В комнате накурено, сизый дым клочьями висит под потолком. На столе грязные тарелки и миски с остатками еды, пустые стаканы из-под чая и выкуренные кальяны. На полу следы от грязных ботинок, и я сразу берусь за веник. Агабаджи уже спит, поэтому убираем мы вдвоем. Должно быть, Расима-апа довольна моей расторопностью, слова плохого не говорит, но и хорошего тоже. Она никогда не похвалит, но мне и не нужно – главное, чтобы Джамалутдин был мною доволен. Когда Расима-апа отпускает меня, я понимаю, как сильно устала. Ноги тяжелые, глаза режет от табачного дыма, но нужно еще совершить омовение и прочесть молитву, прежде чем ложиться спать. Я не видела Джамалутдина после того, как он проводил своих гостей. Но он не уехал вместе с ними, иначе Расима-апа сказала бы об этом. С замиранием сердца жду, когда он придет. Уже задремав, слышу, как открывается дверь, и сажусь в постели, улыбаясь ему. – Думал, ты спишь, – говорит Джамалутдин, присаживаясь на кровать и пропуская через пальцы мои распущенные волосы. – Ждала вас. – Соскучилась? Закрыв глаза, чтобы лучше чувствовать ласку, киваю. – Ай, нехорошо. – Он осторожно трогает мою распухшую губу. – Разозлила Расиму-апа? – Мне досталось за дело. – Я задерживаю его руку на своем лице. – Вместо того чтобы делом заниматься, я размечталась. Удивляюсь собственной смелости. Признаться мужу в безделье, значит, навлечь на себя гнев куда больший, чем гнев домашних. Супруг отвечает перед Всевышним за все недостатки жены, искоренять которые – обязанность мужчины, ведь женщина по природе слаба и не обладает достаточной стойкостью для свершения богоугодных дел. Жена, после своей смерти попавшая в ад из-за лености, останется на совести нерадивого мужа, который мог, но не захотел указать ей праведный путь. Именно поэтому наши женщины с раннего детства воспринимают ругань и побои как должное, им и в голову не приходит возмутиться таким обращением, а уж тем более – пытаться ему помешать. – Что за мечты у тебя, Салихат? Сердце начинает биться быстро-быстро. Я должна говорить мужу только правду, особенно если он задает прямой вопрос. – Мои недомогания не пришли. Джамалутдин молчит – минуту, другую. В тревоге смотрю на мужа и вижу, что он улыбается. – Сколько дней? – Сегодня четвертый. – У тебя так бывало раньше? Качаю головой, краснея от стыда, – ай, разве можно говорить о таком с мужчиной! – Так ты мечтала о нашем сыне? – Джамалутдин обнимает меня. – О, Салихат. Салихат… В эту ночь он особенно нежен со мной, и я купаюсь в почти безоблачном счастье. Я не привыкла к такому, мне страшно – вдруг все закончится, потому что с самого начала предназначалось вовсе не мне, а какой-то другой девушке. Через несколько дней уже нет сомнений, что я понесла. Однажды утром я просыпаюсь с непривычным чувством дурноты и едва успеваю добежать до уборной, как съеденный накануне ужин извергается обратно. На следующее утро все повторяется. Расима-апа, к своему неудовольствию, получает от Джамалутдина указание не перегружать меня домашней работой, по крайней мере, на первых порах, пока не станет понятно, насколько хорошо я переношу свою первую беременность. 7 За неделю до Рамадана Агабаджи вдруг начинает рожать – на два месяца раньше, чем нужно. Мы только позавтракали, я проводила Джамалутдина и грела на плите огромный чан воды для стирки белья, когда раздался вопль ужаса и боли. Я кинулась к комнате Агабаджи, потому что за первым воплем последовали еще, и не было сомнений, что кричит она. Агабаджи сидела на полу, раздвинув ноги, и выгибалась дугой. Ее широко открытый рот кривился, из глаз катились слезы. Расима-апа, которая прибежала раньше меня, кинулась к ней и попыталась поднять, но Агабаджи грузно осела, едва не уронив Расиму-апа. – Что смотришь? – бросила мне Расима-апа. – Помоги. Вдвоем мы с трудом перетащили Агабаджи на кровать, она упиралась и не хотела идти, все повторяла: «Вай, больно, как больно!» – и скулила. Загид, не разобравшись в чем дело, сунулся было в комнату, но Расима-апа его спровадила, наказав не входить, пока