На людях муж суров и немногословен, при Расиме-апа и сыновьях говорит со мной сдержанно, но стоит нам остаться вдвоем, он меняется. В глазах появляется странное выражение, которое я не могу разгадать. Джамалутдин старается не проявлять нежностей, они недостойны мужчины и только портят жену, но он с удовольствием трогает мои волосы, или еще как-нибудь показывает, что я ему нравлюсь. В постели это совсем другой человек, и не знаю, найдется ли у какой-нибудь женщины более страстный муж. Так странно, что наутро, после всего, что мы делали, Джамалутдин каждый раз снова отстраняется. Он спешит по своим делам и может вернуться через несколько дней, не предупредив об отъезде. Кажется, будто он забывает обо всем – о доме, о семье, – едва оказывается за пределами двора. Меня это не удивляет и не обижает, я воспринимаю как должное все, что делает муж. Я выкинула из головы мысли о его первой жене и о том, что Джамалутдин с ней сделал. Мне не узнать, как все было на самом деле. Главное родить здорового мальчика. Тогда моя жизнь изменится к лучшему, хотя и сейчас все хорошо, ведь если не считать вечно недовольной Расимы-апа и неприятного Загида, я, пожалуй, самая счастливая женщина в нашем селе. У отца мне жилось куда хуже. Уже одно то, что я забыла про побои, кажется чудом (та пощечина от Расимы-апа не в счет). Единственное, о чем я скучаю из своей прежней жизни, это Жубаржат и ее дети. Ну, и по Диляре скучаю, конечно. С приходом поста в доме не слышно громких звуков, телевизор на мужской половине стоит выключенный. Загид почти весь день спит, чтобы не растрачивать силы и не мучиться от жажды – с ней труднее справиться, чем с голодом. Он даже курить на время бросил, а я-то была уверена, что он даже спит с сигаретой в зубах. Расима-апа теперь совсем благочестивая, к ней ходят подруги читать Коран да вести богоугодные беседы, только без чая и сладостей, которые я им раньше подавала. Не во всех семьях соблюдают Рамадан. Кто-то просто не ест днем, а в остальном ведет себя как обычно; другие и вовсе не боятся гнева Всевышнего, принимая пищу, когда вздумается, – конечно, не на людях, но за закрытыми дверями. Всякое происходит, главное, чтобы соседи не увидели. Мой отец говорит про таких, что они будут гореть в аду за свои грехи. Сам он заставляет соблюдать пост даже малышей и беременную жену. Помню, однажды, будучи лет семи или восьми, я так захотела пить, что не удержалась и тайком, как мне казалось, выпила кружку воды до наступления темноты. Но отец увидел. Он избил меня, а потом два дня не давал пить. Я едва не умерла от жажды, и только мольбы мачехи заставили отца сжалиться надо мной и отменить запрет. С тех пор я больше не помышляла о нарушении поста. Я сижу на кухне и торопливо, пока не увидела Расима-апа, ем курзе с соленой черемшой, запивая теплым чаем. Днем я стараюсь не готовить горячую пищу, чтоб не дразнить домашних, и нам с Агабаджи приходится довольствоваться пирожками да холодными лепешками, и только ночью мы едим хинкал, и суп, и мясо. Не успеваю отправить в рот последний кусочек, как заходит Расима-апа. Увидев меня за недостойным занятием, она недовольно поджимает губы. Я, хоть и выполняю распоряжение Джамалутдина, все же чувствую вину. По себе знаю, ужасно видеть, как кто-то ест, когда тебе нельзя. Поэтому, не допив чая, поспешно выплескиваю остатки в раковину. Во время Рамадана Расима-апа днем на кухню не ходит, значит, что-то срочное. – К тебе пришли, – говорит она. Кто это может быть? Неужто Генже? Скорее всего, ведь я звала ее приходить снова, как только у нее получится. Только придется на этот раз обойтись без угощения. Может, Генже пришла почитать Коран? А вдруг с ней Мина? Вдруг отец позволил ей выходить из дому, отменив запрет на время Рамадана?.. Теряясь в догадках, спешу в гостевую комнату. Вхожу и не могу сдержать радости: Диляра! Она в тяжелом пальто, кое-где тронутом молью, и в теплом платке, ведь недавно шел мокрый снег. Мы обнимаемся и целуем друг друга, а потом Диляра снимает пальто, оставшись в широкой сборчатой юбке и кофте с люрексом. Живот у нее очень большой, и я говорю сестре, чтобы скорее садилась. Когда прошел мой первый восторг, удивленно спрашиваю, как она здесь оказалась. – Соседи наши, Шомаевы, приехали к родственникам