– Никах через две недели. – Вай! Совсем как со мной было… – Меня, должно быть, больше из дома не выпустят. – Голос Генже звучит глухо из-под прижатых ладоней. – Мать еле-еле к тебе отпустила, умоляла ее чуть не на коленях. За водой теперь младшие сестры ходят. Отец велел делом заниматься, я шью с утра до вечера, все пальцы иголкой исколола, глаза от слез ничего не видят… Иршад украшения прислал, столько золота мне вовек не сносить! Его мать свадебный наряд дарит, а мы для Заиры все покупаем. Фаттаху отец отказал, когда договорился с семьей Иршада. Я, как узнала, сразу на родник пошла, но Фаттаха там не было. И другой раз не было, а потом отец запретил из дому даже шаг сделать. Видимо, боится, что я убегу, как Мина. А куда бежать-то? Ведь совсем некуда! Я обнимаю Генже, она прижимается ко мне и всхлипывает. Вспоминаю, как сама узнала от отца о скором замужестве, и как мне тогда было страшно. Только Генже хуже моего: она-то надеялась стать женой Фаттаха, да к тому же ей теперь придется уехать в другое село. Словно читая мои мысли, Генже стонет: – Не хочу за Иршада, не хочу уезжать! Я Фаттаха люблю, уже и Фируза-апа приходила меня сватать, почему не могу быть с ним, Салихат, скажи, почему? – Ты знаешь наши нравы, Генже. Девушка не может любить до свадьбы. Она мужа своего должна любить после никаха. А раньше – никак. Если кто услышит твои слова, плохо будет. – И пусть, пусть мне будет плохо. Может, тогда этот Иршад от меня откажется. И откуда только шайтан его принес! – Да ты видела его? Может, он красивый, как мой Джамалутдин. Может, полюбишь его? – Нет, не видела и не полюблю, – упрямо отвечает Генже. – Даже пусть писаный красавец, только я всегда о Фаттахе мечтать буду. – Так свадьба будет здесь или в доме Иршада? – Я увожу Генже от нечестивых мыслей, которые ей только во вред, незачем выставлять себя перед семьей жениха такой развратной. – Ай, не знаю. – Подруга мрачнеет. – Ничего отец не говорит. Он вообще перестал со мной разговаривать и матери запретил. Но обе свадьбы в один день, это точно. Наш-то домик совсем маленький, где столько гостей вместить? У родителей Иршада, я слыхала, дом куда больше. – Значит, там будет свадьба. – Я вздыхаю. Если бы в нашем селе, Джамалутдин отпустил бы меня. А до соседнего пешком больше часа пути. Муж не позволит отлучиться из дому надолго, да я и сама не смогу оставить сынишку. Мы с Генже смотрим друг на друга и обе понимаем: меня на ее свадьбе не будет. Так же, как и Мины. Генже снова готова заплакать, но в этот момент появляется Расима-апа. Странно, что она смогла продержаться так долго. Размахивая руками, тетка Джамалутдина кричит, что Джаббар уже надорвался в своей люльке, а я тут сижу и прохлаждаюсь, что никто мою работу делать не собирается, и как все это понравится моему мужу. На Генже она даже не смотрит, будто той совсем нет. Генже сразу собирается, испуганно глядя то на меня, то на покрасневшую от гнева Расиму-апа. Я провожаю подругу до входной двери, и мы крепко обнимаемся, как когда-то с Дилярой, на прощание. Свидимся ли снова? Не хочу загадывать. Жизнь – она такая непредсказуемая. На этот раз мужчины не задерживаются надолго – возвращаются на следующий вечер после прихода Генже. Я укачивала Джаббара и не видела, как Джамалутдин и его сыновья шли через двор и заходили в дом, – услышала их голоса, когда они уже были в передней. Джаббар только-только уснул, и я побоялась сразу класть его в колыбельку, решила еще поносить на руках. Открылась дверь, и в темную от вечерних сумерек спальню вошел Джамалутдин – в дорожной одежде, обросший щетиной и с осунувшимся от усталости лицом. Я радостно улыбаюсь ему и показываю глазами на малыша. Он кивает и терпеливо ждет, прикрыв дверь в коридор, чтобы оттуда не доносились никакие звуки. Не утерпев, кладу сына в колыбельку и неловко обнимаю мужа. Я так и не привыкла без смущения