все не закончится. Узнав, что у жены начались роды, тот брезгливо скривился и исчез. В наших краях мужчины не присутствуют при родах, это считается постыдным делом, и женщины стараются родить как можно более незаметно, а лучше – молча, чтобы не тревожить мужчин своими криками. Пару лет назад был случай: муж чуть не до смерти избил жену за то, что та, рожая очередную дочку, кричала всю ночь и не давала ему спать. Но я думаю, он просто разозлился, что получил вместо сына еще одну девчонку, вот и выместил злость на жене. Расима-апа отправилась звонить Мугубат-апа, которая помогает детям рождаться, а потом принесла чистые простыни, горячую воду и прокаленные ножницы. Все это время я сидела у кровати Агабаджи, а она, вцепившись в мою руку, выгибалась и кричала. Через полчаса в комнату вошла Мугубат-апа со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом, закутанная в светлые одежды, спокойная и приветливая. Присела на край кровати, задрала Агабаджи платье, помяла выпяченный живот, покачала головой. – Активно идет. Ай, бойкий какой, не терпится ему! Сколько твой срок? – Семь месяцеееееев… – провыла Агабаджи, снова изогнувшись. – Ну, ты, тише, – строго сказала Мугубат-апа. – Что кричишь? Вай, стыдно, стыдно так кричать! Ведь муж в доме, что он скажет, что люди скажут? Скажут, у Джамалутдина невестка порченая, родить нормально не может, да. Агабаджи сразу притихла. Стонала сквозь зубы, закусив сунутую Расимой-апа тряпицу, так что получалось коровье мычание. Я отошла в дальний угол и присела на сундук. От этой суматохи и криков Агабаджи у меня заболело внутри. Мне хотелось уйти, но я не знала, можно или нет, вдруг что понадобится, а если Расима-апа меня не найдет, станет ругаться. – Почему… так… рано? – выдохнула Агабаджи в перерыве между схватками. – Ведь… еще… два… месяца… уй! Уй, ааааааааааааа! – Молчи, – прикрикнула Мугубат-апа. – Сунь в рот свою тряпку и терпи, да? Аллах один ведает, когда нашим детям появляться на свет. Тебе и лучше, родишь – не заметишь, весом-то такой ребенок меньше, чем другие, да. На днях помогала Марзии Абдулкадыровой, мальчик у нее родился почти пять килограммов, безменом взвесили и не поверили, все село сбежалось посмотреть. А Марзия ничего, ну, постонала немножко, когда муж по делам отлучился. И то сказать, почти два дня рожала, чуть на тот свет не отправилась, хотя у нее уже четверо. – Ууууу-ваааай!.. Прошел час, потом второй и третий. Расима-апа и Мугубат-апа остались с Агабаджи, а я пошла заниматься делами. Надоело слушать, как Агабаджи стонет да жалуется. Неужели и мне так мучиться? Жубаржат вон как легко рожает, не крикнет ни разу. И Мугубат-апа она никогда не зовет, говорит – зачем лишние траты, лучше я сама. Дождется, пока схватки станут сильные, пойдет в спальню и дверь запрет. Пускает уже на ребеночка посмотреть, вымытого да запеленатого. Я подаю Загиду обед и жду, что он спросит про Агабаджи, но он не спрашивает. В последнее время он со мной почти не говорит и не смотрит тем своим взглядом, от которого мне нехорошо делалось – может, узнал, что я понесла, а может, по другой причине. Мне куда спокойнее теперь, хвала Аллаху. Через некоторое время возвращаюсь, чтобы собрать грязную посуду. Загида в комнате уже нет, должно быть, пошел без дела болтаться по селу, что ему до мучений жены. Агабаджи теперь стонет громче, и на лице у Мугубат-апа легкая тревога. Она давит ладонями на живот Агабаджи, а Расима-апа держит ее ноги разведенными. Агабаджи норовит вырваться и кричит: – Пустите, умереть дайте, нож дайте мне, сама себе живот разрежу, аааааааа! Мугубат-апа уже не говорит, что стыдно так кричать, она давит изо всех сил, пот стекает со лба, она скинула платок, закатала рукава платья и давит, давит. Мне не видно, что там между ног у Агабаджи. Расима-апа заслоняет кровать своим большим телом, видны только щиколотки Агабаджи, которые тетка Джамалутдина сжимает, как тисками. Я шарахаюсь от распахнутой двери, мне не хватает воздуха. Иду на кухню попить воды, но едва наливаю себе, как слышу тоненький