Со смертью сестры будто еще одна ниточка порвалась, которая меня с родным домом связывала. Маму я не помню, придется и про Диляру забыть. Если Жубаржат предстанет перед Всевышним… что ж, забуду и про нее. Теперь в моей жизни только Джамалутдин и Джаббар, пока новые детки не появились. Через неделю после рождения Джаббара я уже полный день работаю по дому, и Расима-апа очень этим довольна. Агабаджи снова прикидывается больной, у нее это в привычку вошло. Мне легко без большого живота, который в последние месяцы мешал наклоняться и поднимать тяжелое. Кровь уже почти не течет, боль и страх, пережитые при родах, вспоминаются смутно, картинка того дня блекнет и скоро исчезнет совсем. Джаббар, мой ненаглядный сыночек, хорошо кушает, много спит и не доставляет хлопот, одну только радость. Налюбоваться на него не могу, при каждой возможности ищу в крохотном личике черты Джамалутдина и, когда нахожу, радуюсь еще больше. Чувствую, что отношение ко мне Расимы-апа изменилось. Она по-прежнему ворчит, если я что не по ней делаю, но в глазах что-то вроде уважения появилось. Тетка Джамалутдина понимает, что, родив мальчика, я по-настоящему вошла в семью, и непросто будет теперь вернуть меня отцу, чем она грозилась в первые месяцы. Агабаджи, разочаровав мужа двумя девочками, хоть и не совсем лишилась расположения Расимы-апа, но перестала пользоваться послаблениями, которые раньше ей выпадали. Видимо, не нарадуется, что так скоро опять понесла, теперь у нее вся надежда на рождение сына. Дочками Агабаджи почти не занимается. Когда малышки, ползая по полу, хватают мать за подол юбки, она раздраженно отцепляет крохотные пальчики, а то еще и ногой наподдаст и меня при этом не стесняется. Агабаджи шлепает их, хотя близняшкам нет и восьми месяцев. Когда Айша и Ашраф начинают лопотать, у Агабаджи на лице такое выражение… Стань они немыми, и она спасибо скажет. Мне жаль малышек, поэтому, когда Агабаджи не видит, я тайком ласкаю их, вытираю сопливые носы и меняю штанишки. Они так и льнут ко мне, приходится в присутствии матери не подпускать их близко и не позволять ластиться, не то им достанется – за Агабаджи не заржавеет. Джамалутдин снова уехал, но для меня привычное дело, что он бывает дома лишь полмесяца, а остальные дни проводит неведомо где. В этот раз, правда, он взял с собой не только Загида, но и Мустафу, хотя тот не хотел ехать. В доме остались одни женщины, если не считать малыша Джаббара. Вот поэтому я и удивилась, когда наутро после отъезда мужа и пасынков Расима-апа велела мне идти на мужскую половину. Зачем, если накануне я там все вымыла-вычистила? Первая моя мысль, когда увидела на кушетке отца: он стал совсем старик! Лицо в морщинах, волосы и борода поседели, тело похудело и будто сдулось, как воздушный шарик проткнули иголкой. Только выражение на лице осталось прежнее, суровое и подозрительное. Отец сидит не шевелясь и смотрит на меня в упор. Осмеливаюсь подойти и целую протянутую руку с грязными от въевшейся земли ногтями. – Салам алейкум, дорогой отец, – говорю я, как и подобает почтительной дочери. – Алейкум асалам, Салихат, – отвечает он и заходится в приступе надрывного кашля. Я терпеливо жду, пока пройдет приступ, потом, не решаясь сесть в присутствии отца, интересуюсь его здоровьем и спрашиваю, не желает ли он чаю и курзе. Я и двух минут не пробыла в одной комнате с ним, а мне уже хочется сбежать, пусть хоть на кухню за угощением. Но Расима-апа меня опережает. С преувеличенно-радушной улыбкой она вносит поднос с чайником и тарелками, расставляет все на столе и приглашает гостя попробовать угощение, сокрушаясь, что Джамалутдина нет дома, не то оказал бы тестю все почести. Я молчу, пока идет обмен обязательными любезностями, и гадаю, что понадобилось отцу. Если бы он пришел к Джамалутдину, то не стал бы задерживаться, узнав, что тот уехал. Я почти забыла о существовании отца (его дом теперь как другая планета) и оказалась не готова к его появлению, всколыхнувшему во мне ужасы прошлых лет. Когда Расима-апа уходит, отец пересаживается к столу. Я наливаю ему чай, накладываю на тарелку кушанья и, повинуясь едва уловимому движению бровей, опускаюсь на краешек стула, сложив руки на коленях и опустив глаза. – Слышал, у тебя родился сын, да продлит Аллах его годы, – говорит отец, и его голос можно даже назвать дружелюбным, в