проявлять к нему нежность, даже наедине. Джамалутдин зарывается губами в мои волосы (платок я снимаю, когда кормлю или качаю ребенка). От него пахнет привычными запахами: дымом костра, бензином и дальней дорогой. Я слегка отстраняюсь, чтобы шепотом выразить свою радость по случаю его благополучного возвращения, но Джаббар начинает хныкать, и Джамалутдин выходит из спальни. Расстроенная, снова начинаю укачивать Джаббарика. У него после обеда болел животик, поэтому сейчас он хмурится и хнычет, никак не желая меня отпускать. Мне хочется к мужу, но я терпеливо качаю колыбель, пока малыш наконец не засыпает крепким сном. Тогда я на цыпочках выхожу в коридор, оставив включенной лампу с накинутым на абажур платком. Не дойдя нескольких шагов до комнаты Джамалутдина, сталкиваюсь с Расимой-апа. По тому, как она на меня посмотрела, понятно, к кому она приходила и зачем. Помедлив минуту, поворачиваю ручку двери и вхожу. Джамалутдин стоит у окна, заложив руки за спину, и глядит на темное, усыпанное звездами небо. Он успел переодеться в домашнее. На низком столике, за которым Джамалутдин обычно пьет чай, сидя прямо на полу, стоит поднос с ужином. Муж поворачивается на звук отворившейся двери и молча смотрит на меня, потом вздыхает и жестом велит подойти ближе. Я подхожу, опустив голову и затаив дыхание, чувствуя, что Джамалутдин разгневан. Он прячет свой гнев под маской спокойствия, но мне от этого только хуже становится. Уж лучше бы кричал и грозил всеми карами небесными, хотя я толком не понимаю, в чем провинилась. – Садись, – отрывисто говорит он, и я послушно опускаюсь на одну из жестких циновок, которые во множестве разбросаны вокруг столика. Джамалутдин садится рядом, разламывает теплую лепешку на две части и жадно вгрызается в белую мякоть зубами. Он утоляет голод так же неистово, как берет меня по ночам, думаю я и при этой мысли краснею, еще ниже опустив голову. Съев лепешку и выпив стакан чая, Джамалутдин говорит: – Твой отец на днях приходил? – Да, – тихо отвечаю я, начиная понимать, в чем причина его недовольства. – Расима-апа говорит, он кричал. Это правда? Муж внимательно смотрит, и я вдруг понимаю: он гневается не на меня. На моего отца. – Кричал, но это… – Подожди! – Джамалутдин слегка повышает голос. – Сейчас я спрашиваю. А ты отвечаешь, оставив свои мысли при себе. Я киваю и жду, пока он еще утолит свой голод, теперь уже овечьим сыром. – Зачем приходил Абдулжамал-ата? Проведать тебя и внука? Или поговорить о чем? – Поговорить. Правда, он еще просил показать Джаббара, но тот спал, и… – О чем он хотел поговорить? Я была готова, и все равно вопрос застает меня врасплох. Отвечать нужно только правду, тем более Расима-апа наверняка тогда подслушивала и все передала Джамалутдину. Но как подобрать нужные слова, чтобы смягчить гнев мужа? Я не люблю отца, но не могу навредить ему, даже если от моего ответа мало что зависит. Видимо, Джамалутдин все понял по моему лицу, потому что говорит: – Я знаю все, Салихат. Тебе не придется мучиться выбором – сказать правду, показав отца таким, какой он есть, или солгать, в надежде, что удастся как-то помочь ему. Абдулжамал-ата не сделал ничего дурного. Его гнев вполне обоснован. То, что он сказал тебе, – правда. Я действительно дал за тебя выкуп и вначале собирался помогать ему с бизнесом. Но потом мои планы изменились. Ты сама видишь, как редко я бываю дома. Я еще в прошлом году объяснил это твоему отцу, но он не захотел слушать. С его бизнесом все хорошо, поэтому я не понимаю, чего он хотел от тебя. Но чтобы такое не повторилось, я завтра схожу к нему. Если Абдулжамалу-ата нужна помощь, он ее получит, клянусь. На следующее утро Джамалутдин отправляется к моему отцу. Интересно, о чем они станут говорить? Мне нипочем не узнать, и спрашивать я не буду – не мое это дело. Я волнуюсь – в каком настроении вернется Джамалутдин? – но все