* * * Действие второе. Оружие. Из следственного дела. «При обыске найдено у Каплан в портфеле браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, билет по ж.д., иголки, булавки, шпильки и т.д. всякая мелочь, а во время того, как ее совсем раздели наголо, то не могу вспомнить, нашли чего-нибудь или нет». Больше в протоколах обысков ни о портфеле, ни о браунинге нет ни слова. Остаются шпильки, булавки. Браунинг вместе с портфелем исчезают, зато появляются «шифрованные оберточные бумаги». «Заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией В.Ч.К. Н.А. Скрыпник допросил в качестве свидетельницы Джемму Бем, обыскивавшую арестованную Каплан, причем Д. Бем показала. При относительном обыске Каплан у нее в ботинках оказались две шифрованные оберточные бумаги четырехугольного клочка со штемпелем Рос.Сов. Фед.Респ. Военный комиссариат С.Р.С.Д. Замоскворецкого района и по одному в каждом ботинке. Два клочка газеты. 8 головных шпилек. 2 английские булавки и одна металлическая брошка. Больше ничего при Каплан обнаружено не было». Эти «шифрованные оберточные бумаги» заслуживают отдельного рассказа. Им посвящено не менее восьми страниц следственного дела, ради них проведено дознание и несколько допросов. В итоге скрупулезного расследования удалось установить, что обнаруженные бумаги использовались Каплан в качестве стелек. На ней были старые ботинки, из подметок торчали гвозди. Ей было больно ходить. Сразу после ареста она разулась и попросила кого-то из служащих комиссариата дать ей бумажки, чтобы сделать стельки. Ладно, с «шифровками» ясно. Ну, а куда все таки делся револьвер (браунинг)? Из газеты «Известия ВЦИК». «От ВЧК. Чрезвычайной комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том Комиссии». 1 сентября 1918 г. Я спокойно прочитала эту маленькую выписку. Ничего страшного. Оружие потерялось. Бывает. Гиль сказал, что стрелявшая женщина бросила револьвер ему под ноги. Потом никто его не видел. Чего же тут странного? Чтобы грамотно, законно провести следствие, оружие стали искать. Дали объявление в газете. И правильно сделали. Оружие мгновенно нашлось. Револьвер марки «браунинг» № 150487 принес по объявлению в газете рабочий Кузнецов. Он сообщил, что подобрал его и хранил на груди, как реликвию. В тех же «Известиях», за 3 сентября, напечатали: «Вчера в ВЧК по объявлению в газете явился один из рабочих, присутствовавших на митинге, и принес револьвер, отобранный у Каплан. В обойме оказалось три нерасстрелянных патрона из шести. Осмотром револьвера и показаниями свидетелей удалось в точности установить, что всего было произведено в тов. Ленина 3 выстрела». Я выключила ноут, убрала в сумку вместе с бесценной книжицей. Поезд подъехал к Тюбингену. На платформе меня ждала приятная пожилая фрау. В качестве опознавательного знака она держала в руках мою новенькую немецкую книгу в красивой суперобложке. Был вечер, солнце садилось. Пока мы ехали в такси до гостиницы, я решила, что оставшиеся до выступления пару часов просто погуляю, городок совершенно сказочный, средневековый, и погода такая чудесная. – Вам повезло с погодой, – сказала фрау, – еще позавчера лил дождь и было холодно. – Да, повезло. Но только совсем нет времени. Завтра утром я уезжаю. – Это обидно, не успеете посмотреть город. – Я привыкла, так всегда в этих поездках, времени нет. Такси остановилось у пешеходной зоны. Я увидела готическую ратушу и вспомнила, что уже была тут года три назад. – Немного пройдем пешком, – сказала фрау, – гостиница рядом. Вы к нам приезжали три года назад, с международной группой писателей, выступали в городской библиотеке. – Да, конечно, я помню. Многочисленные путешествия по Германии слились в один бесконечный маршрут, я путаюсь, когда, в каком году, в каком городе проходило очередное чтение, но ту сумасшедшую поездку забыть невозможно. Семь писателей из разных европейских стран за две недели объездили пол-Германии. Каждый день новый город, бесконечные выступления, скопом и по одному. Поезда, гостиницы, совместные завтраки, обеды, банкеты, общение нон-стоп. Голландский романист постоянно спрашивал меня, почему у Достоевского так много диалогов. «Они болтают, болтают, бла-бла-бла, а я хочу продолжения истории». Француженка-феминистка, автор любовных романов, интересовалась положением женщин в постсоветской России. Итальянец по имени Нино из Неаполя, огромного роста осанистый старик с длинной серебряной шевелюрой, сочинял мистические новеллы, ни слова не понимал по-английски, но мы все равно общались. Мы пели, он – классические итальянские арии, я – старинные русские романсы. Обычно это происходило в тамбурах, во время долгих переездов. Он пел роскошно, я отвратительно. Слушать мое жалкое сипение было невозможно, но Нино требовал петь еще. Я пела. В любом случае, это занятие нравилось мне больше, чем треп о Достоевском и о положении женщин. Единственным, но постоянным и благодарным слушателем наших с Нино тамбурных концертов был англичанин Д.