нем нет злобных ноток, к которым я привыкла с детства. – Моему Джаббару уже почти три недели. – Я не могу скрыть своей радости и надеюсь, что отец разделит ее со мной, ведь это его первый внук. – Не твоему. – Он хмурится. – Это ребенок Джамалутдина. Дети принадлежат отцу! – Да, отец, конечно. – Принеси его сюда. – Он спит сейчас. – Ты все такая же своенравная. – Отец качает головой. – Видно, мало муж тебя учит. Не решаюсь признаться, что Джамалутдин меня и пальцем не тронул за целый год, – чего доброго, отец посчитает своим долгом поговорить с ним о должном воспитании жены. Вспоминаю про Жубаржат, про рассказ покойной Диляры. Вопрос вертится на языке, и я собираюсь с силами, чтобы задать его. – Как малыши? Как здоровье Жубаржат? – Здорова, что с ней станется, – ворчит отец, игнорируя вопрос о детях. – Может, отпустишь ее как-нибудь ко мне ненадолго? Со дня свадьбы не видались… – Некогда ей по гостям расхаживать, за детьми пригляд нужен да за хозяйством. Чувствую, он не просто так пришел, только, повинуясь традициям, не переходит сразу к делу. Не поверю, что отец соскучился по мне или внука захотел увидеть. Должно быть, он знает, что Джамалутдин уехал, и поэтому пришел. Мне не по себе становится, и я встаю со словами: – Пойду проведаю сына. – Сядь! – рявкает отец. Воспоминания о ежедневных наказаниях в родительском доме так сильны, что я вздрагиваю от ужаса, забыв, что уже год подчиняюсь мужу, а не отцу. Я едва дышу от страха и сижу, потупившись, стиснув руки, чтобы не видно было, как они дрожат. Пусть бы Расима-апа вошла в комнату! Я уверена, что сейчас отец набросится на меня и начнет избивать. – Уйдешь, когда разрешу, – уже спокойнее говорит он, и я перевожу дыхание. – Слушай, что скажу, женщина. Отец впервые так ко мне обращается, и я настолько удивлена, что решаюсь поднять на него взгляд. Он хмурится и смотрит в угол. – Ты знаешь, что Джамалутдин за тебя выкуп большой дал? У меня от изумления открывается рот. – Деньги дал на мой бизнес, много денег, да. Сказал: «Давай, уважаемый, вместе твой бизнес делать, станем с тобой самые богатые люди в долине!» Под условие, что тебя отдам. Я отдал. Он деньги платил, не обманул, честный человек твой муж, да. Я земли еще купил, семена купил, грузовик хороший купил, работников нанял. Летом, в том году еще. Как время урожая стало, Джамалутдину говорю – деньги снова надо, чтобы оптовикам овощи сдавать. Они же сгниют в два дня, если не отвезем, да. Он сказал – некогда сейчас, потом приходи. Я потом пришел, он снова за свое. Говорит – не нужен мне твой бизнес, сам им занимайся, а мне есть о чем думать. Половина урожая пропала, вай, чуть не плакал, обидно стало, понимаешь? Ладно, как зима настала, я к нему не ходил, думал – зачем уважаемого человека зря беспокоить. Весна началась, я снова к нему, мол, пора дела наши делать, а Джамалутдин: «Какие такие наши дела?» Я про уговор ему напомнил, а он: «Я тебе денег дал, я твою дочь в свою семью взял, что еще хочешь? Ты теперь мой родственник, давай жить по-хорошему!» Что значит для него – по-хорошему? Ты мне скажи, женщина, что твой муж надумал? Почему так со мной обошелся? За что мне такое неуважение и обида? Я старше его, я тебя ему отдал, я условие выполнил, а теперь – «какие наши дела», да?! Я в ужасе смотрю на отца. И зачем он мне все это рассказал? Зачем впутывает в мужские дела? Хочет, чтобы Джамалутдин меня убил, когда я заговорю с ним о таких вещах? Женские темы для разговоров – это хозяйство и ребенок, а за остальные отец и сам бы свою жену быстро прибил. Отец жует верхнюю губу, впалая грудь под рубахой вздымается и опадает тяжело, будто он делает усилие, прежде чем глотнуть воздуху. Он ждет моего ответа, а мне в голову ничего не идет. Мое молчание, которого отец столько лет от меня добивался, на этот раз злит его, я вижу – он еле сдерживается, да и то потому, что не в своем доме, там его гнев уже обрушился бы на меня. С трудом размыкаю губы. – Отец, ничего не знаю, клянусь… Джамалутдин со мной дела не обсуждает. Если придешь в другой раз, когда он вер… – В другой раз?! Ай, гадина! Мне чудом удается увернуться от кулака, который просвистел в нескольких сантиметрах от моего лица. Миг – и я уже на другом конце просторной залы, тело привычно сгруппировалось, ноги готовы бежать, если отец погонится за мной. Но он вовремя