и согласились взять нас с Назаром. Своей машины-то у нас нет. Я пристала к Назару, что хочу проведать отца и мачеху. Муж не посмел отказать, и Рагимат-апа тоже. Она такая богобоязненная! Заставляла меня пост держать наравне со всеми, да Назар воспротивился. – Ты, наверное, пить хочешь! – спохватываюсь я. – Сейчас чай принесу. – И поесть бы немножко. – Диляра виновато улыбается. – Ели-то мы ночью, а позавтракать я не успела. А отца, сама знаешь, сейчас просить бесполезно, он и воды не даст. Приношу Диляре курзе и кусок баранины, на который, я знаю, Загид глаз положил, чтобы съесть после заката. Ну, он-то обойдется, а сестре надо хорошо питаться, тем более, она с мужем небогато живет, мясо в их доме не каждый день бывает. Терпеливо жду, пока Диляра утолит жажду и голод, а потом приступаю к расспросам. Нам обеим столько надо узнать друг у дружки! – Как Жубаржат? Как отец? Как малыши? – засыпаю я Диляру вопросами. Хочу знать про всех сразу, но особенно про мачеху. После того как мы виделись последний раз, боюсь, ей совсем стало худо. – Отец хорошо, – начинает Диляра, а сама почему-то глаза прячет. – Правда, недавно простыл, сейчас кашляет. Малыши подрастают, сестренки такие хорошенькие, видно, что красавицами станут, когда вырастут! Алибулатик кушает хорошо, все время улыбается. – Ну а Жубаржат? Жубаржат что? Диляра минуту молчит, а потом отвечает медленно, будто специально слова подбирает. – Худая стала. А так, ничего… – Наверное, снова ребеночка ждет? – Нет. Диляра кусает губы, смотрит в сторону и нехотя добавляет: – Отец бьет ее. – Так и нас бил, вот новость. – Не так, как нас. – Сестра поднимает взгляд, в ее глазах застыли слезы. – Ох, Салихат! Боюсь я за нее. Как бы чего не вышло… – Чего не вышло? – Страх внутри поднимается, прямо из живота к горлу, не дает дышать нормально. – Или не все говоришь, да? – У Жубаржат ноги все синие и спина… Только лицо чистое, а под одеждой… – Диляра зажмуривается и трясет головой. – Откуда знаешь? – Мне по надобности приспичило, а в уборной Жубаржат – платье оправляла, не успела прикрыться, когда я вошла. Она сначала отпиралась, потом заплакала и просила, чтобы я никому… – Ай, как плохо. Надо ее родителям сказать или брату! – Да они забыли уже, что она жила с ними когда-то. Диляра права. Никакой отец не вступится за замужнюю дочь, если ту муж бьет, скажет – сама виновата. А братья ее всегда на стороне отца. Сестры для них что занозы, от них одни неудобства. От ужаса, что Жубаржат может умереть от побоев, я холодею. – Что не так она делает? Разве перечит ему? Разве плохая жена? Скажи! – требую я у сестры, как будто она в ответе за поступки отца. – Ничего не знаю. – Сестра решительно обрывает разговор, который ей не по душе. – Ай, зачем только тебе сказала. Жубаржат сама разберется. А то у нас больше забот нет, как о ее синяках думать. – Тебе она никогда не нравилась. – Глупости говоришь. Она нам заместо матери была, заботилась о нас. Только я не хотела к ней привязываться. Знала, выйду замуж – потеряю всех, кого люблю. Мать умерла, Джамилю отец выгнал, еще и Жубаржат пришлось бы от сердца отрывать? Так что я сразу решила: люблю только тебя, коли ты моя сестра. Я обдумываю ее слова и соглашаюсь. Женщине ничего не принадлежит, даже ее дети. Все, что она видит, трогает и носит – собственность мужчины, который над ней главный: отца, брата или мужа. Женщина владеет чем-то только до тех пор, пока мужчина не решил, что теперь будет иначе, и не отнял детей, или украшения, или одежду – чаще всего в наказание за проступок. Но бывает такой муж – и без проступка накажет. Девушка, едва ее сосватали, считай, теряет и родителей, и сестер с братьями, даже если жених живет в соседнем доме. Так что в словах Диляры много мудрости. Она старше всего на год, а какая взрослая! – Ты сама как? Давай скажи. – Диляра нетерпеливо дергает меня за рукав. – Мне ведь спешить надо, Назар не велел задерживаться. Нам обратно с Шомаевыми возвращаться, не дождутся нас – придется пешком идти. Говорю Диляре, что живу хорошо, что муж мною доволен, потом сообщаю главную новость. Я уже могу не краснеть, когда рассказываю о ребеночке. Диляра рада, ей самой рожать в следующем месяце. Надеюсь, все пройдет хорошо, ведь мы вряд ли скоро увидимся. Перед тем как