– К тебе в гости никто не ходит, – продолжает Джамалутдин. – Я спрашивал у Расимы-апа. Конечно, хочу я ответить, никто не приходит, как я могу кого-то позвать, если совсем не выхожу из дому? Джамалутдин понимает это по моему лицу, потому что говорит: – Завтра утром иди на родник за водой. Там повидаешь своих подруг и пригласишь на чай. Мы с Загидом уезжаем на целый день, никто мешать вам не будет. Только смотри, не набирай полные ведра! Не в силах скрыть радости и благодарности, прижимаюсь к мужу, его борода колет мне щеки, он смеется. Вот так, мне даже не пришлось просить, а ведь со дня свадьбы я все думала, как бы это сделать, чтобы не разозлить его. Ночью я особенно сильно стараюсь доставить Джамалутдину удовольствие, и он шепчет мне такие слова, которые я никогда, ни за что не повторю вслух. * * * На другой день из мужчин в доме остался один Мустафа, но и он после завтрака ушел в школу и в мечеть до самого вечера. Агабаджи в своей комнате оправляется после родов, еду ей носит Расима-апа. Из-за двери слышно попискивание младенцев. Слава Аллаху, обе девочки живы. Я поскорей заканчиваю утренние дела, сердце заходится от страха: а ну как Расима-апа не позволит выйти за ворота? Вдруг Джамалутдин, уезжая, не сказал ей, что разрешил мне сходить на родник? Пока раздумываю, как бы подступиться к Расиме-апа, она сама подходит, когда я за домом развешиваю белье, и, швырнув мне под ноги ведро, молча уходит. Я хватаю ведро и спешу к воротам, опасливо озираясь на дом, но за занавесками никакого движения. Открываю калитку и выхожу на дорогу. Это так странно после четырех месяцев заточения. На мне вязаная кофта, которая плохо спасает от ветра. По небу бегут тучи, солнца нет третий день подряд. Того гляди, зарядят осенние дожди, а теплой куртки у меня нет, придется просить у Джамалутдина. Надо спешить, и не только потому, что Расима-апа запомнила время моего ухода. За водой обычно ходят рано утром и перед обедом, а потом уже только вечером, так что скоро на роднике никого не останется. Он недалеко, надо только подняться на некрутой пригорок. Там, под старыми деревьями с высохшими стволами, в любую погоду стоит очередь из женщин, которые болтают и ждут свой черед набрать ледяной и чистой, как слеза, воды. Издали пытаюсь понять, кто там, у родника? Вижу четыре закутанные фигуры, но лиц не рассмотреть. Спешу, тороплюсь по разбитой дороге, не обращая внимания на грязь, не успевшую засохнуть после недавнего дождя. Как я хочу увидеть Жубаржат! Обнять ее, узнать, как мои братики и сестрички. Но Жубаржат среди женщин нет. Воду набирает Арувджан-апа, за ней стоит, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Фаиза Акифова. Она только весной вышла замуж, ей на тот момент двадцать шесть стало. Отец думал, уже не удастся сбыть ее с рук, но нашелся покупатель, хромоногий вдовец, так что Фаиза с тех пор ходит гордая, задрав длинный нос, будто в том, что старой девой не осталась, целиком ее заслуга. Вот Фаиза отходит в сторону, и я вижу свою подружку Генже. Она с младшей сестрой, Гульзар, вдвоем-то можно больше воды унести. Генже звонко смеется, показывая белоснежные зубы, они у нее так и сверкают на смуглом лице. Арувджан-апа хмурится, вот-вот сделает замечание. Негоже молодой девушке так себя вести, особенно когда неподалеку от родника прогуливаются парни. Знаю, почему Генже смеется. Один из парней – Фаттах, он давно ей нравится, и она все ждет, что он ее засватает, а Фаттах не торопится, только посматривает на Генже да скалит зубы. Тут Генже видит меня и, бросив ведро и наплевав на приличия и на то, что о ней Фаттах подумает, кидается навстречу. – Салихат, сестренка, мы думали, ты мертвая, слышишь, да?! Она понимает, что сказала глупость, и поспешно добавляет: – Ведь со свадьбы тебя не видать, слухи всякие ходят, будто тебя в доме держат, никуда не пускают. Скажи, как ты, только скорей, моя очередь подходит. Если вовремя домой не приду, отец прибьет, да! Гульзар делает сестре отчаянные знаки, но та отмахивается, в