спохватывается, вспомнив, что я не в его власти. Отец бросает на меня взгляд, полный ненависти, и глухо говорит: – Не боитесь вы гнева Аллаха, нечестивцы, за деяния ваши гореть вам в аду. Ты мне больше не дочь, пусть никогда твоя нога не переступит порог моего дома! Дверь захлопывается, наступает тишина. Я смотрю в окно – отец, прихрамывая, быстро идет к воротам, размахивая руками и качая головой, будто говорит сам с собой. Я понимаю, что больше его не увижу. Странно, но эта мысль не вызывает во мне ни сожаления, ни радости. Я пытаюсь убрать со стола, но не могу. Руки так дрожат, что я того гляди перебью всю посуду. Мне пора к сыну, он наверняка проснулся и плачет. Кроме меня, к нему некому подойти, взять на руки и утешить. Да я и не доверила бы малыша ни Расиме-апа, ни Агабаджи. Составляю грязную посуду на поднос и уношу на кухню. О том, что услышала от отца, не хочу думать. Может, и подумаю, но не сейчас. Расима-апа караулит меня на кухне, на ее лице злорадство, наверняка все слышала и расскажет Джамалутдину. Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю мыть тарелки. Приличия не позволяют ей спросить, почему мой отец так кричал. Да и зачем спрашивать, если она подслушивала под дверью? В этом доме ни у кого не может быть секретов, особенно у меня. Джаббарик плачет в колыбельке. Его плач похож на писк новорожденного котенка. Он намочил пеленки, а еще голодный, ведь я кормила его больше трех часов назад. Обнимаю теплое тельце, целую влажные волосики. Как же я его люблю! Он вырастет и станет похож на своего отца. Он уже на него похож, только пока еще слишком мал, чтобы кто-то, кроме меня, мог разглядеть в сморщенном личике будущую красоту Джамалутдина. Я прикладываю сына к груди, и в этот момент мне все равно, за сколько купил меня муж и почему так поступил с отцом. Мой мир – это Джаббар. Не представляю, как буду делить любовь к нему с другими детьми, которые родятся вслед за ним. Так странно ощущать себя матерью. Когда моей маме было столько, сколько мне сейчас, Диляра уже пыталась ходить. Диляра… Ее малышу уже исполнилось бы несколько месяцев, позволь ему Аллах появиться на свет. На головку Джаббара капают мои слезы. Надо перестать думать о маме и сестре. Они на кладбище, я никогда их больше не увижу. Если буду расстраиваться, молоко пропадет, его и так не очень много. Я кормлю Джаббара и мечтаю о том, как вернется Джамалутдин и мы снова будем делить постель. От этих мыслей по телу бежит тепло, которое, должно быть, передается малышу. Он жадно сосет грудь, а наевшись, отваливается, довольный, и засыпает. Я еще не знаю, что мои беды пока и не начинались вовсе. 10 Генже плачет. Она плачет уже полчаса, вытирая лицо краем платка, а я сижу рядом и молча обнимаю ее, потому что ее горю нельзя помочь. Генже пришла через два дня после моего отца. Я думала, чтобы поздравить меня с рождением первенца. Оказалось – чтобы рассказать о плохих новостях, которых сразу две. Первая новость про нашу подругу Мину, вышедшую замуж в декабре. Мы обе были на свадьбе, но она была совсем не похожа на праздник. Мужем Мины, по воле Аллаха и с благословения ее родителей, стал старый вдовец Эмран-ата. Гости пели и плясали, не только по традиции, но и чтобы согреться, а нам с Генже было совсем невесело. Мы смотрели на Мину, которая плакала под накидкой, и беспомощно переглядывались. Вокруг столов, расставленных под навесом, бегали внуки Эмрана-ата, за которыми Мине отныне предстояло смотреть. Она ведь входила в семью младшей, в подчинение к двум невесткам мужа, которые, видать, дождаться не могли помощницы – такие радостные у них были лица. Я не смогла на это смотреть и ушла задолго до окончания праздника, сказав Мине, что Джамалутдин велел не задерживаться. И вот спустя почти полгода Мина сбежала. Ее ищут уже четыре дня, и муж поклялся убить бедняжку, если найдет живой. Когда Генже видела Мину на роднике накануне, та выглядела как обычно, не плакала и не жаловалась, хотя на самом деле ее жизнь с момента никаха наверняка превратилась в ад. Эмран-ата приходил домой к Генже, и отец целый день пытал ту расспросами, где прячется Мина. Генже плакала и клялась, что ничего не знает, и тогда ее оставили в покое. Генже уверена, что нашей подруги уже нет в живых. Не может девушка совсем одна, без документов и денег, ходить по стране, где боевики