняли весьма отважное решение – покинуть единственное место, которое было для вас домом. – А что же мне оставалось? Этот ее вопрос Цвергер проигнорировал. Он внимательно изучил безупречно чистую ткань собственных галифе, снял с них несуществующую ниточку и медленно огляделся вокруг; глаза из-под козырька фуражки смотрели настороженно и недоверчиво, губы были плотно сжаты. Затем внимание офицера снова переключилось на Нину: – Напомните вашу девичью фамилию. Должно быть, я уже спрашивал вас о ней в прошлый раз. – Марцоли. – Не слишком распространенная фамилия в этом регионе Италии. – Мои родители из Рима или из его окрестностей. Так, по крайней мере, мне сказали в приюте. Я их не помню. Ложь всё преумножалась. – Как назывался приют, в котором вы росли? – Зачем вам это? – Глупо было отвечать вопросом на вопрос, но слова сами выпорхнули у Нины, как перепуганные скворцы из-под наличника хлева. – Праздное любопытство, не более того. Мы часто находим беспризорных детей, чьи родители умерли или сбежали, неплохо бы знать хороший приют для бедных сироток. – Приют Святого Антония. – Ну конечно. Точно. Теперь припоминаю – я ведь бывал в Падуе. – Ледяной взгляд Цвергера снова остановился на ней. – Вы хорошо выглядите. Верно ли мое предположение, что вы ждете пополнения в семействе? – Да. – Мои поздравления. Ваш муж, должно быть, счастлив. – Да. Нина с нетерпением ждала, когда этот мучительный разговор закончится, но Цвергер не отступался: – И тем не менее он не пожелал остаться на ферме, чтобы всячески оберегать вас от опасностей? – Он сейчас в поле, это недалеко. Могу вам показать дорогу, если хотите с ним повидаться. Только вот… сегодня был дождь. Тропу развезло, вы испачкаете сапоги. – Нина подумала, что хитрость должна сработать – Цвергер явно из тех, кто не станет пачкать обувь, если есть возможность этого избежать. – И что же, он не оставил на ферме никого, кто мог бы за вами присматривать и оберегать? – Роза и дети тоже поблизости. – Я что-то никого не вижу. – Цвергер сделал шаг к ней. – Я осталась во дворе закончить штопку. Днем было жарко… мне нездоровится… – Значит, мы все-таки одни. – Он сделал еще один шаг. – Если не считать ваших солдат. Нина надеялась, что при свидетелях он все же не станет делать ничего недозволенного. Цвергер сделал третий шаг и теперь был так близко, что мог протянуть руку и коснуться ее, но Нина стояла на месте как вкопанная. Нельзя пятиться – она не может проявить трусость и ни за что не будет умолять оставить ее в покое.