К., очень известный писатель, лауреат кучи литературных премий, маленький, худющий, удивительно бодрый для своих восьмидесяти пяти лет. Мы подружились, даже переписывались потом. Кажется, именно здесь, в Тюбингене, возле готической ратуши, он спросил меня: – Тебе не приходило в голову, что Ленин и Сталин – две самые интересные загадки двадцатого века? – Приходило, не раз, – призналась я. – Вот и попробуй их разгадать, – предложил Д.К. и одарил меня сияющей, совершенно младенческой улыбкой. Я решила, что он шутит, вежливо улыбнулась и ответила шуткой на шутку: – O’k, I’ll try. – Да, да, попытайся, – Д.К. весело подмигнул, – конечно, загадку не разгадаешь, это невозможно, но если ты начнешь об этом думать всерьез, когда-нибудь напишешь большой роман. – Вот ваша гостиница, – сказала фрау, – я зайду за вами через полтора часа. Зданию было лет пятьсот. В номере половину комнаты занимала гигантская кровать под кружевным балдахином. Стены украшали затейливые вышивки в резных деревянных рамках и потертый гобелен с единорогом, между двумя высокими узкими окнами стояло массивное бюро, перед ним кривоногий широкий стул. Напротив кровати я увидела настоящий камин с черной, прокопченной пастью. У камина, в глубоком пухлом кресле сидел молодой Федор Федорович, на коврике у его ног лежал Адам. – Ты неплохо устроилась, – сказал Агапкин. Адам поднялся, зевнул, потянулся, помахивая облезлым хвостом, подошел ко мне, лизнул руку и принялся обнюхивать чемодан. – Может, пойдем погуляем немного? – предложила я и почесала Адама за ухом. Адам одобрительно тявкнул, энергично затряс ушами. Мы спустились по старинной дубовой лестнице. Портье за стойкой кивнул и улыбнулся. Меня он, безусловно, видел, а их вроде бы нет. Когда мы вышли на улицу, я вопросительно взглянула на Агапкина. – На этот раз никаких фокусов, – сказал он, – нам надо поесть, а невидимок в кафе не обслуживают. Гулять по главной улице оказалось не так приятно, слишком много народу, толпы туристов плюс местные жители, которые высыпали из своих домов и лавок, чтобы поглазеть на витрины. Был ясный теплый субботний вечер, у ратуши раскинулась фермерская ярмарка. Торговали домашней колбасой, гигантскими солеными кренделями, овощами, свежей зеленью, сырами, парной свининой, разноцветными самодельными леденцами на палочках. Рядом живой оркестрик играл Моцарта, кажется, что-то из «Волшебной флейты». Я поздоровалась с музыкантами, бросила в обувную коробку у ног скрипача несколько евриков. Скрипач приветливо моргнул мне. Это был оркестрик из Новосибирска, он тоже путешествовал по Германии, из города в город. Наши маршруты иногда пересекались. Неделю назад я встретила их в Бремене, постояла, послушала. Играли они отлично. В Мюнхене они меня узнали, мы поболтали немного во время их перерыва. Здесь, в Тюбингене, мы встретились как старые добрые знакомые. Виолончелист махнул мне смычком. Закончив тему из «Волшебной флейты», они заиграли «Полонез» Огиньского. – Ну, что ты застыла? – спросил Агапкин. – Времени мало. – Я очень люблю эту музыку. – Идем в кафе, там все слышно. Адам побежал вперед, остановился у свободного столика уличного кафе метрах в тридцати от оркестра и чинно уселся возле стула. – Ему паровые тефтели, мне куриный суп с вермишелью и яблочный пирог, – пробормотал Федор Федорович, заглянув в меню. – Невидимок не обслуживают, – напомнила я. Подошел официант. Федор Федорович на безупречном немецком сделал заказ. Для меня он заказал рыбное филе со шпинатом, хотя я не успела ничего выбрать. – Здесь умеют готовить треску и шпинат, – заявил он и выложил передо мной небольшую стопку листов с распечатанным текстом, – читай. – Погодите, я не понимаю, портье в гостинице вас с Адамом не видел, музыканты, кажется, тоже, а сейчас вы спокойно заказываете… – Мы хотим есть, – сердито перебил меня Агапкин, – что касается гостиницы, тебе бы вряд ли понравилось, если бы портье сделал замечание, что номер твой оплачен на одного человека и с собаками в их отеле не селят. Да, кстати, я все правильно заказал для тебя? – Можно было хотя бы спросить меня. – Извини. В следующий раз так и сделаю. Читай, не отвлекайся. «Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома на завтра не ранее девяти часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги по плану, о котором мы с вами уславливались; предупредите всех совнаркомщиков, что в случае приглашения или назначения на митинги никто не имеет права отказываться. Митинги начинаются с шести часов вечера». – Эту записку написал Свердлов вечером в четверг, 29 августа, – объяснил Агапкин, когда я подняла на него глаза, – теперь скажи, ты заметила в ней что-нибудь странное?