взрывают машины и дома и где женщина без мужского сопровождения рассматривается как легкая добыча. Я-то с Генже согласна, но вслух заявила, что та ошибается, наверняка Мина добралась до своих дальних родственников и сейчас в безопасности. Мы недолго обсуждали бегство Мины, потому что у Генже была еще новость. Когда я эту новость услышала, не смогла поверить своим ушам. Попросила подругу повторить еще раз. – Мать Фаттаха приходила две недели назад. – Генже говорит монотонно, раскачиваясь из стороны в сторону, лицо отрешенное, только слезы бегут не переставая. – Я сразу поняла зачем, сердце так и екнуло, вздохнуть не могла от счастья, веришь, да?! Спряталась в чулане, так стыдно стало, думала: с этой минуты я засватанная. Да только рано радовалась. Едва Фируза-апа ушла, отец меня позвал. Он, веришь, ничего матери Фаттаха не ответил – ни да, ни нет, мол, думать будет. А сам уже тогда все решил! Обозвал меня потаскухой, кричал, что все глаза небось проглядела на Фаттаха да зубы ему скалила. Мать вступилась, сказала: не такая наша Генже, скромная она. Генже причитает громко, как над покойником, и я опасливо кошусь на дверь: как бы Расима-апа не услышала и не пришла сделать замечание. – И мать тоже знала, в сговоре они были. Она опять затихает, вздыхает и смотрит на меня удивленно, будто только сейчас заметила. Потом продолжает: – Нурулла еще в марте родителям письмо прислал. Мне Гульзар сказала, она письмо видела, и там было написано, что брат возвращается, и чтобы нашли ему невесту, а та жена в Москве – она ему ненастоящая жена. – Ай, как же она будет теперь, с ребенком-то? – Я качаю головой, в эту минуту горе Генже отступает на второй план, ведь там, в далекой Москве, осталась женщина, которая считала Нуруллу своим мужем, а тот ушел вот так просто, даже без развода. – Ай, да так и будет, как все шлюхи русские живут! – передразнивает меня Генже. – Там это обычное дело: без мужа детей рожать, как в них только камни на улице не кидают, в безбожниц. Но лучше бы Нурулла с ней остался, с проституткой этой, тогда бы я уже к свадьбе с Фаттахом готовилась! – Она снова заливается слезами, и я протягиваю ей стакан с водой, которую Генже пьет жадно, зубы стучат по стеклу. – Успокойся. Все мы в милости Аллаха. – Мой голос намеренно тверд, хотя внутри я дрожу от страха за подругу – как бы чего не сделала, на Мину глядючи. – Скажи, что дальше-то? При чем тут твой брат, не пойму? – Так ты слушай! В прошлый четверг Нурулла приехал. Мать чуть с ума от радости не сошла, плакала и ноги ему обнимала, пока отец ее не оттащил, чтобы не позорила семью перед соседями. С подарками приехал, только без денег. Сказал, все оставил той, московской. Невесту ему сосватали из соседнего села, хорошая девушка, Заирой звать. Ближе-то никого не удалось найти. Какая уже засватана, какая по возрасту не подходит. Да и семья наша не уважаемая, не всякий готов отдать свою дочь за парня, который в России распутную жизнь вел, слухи-то – они ведь по району давно разнеслись! Вот отец Заиры и потребовал выкуп – нам за сто лет этих денег не собрать. А Нурулла уперся. Хочу, говорит, жениться быстрее, иначе, мол, в Москву вернусь и новую жену там найду. Тогда отец пошел к отцу Заиры и предложил это… Генже начинает поскуливать, и я боюсь, что у нее начнется истерика. Она уже час как пришла, скоро Джаббар проснется и потребует свой обед, а мне еще в комнатах полы мыть и белье стирать, Агабаджи-то у нас снова беременная. Если Расима-апа ворвется с криками, лучше Генже точно не станет. Я подбадриваю ее пожатием руки, улыбкой и взглядом, и наконец-то она рассказывает все остальное. – У Заиры старший брат есть, Иршад, ему жена нужна. Вот и решили они обмен сделать: я ухожу женой к Иршаду, а Заира – женой к Нурулле. И никто выкуп не платит. Выгодное дело, так отец сказал. – Генже уже не плачет, она просто всхлипывает без слез, видно, все вытекли. Я слыхала про этот обычай: раньше такое случалось не только в сельских семьях, но и в городских. Семьи роднились сразу по сыну и дочери, и без всякого выкупа. Свадьбу тоже делали общую, чтобы не тратить лишнее на угощения. Но того, что это может случиться в нашем селе да с моей подругой, я никак не ожидала. Остается только дивиться и жалеть Генже. – И что, дело совсем решенное? Подруга прижимает руки к распухшему от слез лицу.