равно занимаюсь обычными делами, к которым прибавилось самое важное и приятное дело – Джаббар. Даже когда сынок пачкает пеленки или не желает засыпать, я не испытываю никакого раздражения, чего не скажешь об Агабаджи: ее дочки могут часами ползать по полу в мокрых штанишках, пока Расима-апа не сделает Агабаджи замечание или я не найду минутку, чтобы переодеть и покормить девочек. Загид на нашей половине теперь вообще не появляется, хвала Аллаху. Мне кажется, что Агабаджи несчастна с таким мужем и надеется заслужить его одобрение, если родит сына. Я уже и сама хочу, чтобы невестка Джамалутдина разрешилась мальчиком. Может, тогда она перестанет делать такое лицо всякий раз, как видит Джаббара. Я стараюсь пореже выносить его из спальни, пока он немножко не подрастет. Когда малыш начнет ползать, трудно станет удерживать его в комнате. Я мою посуду после завтрака, когда возвращается Джамалутдин. Он заглядывает в кухню и велит мне идти за ним. Лицо у него такое, что мои страхи возвращаются. Я вытираю руки и спешу на мужскую половину. Едва я вхожу в комнату Джамалутдина, он говорит: – Лучше тебе узнать это от меня, Салихат. – Ай… что? – Я прижимаю ладони ко рту, уверенная, что случилось плохое. Джамалутдин делает мне знак сесть, и я опускаюсь на стопку циновок – я не успела их разложить, когда после ухода мужа мыла здесь пол. Ноги дрожат, в груди похолодело. Неужели отец сказал, что раз Джамалутдин обманул его, он забирает меня обратно? Но он не может, я ведь родила Джамалутдину сына… – Твой отец берет вторую жену. – Ай… – беспомощно повторяю я. – Ему мало детей, которых родила Жубаржат. А раз эта жена больше не способна выполнять свой долг, Абдулжамал-ата женится снова через три недели. Абдулжамал-ата позвал меня почетным гостем. О тебе не сказал ни слова, и ты не пойдешь. Твой отец делает пристройку к дому, где будет жить новая жена. Поэтому он должен зарабатывать больше. Он просил денег на бизнес, и я обещал. – Но как же Жубаржат? – Она будет жить как прежде, даже лучше. У нее снова будет помощница по хозяйству. – Аллах… за что он так с ней? – горестно восклицаю я, стараясь сдержать слезы. – Ведь Жубаржат… она столько лет исправно рожала детей, и… – Успокойся, Салихат. – Голос Джамалутдина непривычно мягок, он садится рядом со мной и кладет руку мне на плечо. – Твоей мачехе повезло, что она остается с детьми. Твой отец мог развестись с ней, а детей оставить себе, разве что девочек отдал бы ей, но куда бы она пошла с ними? Родители давно забыли про нее и вряд ли приняли бы обратно. Хотеть много детей – право мусульманина, способного обеспечить их всем необходимым. И если муж считает, что жена не выполняет свой долг, он вправе взять еще одну. Абдулжамал-ата поступает разумно… – Очень разумно, да! – восклицаю я, забыв, с кем разговариваю. Удивленный взгляд Джамалутдина приводит меня в чувство. Он настолько изумлен, что я посмела при нем повысить голос, что даже забыл рассердиться. Я умоляю его простить меня, а после спрашиваю, можно ли уйти. Джаббар проснулся, говорю я, хотя сын тут ни при чем. Джамалутдин позволяет, и я выхожу из комнаты, сдерживаясь из последних сил. Я не плакала, даже когда узнала о смерти Диляры. Но сейчас рыдания вырываются наружу, и я едва успеваю добежать до спальни и закрыть дверь, чтобы меня никто не услышал. К счастью, Джаббар спит крепко, иначе испугался бы, проснувшись от незнакомых звуков. На следующий день прошу позволения навестить Жубаржат. Я ничего не говорю Джамалутдину про то, что отец запретил мне переступать порог его дома. Я не могу носить в себе эту ужасную боль, не могу провести еще одну бессонную ночь, непрестанно думая о Жубаржат. Я говорю Джамалутдину, что не задержусь больше чем на час, и что он может прийти за мной сам, если нарушу обещание. Должно быть, вид у меня такой несчастный, что Джамалутдин соглашается. Даже говорит, что