уйти, Диляра выпивает еще одну чашку чая. Когда я ее проводила почти до дверей, вдруг появляется Агабаджи. Судя по всему, она не знала, что у меня сестра в гостях, потому что встала как вкопанная и смотрит на Диляру, не мигая. Диляра тоже смотрит, и лицо у нее при этом странное: насмешливое и снисходительное. Так они стоят минуту или две, а потом Агабаджи разворачивается и уходит. – Ты не обращай внимания, – растерянно говорю я Диляре. – Она всегда такая. – Ох, как же не хотелось с ней встречаться. – Диляра досадливо морщится, с трудом натягивая пальто, которое ей тесно. – Не понимаю, что с Агабаджи. Я ничего плохого ей не делала. – Ай, сестренка, глупая ты! – Диляра улыбается. – Агабаджи родом из Назарова села. Нравился он ей, замуж за него хотела. А Назар за меня посватался, понимаешь теперь? Да, теперь понимаю. Если бы Диляра раньше сказала, я бы по-другому вела себя с Агабаджи. А теперь уж поздно, нам не подружиться. Сестра уходит, и дом снова погружается в тишину. Я еще не знаю, что видела ее в последний раз. Когда они с мужем поедут обратно, водитель потеряет управление на скользкой дороге, машина перевернется, и Диляра, не пристегнутая ремнем, погибнет. Назар останется жив, но выйдет из больницы без руки и с обезображенным лицом. Обо всем этом Джамалутдин расскажет мне только через два месяца, когда могилу Диляры уже заметет снегом. 9 Я держу на руках своего сына. Ему всего час от роду, и с трудом верится, что это и правда он – мой малыш, устало дремлющий после трудного пути. Я любуюсь крохотными пальчиками, темным пушком в том месте, где позже будут брови, и прядками влажных волосиков. Я совсем не чувствую усталости и боли, хотя простыня подо мной намокла от крови. Мне странно, что я не умерла от мук, силу которых раньше не представляла. Но я готова терпеть и большую боль, лишь бы появлялось на свет очередное дитя. За распахнутым окном теплый майский день. Со двора доносятся ритмичные звуки – это Агабаджи отбивает валиком белье. Я перестала ориентироваться во времени, с тех пор как ночью проснулась от необычных ощущений в пояснице. Время, помноженное на боль и страх, тянулось так медленно, казалось, с начала родов прошло два дня, а то и целых три. Я почти не помню, что говорила и делала Мугубат-апа, но она определенно была здесь, командовала мною, как раньше командовала Агабаджи, и я выполняла все, что она велела. В комнате была Расима-апа, она стояла в отдалении, не приближаясь к кровати, и наблюдала за моими муками. В какой-то момент я очутилась в липкой темноте, где было страшно и одновременно хорошо, но властный голос Мугубат-апа заставил меня вернуться обратно. Расима-апа хотела забрать уснувшего ребенка, чтобы положить в колыбельку, но я не отдала. Так крепко в него вцепилась, что пришлось бы отрывать малыша силой, чтобы унести. Испугалась: вдруг он исчезнет, пока я сплю, и, когда проснусь, его уже не будет? Расима-апа пробормотала что-то насчет головы, которая не в порядке, и ушла, а я стала ждать Джамалутдина. Конечно, ему сразу сказали про сына. Но я не слышала ни выстрелов из ружья, ни радостных криков во дворе. Может, Джамалутдин и вовсе уехал по делам, не дождавшись окончания родов. Ведь это не первенец для него, глупо ждать восторга и волнения от такого сдержанного человека. Когда начались схватки, Джамалутдин зашел в спальню, сказал, что уже послали за Мугубат, и ушел. Ни слова ободрения, ни ласкового взгляда, ни тревоги на лице. С той минуты я его больше не видела, но даже во время сильных приступов боли не забывала, что он в доме, и старалась сдерживать крики, как это делают наши женщины испокон веков. И вот чудо свершилось. Теперь я буду неустанно благодарить Аллаха за безграничную милость Его. Я еще не знаю, как зовут малыша, это решит Джамалутдин. Мне страшно, что сынок может умереть от неведомой детской болезни или просто потому, что многие новорожденные умирают. У одной соседки умерли подряд трое (и как только она не сошла с ума от горя), но потом она родила еще одного, и он остался жив. Сынок такой маленький и хрупкий, что кажется почти невероятным, что он когда-нибудь превратится во взрослого мужчину. У него появятся братики и сестренки, но, сколько бы детей ни послал Всевышний, первенец навсегда останется самым