нетерпении теребя меня за кофту. Я рада видеть Генже, но тут долго стоять нельзя, да и холод проникает в самые кости. – Все расскажу, Генже. Вот что, ты приходи ко мне сегодня после обеда попить чая. Генже глядит, словно не веря, что я это всерьез. На ее лице такой страх, что мне становится смешно. – Правду говорю, можешь прийти, муж позволил, его дома сегодня нет. – А, ну тогда приду! – Она снова улыбается. – Вот только отец уйдет, у матери спрошусь хоть на часок. Больше нельзя, за малышами надо смотреть. – И про Мину не забудь, захвати ее с собой. – Да ведь Мины нет. – Вай, что говоришь? Умерла, да?! – Аллах с тобой, живая! Засватали ее, свадьба сразу после поста, вот она и сидит дома, так что считай, нет ее… Набери и мое ведро! – Это она сестре. – А кто засватал? Не Хайрулла ли Ширханов, на которого она заглядывалась? – Ай, нет. – Генже мрачнеет. – Хайрулла в город подался, на заработки, говорят, сейчас он уже в России. А там спутается с русской потаскухой и останется насовсем, не он первый, да ты сама знаешь. Как Хайрулла уехал, старый Эмран-ата сразу тут как тут. Вот как ждал, поняла, да? Мина плакала, в ногах у отца валялась, да только он ее избил и в чулане замкнул. Не выпускает. Генже начинает всхлипывать, ей уже плевать, что Фаттах может услышать, а может, она как раз хочет, чтобы он услышал. Вдруг он тоже уедет в Россию, а неженатых парней в селе почти не осталось, одни вдовцы да те, кто вторую жену взять хочет. Есть такие, кто не разводится, а просто берет еще одну, хотя официально это запрещено. Да только кто в наше село сунется, чтобы порядок навести? Мне становится не по себе, как подумаю о том, что красавица Мина достанется уродливому Эмрану-ата, похоронившему в прошлом году вторую жену, которая померла от старости. У него уж и внуки подрастают, как же бедняжка Мина с ним станет жить? Но некогда раздумывать над судьбой подруги, домой пора. Подставляю ведро под струю, она тонкая, ждать долго. Говорю Генже: – Скажи, видишь ли ты Жубаржат? Здорова она? Ходит сюда? – Ай, вижу, сестренка, почти каждый день вижу. Ничего, здоровая, только страсть какая худая, вот будто совсем ничего не ест, да. Про тебя спрашивала, не слышала ли я какие новости, но я сказала: «Не слышала, Жубаржат, да и тебе-то лучше знать, все-таки ты за отцом Салихат замужем». Мне сразу такое облегчение! Значит, с Жубаржат все хорошо, раз на родник ходит. Дожидаюсь, пока ведро наполнится наполовину, и спешу обратно. За месяцы, что живу с Джамалутдином, отвыкла ходить на родник. Забыла, какое ведро тяжелое, а ведь до свадьбы таскала полные ведра на другой конец села. Железная дужка больно врезается в ладонь, каблуки туфель попадают в выбоины на разбитой дороге. Я теперь хожу не в резиновых галошах, а в настоящих туфлях, какие раньше лишь по праздникам надевала. Напоминаю сама себе городскую фифу, которая черной работы в глаза не видела. Хорошо, никто навстречу не попался, не то разнесли бы весть, что Салихат Азизова совсем от работы отвыкла. Вхожу во двор, и Расима-апа тут как тут – брезгливо заглядывает в ведро, где на дне плещется вода, и велит ощипать кур, которым она только что свернула головы. Это мне наказание за поход к роднику. Расима-апа знает, что хуже для меня занятия нет, особенно сейчас, когда я от плохих запахов впадаю в дурноту. Но я так рада, что смогла отлучиться из дома и что скоро придет Генже, что безропотно выполняю ее поручение, и позже пеку чуду с курятиной, хотя самой есть их не хочется. Сегодня Агабаджи в первый раз после родов вышла на кухню. Видимо, голод выгнал ее из комнаты, и она, прислонившись к дверному косяку, молча стоит и смотрит, как я смазываю взбитым яйцом чуду перед тем, как ставить в духовку. Смотрю на ее лицо – ведь хочет есть, но не попросит. Помнит, как гадость мне сказала, когда я ее поздравляла. Жалко ее, она такая изможденная, с опавшим животом, в грязном халате и нечесаная, поэтому кладу на тарелку два горячих чуду: – Вот, возьми, поешь! Но Агабаджи отворачивается