Я задумалась, закурила. Официант принес мне и Агапкину по стакану свежего апельсинового сока, для Адама поставил на специальный собачий коврик миску с водой. – Ну, во-первых, непонятно, зачем она написана, – произнесла я медленно и перечитала текст еще раз, – если не ошибаюсь, митинги проводились каждую пятницу, это Ленин наверняка и так знал, зачем было напоминать? – Правильно, – кивнул Агапкин, – давай дальше! – Во-вторых, путевки на эти пятничные митинги распределяли агитотдел ВЦИК и Секретариат ЦК, они напрямую подчинялись Свердлову. С какой стати Ленин должен предупреждать совнаркомщиков? Это обязанность секретарей, а не главы государства. – Я загасила сигарету, хлебнула соку и вопросительно взглянула на Агапкина. – И что за план, о котором они «уславливались»? – Молодец. Теперь переверни страницу. «Когда я вошла в квартиру, около вешалки стоял Свердлов, и вид у него был какой-то серьезный и решительный. Взглянув на него, я решила, что все кончено. «Как же теперь будет?» – обронила я. «У нас с Ильичом все сговорено». «Сговорено – значит кончено», – подумала я». – Это из воспоминаний Крупской, – объяснил Агапкин, – 30-го в пятницу она вернулась домой поздно, когда его уже привезли. Что тебе сразу бросилось в глаза в этом тексте? – «У нас с Ильичом все сговорено», – процитировала я, – и вообще, странный диалог, особенно если учесть обстоятельства. Конечно, Надежда Константиновна была партийной фанаткой, но не до такой же степени. Она только что узнала, что ее муж тяжело ранен, истекает кровью. Наверное, прежде всего должна бы спросить, как он себя чувствует, насколько опасно ранение. – Ранение, – эхом отозвался Агапкин, – это третье действие драмы, которая по жанру больше походит на водевиль. Да, пожалуй, водевиль, но совершенно адский, грубый и жестокий. Принесли еду. Мы ели молча. Треска и шпинат оказались действительно очень вкусными. Я заметила, что листы исчезли со стола. – Они у тебя в сумке, – сообщил Агапкин и принялся за большой клин яблочного пирога, украшенного горой взбитых сливок. Иногда он подкладывал куски пирога Адаму в миску, ворча при этом, что сладкое и жирное очень вредно для собачьего здоровья. Они оба так аппетитно ели, что мне тоже захотелось заказать какой-нибудь десерт, но я сомневалась, влезет ли в меня после трески со шпинатом, и пила крепкий кофе. Когда мы вернулись в гостиницу, фрау уже ждала меня в лобби. Я открыла рот, чтобы представить ей Агапкина и Адама, но вовремя спохватилась. Они, разумеется, исчезли. * * * Я плохо помню, как прошло выступление. Мне пришлось прочитать довольно длинный кусок из моей книги по-русски, потом минут сорок молодой актер читал по-немецки несколько глав, потом стали задавать вопросы. В большой аудитории собралось человек триста, в основном студенты и преподаватели. Переводчика не было, я говорила по-английски и в очередной раз убедилась, насколько легче обсуждать стандартные литературные темы на чужом языке. Не знаю, почему, наверное, происходит нечто вроде отстранения, как будто надеваешь маску. После выступления у меня слипались глаза, я едва сдерживала зевоту, но мне преподнесли сюрприз, сообщили, что в ресторане заказан стол, специально в мою честь, и предстоит ужин с университетскими преподавателями. В ресторан отправилось человек двадцать, это радовало. В такой большой компании легче сачкануть, помолчать, забиться куда-нибудь в угол, чтобы никто не трогал. Преподаватели были вполне милые, симпатичные, но я слишком устала, к тому же ничего в это время суток есть не могла. По европейскому времени – половина одиннадцатого, а в Москве половина первого ночи. Пока шли к ресторану, я немного отстала, и рядом со мной возник Агапкин. – Потерпи, – сказал он, – ужин продлится совсем недолго, и поезд у тебя завтра только в час дня. Выспишься, отдохнешь. Они будут болтать по-немецки, у них скоро выборы, это их волнует, об этом все разговоры. Но будет кое-что интересное, обещаю. Мы вошли в ресторан, стали рассаживаться за большой стол в отдельном зале, я надеялась, что Федор Федорович останется со мной, но он исчез. На таких вот ужинах мне почему-то всегда бывает грустно и одиноко. Я вообще не люблю посиделок в больших компаниях, в России их избегаю, а в Германии не получается. Надо улыбаться, смеяться, когда не смешно, поддерживать одинаковые пустые