я могу немного задержаться, если Джаббар не останется голодным и мой отец не разгневается, что я отвлекаю Жубаржат от ее обязанностей. Я обещаю все это, я готова плакать от благодарности и целую Джамалутдину руку, а он говорит, что очень хочет, чтобы поскорее закончился нифас. Ждать еще десять дней, и если бы не ужасная новость о мачехе, я бы грустила вместе с Джамалутдином о том, что он не может приходить в мою спальню. Но сейчас я думаю только о Жубаржат, не могу дождаться послеобеденного времени – тогда отец, вздремнув, снова отправляется на свои поля. Я не боюсь нарушить запрет отца. Он для меня будто умер. Я столько лет пыталась простить его жестокость по отношению ко мне и Диляре, но теперь могу его только ненавидеть. Злость на отца и жалость к Жубаржат так сильны, что мое волнение, должно быть, передается Джаббару. Отказавшись кушать, он не торопится засыпать, и я злюсь на него, пока не начинаю мучиться от чувства вины. Тогда, мысленно попросив прощения у Аллаха, я терпеливо баюкаю сына, а потом кладу его в колыбельку. Я надеваю новое платье и чистый платок. Я впервые за долгое время собираюсь выйти из дома, и нельзя, чтоб меня увидели одетой кое-как – чего доброго, соседки начнут судачить, слухи дойдут до Расимы-апа. Плохо, что, пока меня не будет, за Джаббаром будет присматривать Агабаджи, но выхода нет. Сейчас мысли о мачехе вытесняют все остальные мысли. Надеюсь, малыш проспит все время до моего возвращения, и Агабаджи не придется брать его на руки. Я иду по улице, опустив голову, хотя так хочется посмотреть по сторонам – вдруг что изменилось? Краем глаза ловлю любопытные взгляды прохожих, меня окликают две или три знакомые женщины – хотят поболтать, но я не могу остановиться даже на минутку, так тороплюсь. Когда сзади раздается громыхание грузовика, испуганно шарахаюсь на обочину: может, это грузовик отца? Но в кабине незнакомый парень, и я, переждав, пока осядет пыль, спешу дальше. Вот и ворота отцова дома. На минутку останавливаюсь, чтобы унять колотящееся сердце, прежде чем войти. Мне кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я выходила отсюда невестой, хотя на самом деле – всего-то год. Я толкаю створку ворот – она не заперта – и вхожу во двор. Сразу бросается в глаза почти законченная пристройка. Вокруг мусор, к забору прислонены лопаты и инструменты. Осталось только покрыть крышу и вставить стекла. Пахнет свежеструганным деревом и каким-то строительным варевом. Теперь мне понятно, почему отцу надо расширять бизнес. Много денег ушло на стройку, и еще больше – на выкуп за невесту. Мне не по себе – вдруг отец дома? В голом, выжженном солнцем дворе я как на ладони, но мне придется пересечь его, прежде чем войти в дом. Видимо, отец и в самом деле уехал, иначе уже вышел бы навстречу, заготовив что-нибудь потяжелее. Тишина такая, будто и не живут тут семеро детей. Я сразу иду в кухню: где еще быть Жубаржат, как не на кухне? Я готова к встрече с ней, но вздрагиваю, увидев, во что превратилась мачеха. Это тень, а не человек. Женщина, воспитывающая без помощи столько детей, не должна весить сорок килограмм, но Жубаржат, по всему, весит еще меньше. На ее лице заметны только запавшие глаза, все остальное словно провалилось внутрь. Кожа странного зеленоватого цвета и в нескольких местах в застарелых кровоподтеках. Старенькое залатанное платье висит на Жубаржат так, словно она сняла его с Расимы-апа или еще кого толще: в него поместились бы три таких Жубаржат. Я сразу понимаю, что мачеха очень больна. Должно быть, на моем лице такой ужас, что Жубаржат не решается сделать шаг навстречу, сказать хоть слово. Вдруг меня будто кто в спину ударяет, и я, сделав несколько спотыкающихся шагов, почти падаю на руки мачехе, захлебываясь рыданиями. Жубаржат обхватывает меня, гладит по спине и что-то успокаивающе шепчет. Сама она спокойна и ей удается