и уходит. Позже Расима-апа собирает для нее еду на поднос. Мне хочется крикнуть ей вслед: «Как Агабаджи станет есть мою стряпню, если я ей хуже чумной?» Но я молчу, я не могу сказать этого вслух, и столько мыслей каждый день умирает в моей голове, потому что удел младшей в семье – соглашаться и молчать. После обеда спрашиваю разрешения у Расимы-апа принять Генже. Ей хотелось бы мне отказать, но Джамалутдин и на этот счет оставил указания. Она с недовольным лицом кивает, прибавив, что мне повезло, сегодня она никого в гости не ждет, поэтому зала свободна. Скорей, пока она не передумала, приготавливаю все для чая, приношу небольшое блюдо с чуду, пиалу с колотым сахаром и цветные карамельки без фантиков, одеваюсь в нарядное платье и жду Генже, молясь Аллаху, чтобы мать отпустила ее. Наконец вижу в окно, как она заходит во двор и останавливается, опасливо глядя на дом. Выбегаю и тащу ее за собой, а она сопротивляется, прикрывая лицо платком, и бормочет: – Точно мужчин нет дома? Отец если узнает… – Идем, идем. Там только Расима-апа и Агабаджи. Оказавшись внутри, Генже смотрит по сторонам, не скрывая любопытства, и восхищенно прищелкивает языком. Сама-то она ютится с двумя младшими братьями и тремя сестрами в одной комнате, а в другой спят родители. Отец ее с зимы без работы, живут на то, что присылает старший брат Генже Нурулла, который на заработках в России. Об этом никто не говорит, но все знают, что Нурулла живет в Москве с одной русской – у них даже ребенок уже есть – и возвращаться не собирается, хотя ему давно засватали хорошую девушку. Теперь мать Генже соседям в глаза смотреть не может со стыда. Генже иногда мечтает, что уедет жить к брату и там выйдет замуж, но сама понимает – этому не бывать. Никому Генже не нужна, кроме своей матери, да и то потому, что помогает той с детьми управляться. Скоро Генже выдадут замуж – избавятся, чтобы не была лишним ртом, а за малышами станет ходить Гульзар, пока не придет ее очередь быть засватанной. К тому времени одна из младших девочек подрастет ей на смену, а там и сыновья приведут жен, мать и не заметит, что дочери одна за другой покинули дом. Наливаю Генже чаю. Она кладет в стакан сразу пять кусков сахару, и еще один берет, чтобы пить вприкуску. В доме у них сахару никогда не бывает, если только по праздникам, да и то не для всех. Младшие не знают вовсе, что такое сладости. Подкладываю Генже чуду одно за другим, и она все съедает, хоть и уверяет, будто не голодная. Мы говорим о Мине, о том, что нас наверняка позовут раскрашивать ее хной, как самых близких подружек, и на свадьбу тоже позовут, хоть будет уже холодно сидеть целый день во дворе, лучше, когда свадьба летом, как моя. – А муж тебя к Мине отпустит? – шепчет Генже, испуганно косясь на дверь. Мне смешно, я не знаю, как объяснить подруге, что муж совсем не страшный и не злой и что я им за все месяцы ни разу не битая. Поэтому просто говорю, что отпустит, если попрошу хорошенько. – И как тебе тут живется? – спрашивает Генже, хрустя карамелькой. В ее глазах плещется любопытство, она нетерпеливо ерзает по кушетке: столько всего надо спросить, а времени мало, вот-вот истечет отведенный ей час, а потом надо спешить домой. Рассказываю про свои обязанности, про Расиму-апа. Генже кивает, она не удивлена, свекрови все одинаковые, говорит она важно, тут ничего не поделаешь, надо терпеть и угождать ей, как мужу. – А Агабаджи? Вы дружите? – Нет, – качаю головой. – Она странная… – Как это? – Генже аж вперед подалась, так хочет скорее узнать подробности. – Молчит, из комнаты почти не выходит. Как будто сердится на что-то или обижается. Родила на днях, ты слыхала? Двух девочек. – Вай! Вот ужас-то, сразу двух! – Подруга всплескивает руками. – Муж побил ее? – Не побил, но ругался сильно. – Добрый, повезло ей. Ты только представь: две девочки. – Генже потрясена. – Не дай Аллах семье такое горе. – Почему горе? Ведь они живы-здоровы. – Ох. – Всем своим видом Генже дает понять, что лучше бы девочкам вовсе не