разговоры, и вообще, быть кем-то другим, не собой. Настоящая «я» сейчас приняла бы душ, плюхнулась в шикарную гостиничную койку под кружевным пологом, почитала бы немного и заснула. Господи, с каким удовольствием я бы заснула, как я люблю поспать, и чтобы ничего, совершенно ничего не снилось! «Я» застольная, в маске, вполне бойко рассуждала по-английски о том, о чем ни малейшего представления не имею, то ли об избирательном праве, то ли о борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти. Впрочем, я больше слушала, чем рассуждала, мой собеседник, профессор социологии, делился со мной своими соображениями по поводу нового вида взяток в чиновном аппарате Евросоюза. Он уверял, что льготы, которые имеют эти чиновники, являются скрытой формой коррупции, идущей оттуда, сверху. При этом он ткнул пальцем вверх, указывая на ресторанную люстру. Профессор был толстенький, светло-рыжий, конопатый, с удивительно густыми и жесткими, вздыбленными, как зубные щетки, бровями. – Люди быстро привыкают к определенному набору привилегий, и размер официальной зарплаты уже не имеет значения. А что они, собственно, делают? Летают по миру бизнес-классом, живут в отелях пять звезд, заседают и блабла-бла. «Далось им это «бла-бла-бла», что про Достоевского, что про чиновников. А мы здесь чем, интересно, занимаемся?» – подумала я, подавила очередной приступ зевоты и произнесла вслух очередную пустую, обтекаемую и вроде бы вполне уместную реплику. В ответ профессор заявил сурово: – Нет, так не должно быть. Нужен жесткий контроль, иначе все сгниет и развалится. – Но те, кто станет контролировать, тоже получат свои привилегии, – возразила я вяло, – и вообще, государство не может существовать без бюрократии, а где бюрократия, там всегда привилегии и коррупция, и хорошо, если в форме материальных благ. Хуже, если в форме власти, возможности размазать человека по стенке или поставить к стенке. – Да, в определенном смысле необходимо нечто вроде новой международной экономической диктатуры, – сказал профессор. Я больше не слушала его, не возражала, мне стало скучно. Он вовсе не заметил этого, продолжал говорить, выразительно шевеля своими бровями-щетками. И тут в разговор вмешался сосед справа, историк, с аккуратной белой бородкой и розовой лысиной. Сквозь очки в тонкой золотой оправе поблескивали голубые глаза навыкате. – Как вы думаете, у вас в России возможна новая диктатура? – Надеюсь, нет. – Почему? – Не знаю. Просто надеюсь, и все. Историк заговорил о революциях, стал сравнивать французскую с русской, Робеспьера с Лениным. Я молчала, только иногда кивала, и это его вполне устраивало. Я почти уснула с открытыми глазами, когда услышала: – Толпа осадила гостиницу, в которой жил Робеспьер. Он попытался застрелиться, но выстрелил неудачно, снес себе половину нижней челюсти. Когда его отправили на гильотину, он хотел обратиться к народу, но смог издать только приглушенный вопль. Я сразу проснулась и навострила уши. – Вот она, главная разница. Разгадка и начало новой загадки, – пробормотала я по-русски. – Что, простите? Пришлось перевести на английский и пояснить, что я имею в виду: – Почему французы расправлялись со своими диктаторами, а русские покорно терпели столько лет? – Хороший вопрос, – одобрительно кивнул историк, – и почему же, как вы думаете? – Потому, что Робеспьер не позаботился о создании собственного культа. «Молодец. Ты сейчас сформулировала очень важную мысль, – услышала я сиплый шепот Агапкина, – это поможет тебе разобраться в кульминации водевиля». Историку мой ответ тоже понравился. Он стал рассказывать о пропагандистских методах Геббельса. Это было странно, немцы не любят вспоминать свое нацистское прошлое. За десять лет моих поездок, наполненных бесконечным «бла-бла-бла», тема нацизма возникла только во второй раз. В первый раз об этом заговорил мэр маленького городка на севере Рейн-Вестфалии. Городок был спокойный, чистенький. Кроме двух старинных католических соборов, там возвышалось новое, богато отделанное здание синагоги. В соборах шла служба, синагога пустовала. Из семи тысяч населения половину составляли эмигранты из бывшего СССР. Большинство не знало немецкого, работы для них не было, да они и не стремились работать, пособия хватало на сытую, благополучную и в общем совершенно растительную жизнь. Мэр объяснил