любимым и желанным ребенком. Должно быть, я задремала – проснулась от скрипа отворяемой двери. Малыш на моих руках, отяжелевший и теплый, закряхтел, не открывая заплывших глазенок. Я перекладываю его с одной руки на другую и только потом смотрю, кто потревожил наш покой. Это Джамалутдин. Вид у него слегка растерянный, будто он не знает, что ему надо сделать и что сказать. – Как ты? – спрашивает он. – Хорошо. Голос у меня хриплый – наверное, повредила что-то в горле, когда, не сдержавшись, кричала во время особенно сильных схваток. Джамалутдин осторожно берет младенца. В его руках тот кажется крошечным. Я на миг зажмуриваюсь, боясь, что Джамалутдин или уронит ребенка, или сломает ему что-нибудь. Но муж, не боясь, уверенно поднимает сына и говорит: – Добро пожаловать в этот мир, Джаббар! Имя нашему сыну выбрано. Пожалуй, оно вполне ему подходит[6]. Про себя повторяю имя на все лады, пока Джамалутдин рассматривает ребенка, поворачивая его так и эдак. Похоже, он остался доволен. Положив запищавшего кроху в колыбельку, Джамалутдин садится перед кроватью на корточки и, достав из кармана футляр, открывает и показывает мне – внутри серьги и кольцо из золота с рубиновыми камнями. – Ай, красиво! – восхищенно шепчу я, приподнявшись. – За каждого сына будешь получать такой подарок. Клянусь, заслужила! Не за дочерей – за сыновей только… Да и правда, кто благодарит жену за девочек? Поэтому согласно киваю, а потом закрываю глаза. Хочется спать. Чувствую, что Джамалутдина рядом уже нет. Входит Расима-апа, меняет подо мной простыни и дает пить. Мне неприятны ее прикосновения, но я не могу ей помешать, сил совсем не осталось. Джаббар начинает плакать, и я прикладываю его к груди. Он жадно сосет пока еще пустую грудь, больно сжимая деснами набухшие соски. Я нежно целую его лобик и спутанные темные волосенки, вспоминая, как держала на руках своих новорожденных братьев – я не испытывала к ним того, что испытываю сейчас. В который раз благодарю Аллаха за ниспосланное мне счастье, а потом, осторожно положив малыша рядом, засыпаю. Следующие два дня такие долгие! Я встаю только в уборную или покачать колыбельку. Расима-апа приносит поесть, а в остальное время я или сплю, или смотрю в стену, отчаянно скучая по мужу. Мне нельзя быть с ним в течение всего нифаса, сорока дней после родов. Когда Джаббарик просыпается, я даю ему грудь, меняю пеленки и снова укачиваю. Один раз заходит Агабаджи. Она поздравляет меня с сыном, а у самой в глазах холод и на губах нет улыбки. Судя по всему, Загид заставил ее прийти. Не дожидаясь моего ответа, она спешит уйти, положив руки на округлившийся живот. Ей рожать в сентябре. Я рада, что Агабаджи так быстро ушла. Каждый раз, как смотрю на нее, вспоминаю Диляру и тот день, когда видела ее в последний раз. Конечно, Агабаджи не виновата в гибели Диляры, но я помню взгляд, полный ненависти, которым она одарила мою сестру. Агабаджи и слезинки по ней не проронила, это уж точно. Полгода уж прошло, а все никак не могу забыть. Назар, говорят, присматривает себе новую жену, только у Агабаджи уже есть муж, так что надеяться ей не на что. Да и посмотрела бы она теперь на калеку? Говорят, он совсем страшный, лицо все обожженное, и рукав рубахи заправлен за пояс штанов. Я впервые, как себя помню, лежу и бездельничаю, ведь я ни разу ничем не болела. Интересно, что сделал бы со мной отец, если бы увидел днем в кровати? Разве роды уважительный повод, чтобы лежать? Жубаржат – та почти сразу вставала и шла готовить обед. С Алибулатом получилось по-другому, поэтому отец и разозлился на нее так сильно. Как-то там Жубаржат? Ничего я о ней не слышала с тех пор, как Диляра про нее рассказала. Даже если мачеха умерла от побоев, никто мне не скажет. Про Диляру Джамалутдин долго молчал – боялся, что ребеночек раньше срока выйдет. А когда признался, сказал: «Твоя сестра уже похороненная, забудь!» У нас не принято, чтобы женщины ходили на похороны. Мужчины заворачивают мертвое тело в ковер и относят на кладбище. Женщины могут дома поплакать, пока мужчины не вернулись. А после уж никаких слез, ничего. Так и я, узнав про Диляру, плакать не стала. Забилась в укромное место и посидела немного, закусив рукав кофты, чтобы не завыть от горя. Потом встала и пошла обед готовить.