появляться на свет. – Ну, а ты пока не?.. – Она делает красноречивый жест рукой. Опускаю глаза и киваю, сдерживая радость и гордость. Генже первая, кому я говорю после Джамалутдина. Подруга обнимает меня, поздравляет и желает благополучного разрешения, ну и чтобы мальчик, конечно. Я говорю, что до мая еще так много времени. Мне странно сознавать, что внутри ребеночек, он никак о себе не заявляет. – Как же тебе повезло. – Генже вздыхает. – Ты замужняя, живешь в богатом доме и понесла так быстро… А как у меня сложится, одному Аллаху ведомо. Участливо сжимаю ее пальцы, пытаюсь утешить, только слова звучат фальшиво. Кто знает, какая судьба ждет Генже? Конечно, Фаттах заглядывается на нее, но решать все равно его родителям. И если до сих пор те не отправили сватов, значит, присмотрели для сына другую. Отец у Генже не лучше, чем у Мины. Отдаст первому, кто посватается. Да все отцы одинаковые, спешат сплавить дочерей, чтобы не принесли позор в семью или не остались старыми девами. Генже пора уходить. Она благодарит за угощение. Я приглашаю приходить еще, и она обещает. Провожаю подругу до ворот, возвращаюсь и собираю грязную посуду. Расима-апа дремлет после обеда в своей комнате. Я снова одна, мне грустно и хочется, чтобы скорее вернулся Джамалутдин. Прошли те дни, когда я боялась его и радовалась, когда он уезжал. Теперь боюсь только одного: вдруг он уедет и больше не вернется? 8 Уже неделя, как идет Рамадан, священный для мусульман месяц. Именно в этот месяц людям, живущим на Земле, был особой милостью Всевышнего ниспослан Коран. В Рамадан особенно много запретов, и не только на прием пищи в светлое время суток, но и на многое другое. Нельзя сквернословить, проводить праздно время и сплетничать, надо читать духовные книги, ходить в мечеть, навещать родственников и делать богоугодные дела. Я впервые за много лет могу не поститься. Беременные и кормящие приравниваются к больным, то есть не способным держать пост. Поэтому мы с Агабаджи едим, когда захотим, а Расима-апа, Джамалутдин, Загид и Мустафа ждут темноты. К счастью, уже конец октября, поэтому темнеет рано, можно успеть поесть до наступления ночи. Но все равно, каждую третью ночь мне теперь не спать: готовить и подавать. Мы, женщины, дежурим по очереди, отправляясь в постель только перед утренним намазом. Загид, который любит поесть и страдает от дневных запретов больше отца и брата, приказал жене приступать к своим домашним обязанностям, какие она выполняла раньше, и это хорошо, ведь иначе мне пришлось бы не спать чаще. Загид все еще зол на Агабаджи, и она, страшась мужниного гнева, слушается его беспрекословно. Малышки много спят, так что Агабаджи только кормит их да укачивает. Уже неделя, как Джамалутдин не приходит ко мне в спальню. Теперь муж даже коснуться меня не может до заката. На супружеские ласки при свете дня такой же строгий запрет, как на еду и питье. Джамалутдин останется дома, пока будет длиться Рамадан, так он мне сказал. Он отложил свои дела, читает Коран или ходит с Мустафой в мечеть. Муж не любит, когда его отрывают от чтения Священной книги, поэтому я стараюсь не входить к нему лишний раз без нужды, а только когда он сам меня зовет или возникает неотложный вопрос. Я не перестаю удивляться Джамалутдину. Его мысли, поступки и слова не доступны моему пониманию. Мы никогда не обсуждаем, куда он ездит, что его тревожит, чем он живет и с кем общается. Джамалутдин не спрашивает, кто приходит на женскую половину, ему это, кажется, безразлично, если только визитеры – не мужчины. Вот Загид, тот не преминет каждый раз после ухода гостьи подробно расспросить Агабаджи, кто приходил, к кому да зачем. Джамалутдин ни разу не давал мне денег, да мне они ни к чему, тратить-то их негде и не на что. Все, что нужно лично мне, он привозит сам, а остальное покупает Расима-апа. Иногда меня подмывает спросить, большой ли выкуп получил отец и как идет их общий бизнес по торговле овощами, но, конечно, я никогда не спрошу о том, что меня не касается.