мне, что до прихода Гитлера к власти здесь была большая еврейская община. Во время нацизма его отец служил начальником гестапо и оказался главным виновником уничтожения еврейской общины. Весной сорок пятого он застрелился, оставив больную жену и троих детей. – Я был самым младшим, совсем маленьким, ничего не помню, – сказал мэр, – но я пытаюсь восстановить то, что уничтожил мой отец, надеюсь, хотя бы отчасти, искупить его вину. Здесь может поселиться каждый, кто считает себя евреем и хочет жить в Германии. Я вижу, что среди них много бездельников, они деградируют от безделья, и никакой еврейской общины не получается. Но это их выбор, тут я бессилен. Тюбингенский историк от Робеспьера, Ленина и Геббельса перешел к Гитлеру и Сталину: – Те двенадцать лет для Германии не только ужасны, они оскорбительны. Годы правления большевиков были для России ужасны, разрушительны, но не оскорбительны. Я подумала, что сейчас он заговорит о войне, назовет Сталина победителем, но ошиблась. Он имел в виду совсем другое. – Сталин взял власть путем внутрипартийной интриги, – произнес историк и жадно хлебнул воды, – Россия его не выбирала. Он был монстр, но серьезный, значительный. А Гитлер получил власть в результате свободных демократических выборов. Немцы сами, добровольно его выбрали. Выбрали эту нелепую, карикатурную фигуру, без образования, с повадками дешевого комика неудачника. Он был смешной, а Сталин смешным не был. Вы чувствуете разницу? Как могли мы, немцы, воспринимать его всерьез? Магия какая-то! – Есть люди, которые до сих пор воспринимают Гитлера всерьез, поклоняются ему, и в Германии, и в России, – сказала я, – они оба, Сталин и Гитлер, не потеряли своей привлекательности. Они мощные бренды, о них говорят, пишут, думают. – Мне кажется, между ними есть некая таинственная, почти родственная связь, и вполне возможно, они хорошо знали друг друга, встречались, – понизив голос, произнес историк. «Ага, они были сводные братья, дети одного тайного папашки, черного мага», – подумала я, еле сдерживая снисходительную усмешку. – Существует версия, что они встречались в тридцать девятом году во Львове, – вполне серьезно продолжал мой собеседник, – все свидетели, разумеется, уничтожены. Охрана, переводчики. Но они могли встретиться еще раньше, в Вене, в феврале тринадцатого. Сталин ездил в Вену писать какую-то статью. Гитлер там жил. В официальной истории нацизма была изменена дата переезда Гитлера из Вены в Мюнхен. В «Майн кампф» он написал, что приехал в Мюнхен летом 1912-го. После его прихода к власти большая мемориальная доска с орлом и свастикой появилась на доме № 34 по Шляхайсмерштрассе в Мюнхене: «В этом доме жил Адольф Гитлер с весны 1912 до дня добровольного поступления на военную службу в 1914». А на самом деле из Вены в Мюнхен Гитлер уехал 24 мая 1913-го. – Наверняка можно найти десяток разных объяснений, – возразила я мягко. – Никаких объяснений, – историк упрямо помотал головой, – совершенно никаких, я специально изучал этот вопрос. Случайная ошибка исключается. Дата переезда фальсифицирована намеренно, и за этим прячется какая-то очень серьезная тайна. Я почти уверен: они встречались. Вот только на каком языке они говорили? Впрочем, мог быть переводчик… – Сталин владел немецким, – сказала я и почувствовала щекотный холодок в солнечном сплетении, – в ссылке под Вологдой он переводил с немецкого книгу Розы Люксембург и читал Гете в подлиннике. Есть несколько свидетельств. Сохранилось письмо Сталина к жене. Он отдыхал на Кавказе и просил ее прислать книги на немецком. Историк снял очки, облизнул пересохшие губы, залпом выпил бокал воды. Крупное адамово яблоко быстро двигалось, когда он глотал. Голубые навыкате глаза хищно блестели. Я узнала собрата по несчастью. Тот же неуемный инстинкт ищейки во времени, та же дополнительная извилина в голове. «Тихо, тихо, не заводись, не отвлекайся, – прозвучал рядом строгий голос Агапкина. – Венским свиданием ты займешься позже, два молодых монстра встретятся в третьем томе твоего романа. Сейчас ты должна сосредоточиться на ранениях». Ужин закончился. Мы с историком обменялись телефонами и эмейлами. Оказавшись в своем номере, я сразу отправилась в душ и готова была нырнуть под одеяло, но увидела на бюро очередную стопку листов. Я зажгла настольную лампу, присела на кривоногий стул.