усадить меня и дать стакан воды. – Я знала, что придешь, Салихат. Вчера Джамалутдин тут был. Я поняла: он тебе расскажет. Только боялась, вдруг ты придешь раньше, чем Абдулжамал из дому выйдет. – Ай, Жубаржат… Отец, как он мог?.. – Зачем плачешь, глупая? Когда узнала, что Абдулжамал вторую жену берет, такой праздник настал в моей душе – жаль, поделиться было не с кем. Я в изумлении гляжу на мачеху. Может, от горя она повредилась рассудком?.. – Да в уме я, в уме, – смеется Жубаржат. – Грех это, но я так молила Аллаха, чтобы избавил меня от мучений быть Абдулжамаловой женой! И вот мои мольбы услышаны, Салихат! Видя, что я ничего не понимаю, мачеха принимается рассказывать. – Как ты замуж вышла, совсем житья мне не стало. Абдулжамал так меня в день твоей свадьбы избил, видать, отбил что-то внутри. Хворала я долго, думала – кровь вся вытечет, когда ходила, за стены держалась: такая слабость – и болело ужасно. Пришлось Алибулатика овечьим молоком откармливать. У меня-то молоко почти сразу кончилось. Но ничего, через пару месяцев оклемалась, снова занялась хозяйством – а до этого соседки по очереди приходили помогать, тайком от Абдулжамала. Он думал, что я и с детьми, и с делами справляюсь, а я даже ведро воды с родника не могла принести. Одно было плохо: как нифас закончился, Абдулжамал стал ко мне в спальню ходить почти каждую ночь. Раньше-то терпимо было, я лежала да ждала, когда он закончит и уйдет. А теперь так больно, хоть криком кричи! Будто резали меня внутри ножом, кромсали на кусочки. Ну, первую неделю я терпела, губы в кровь кусала, чтобы не кричать, а потом не вытерпела – призналась. Ох, и разозлился Абдулжамал! Думала, снова начнет ногами по животу бить. Но он… – Жубаржат замолкает на мгновение, зажмурившись со стыда, бледные щеки окрашиваются подобием румянца – хуже сделал. Насиловал всю ночь. И всю следующую ночь тоже. Лучше бы избил! Под утро сознание теряла. Потом уж не так больно стало, наверно, притерпелась. Уй, как боялась снова беременной сделаться! Когда-то много детей хотела, а после Алибулатика стала бояться, что умру в родах. Наверное, поэтому беременность не наступала. Почти полгода я радовалась, а потом все же понесла. В ноябре было, а как узнала про Диляру, все из меня и вышло. Только нифас кончился, Абдулжамал снова за свое. И опять я понесла, в феврале уже. А в марте скинула. Все бы ничего, только запах ужасный стал от меня. Чуешь? – Жубаржат придвинулась поближе. – А вот сейчас? Ага, говорю же, пахнет. Абдулжамал злился страшно, мыться каждый вечер заставлял, да все без толку. Будто что портится внутри меня. Тогда он совсем перестал ходить. Я своему счастью поверить не могла. Только все думала, как же он теперь без этого дела будет? Да и детей больше рожать не смогу. Про вторую-то жену не догадывалась. А как он сказал, то-то праздник настал в моей душе! Правда, первые дни в страхе жила: ну как выкинет на улицу, а деток себе оставит? Но Абдулжамал успокоил: тут жить останусь, и дети при мне. А молодая его жена будет за ними смотреть, пока своих не родит. Я так осмелела, что спросила – кто она? Оказалось, Джанисат Асламова. Джанисат у них единственная дочка, красивая девушка и молодая совсем. Я подивилась, как это Варис Асламов согласился отдать Джанисат за старика, а потом вспомнила, что они друзья с Абдулжамалом, да и выкуп хороший, за тебя Джамалутдин почти столько же дал. Ай, никах скоро! Успеть надо много: пристройку закончить, купить многое для невесты, еды наготовить. Мне соседки ходят помогать, а скоро сестры Абдулжамала приедут, им в пристройке комнаты подготовлены, только двери поставить осталось… Я прячу лицо в ладони и сижу, раскачиваясь, не веря, что все это сейчас услышала. – Теперь мне жизнь хорошая настанет, – радуется Жубаржат. – Ты прости, что к тебе не шла. Все хотела навестить, да боялась: увидишь ты меня и расстроишься.