писк новорожденного. У Расимы-апа на руках крохотный сморщенный младенец, она кутает его в чистые тряпки, а Мугубат-апа склонилась над Агабаджи и что-то внимательно разглядывает у нее между ног. – Ай! – вдруг удивленно говорит Мугубат-апа и вытаскивает из Агабаджи еще одного ребенка. – Ай, гляди, вторая девочка. Так Агабаджи и впрямь носила двойню! Обе крохи пищат, женщины обмывают их и пеленают, а Агабаджи лежит в луже крови, с прокушенными губами и дорожками слез на бледном лице. Я наклоняюсь над ней, поправляю подушки и радостно говорю: – Поздравляю, Агабаджи, сразу две дочки! Ее лицо искажается ненавистью, она цедит сквозь сжатые зубы: – Издеваешься, да? Ладно, посмотрим, кого ты родишь! Я недоуменно смотрю на нее. Должно быть, у Агабаджи помутнение от боли и пережитого ужаса. Не знаю, что ей ответить, да и надо ли отвечать? Тут Расима-апа замечает меня и велит идти на кухню, ставить еще воды кипятиться. Когда я возвращаюсь обратно, дверь в спальню Агабаджи закрыта, и оттуда слышится ласковый голос Расимы-апа, баюкающий младенцев. Загид, узнав о рождении дочерей, рассвирепел. Кричал на Агабаджи, грозился ее убить, если еще раз опозорит его девчонкой, вместо того чтоб рожать, как положено, сыновей. Бедняжка закрывала лицо краем одеяла и пыталась что-то сказать в свое оправдание, мол, она не виновата, и следующим непременно будет мальчик, хотя сама наверняка в тот момент меньше всего хотела новых родов. Мне стало жалко Агабаджи. Она не виновата, ее правда. Детей дает Аллах, невозможно родить мальчика только потому, что хочешь именно мальчика. Я слышала, в России есть специальные аппараты, которые просвечивают беременным живот и дают увидеть, кто внутри. Но зачем? Ведь ребенок – уже – мальчик или девочка, и этого не изменишь, как ни старайся. Я думаю о малыше, который растет во мне. Пусть бы это был мальчик, хотя я и девочке буду рада. Надеюсь, Джамалутдин не будет ругаться так, как Загид. Роды еще не скоро, в самом конце весны, и пока в моем теле нет никаких изменений. Живот по-прежнему плоский, тошнота прошла, поэтому я работаю почти как раньше, чтобы не злить Расиму-апа, а Джамалутдину говорю, что стараюсь отдыхать, как он велел. Джамалутдин возвращается на третий день. Расима-апа, сообщив ему, что он дважды стал дедушкой, добавила, что девочки, Айша и Ашраф, обе выживут, хотя и совсем крошечные. Ее слова сочатся медом, на губах улыбка, а в глазах страх – как племянник воспримет двойной позор сына? Я наблюдаю за Джамалутдином из дальнего угла комнаты – он остается спокойным, лишь спрашивает, как себя чувствует Агабаджи, и, удовлетворившись ответом, уходит на свою половину. Чуть позже захожу к нему с чайником горячего мятного чая. Джамалутдин уже переоделся в домашнюю одежду и умылся, его влажные волосы мелко вьются, на уставшем лице печаль и тревога. Раньше я его таким не видела. Замираю в нерешительности. Он, сидя по-турецки на циновке, читает Коран. Подняв голову, Джамалутдин откладывает Священную книгу и подзывает меня, похлопав ладонью по подушке рядом с собой. – Садись, побудь со мной, пока отдыхаю. Потом мне нужно уехать. – Опять? – вырывается у меня, но я тут же испуганно закусываю губу. – Не хочешь, чтобы уезжал? – На его губах улыбка, и глаза оттаяли, стали не такие настороженные. Я киваю, стыдливо опустив голову. Знаю, нельзя в таком признаваться, но не могу говорить мужу неправду, ведь он сколько раз внушал мне, что это грех. – До ночи вернусь. – Джамалутдин отставляет в сторону опустевшую чашку и жестом останавливает мой порыв налить еще. – Хочу побыть с тобой, пока не начался Рамадан. – Он уже через неделю… Только сейчас до меня доходит, что целый месяц мы будем спать в разных спальнях. Джамалутдин не сможет приходить ко мне по ночам, пока длится пост. Хотя религия дозволяет мужу и жене вступать во время Рамадана в интимные отношения после захода солнца, лишь немногие решаются на это, считая более правильным не грешить в священный месяц. – Не надо расстраиваться, Салихат. – Джамалутдин кладет руку на мой живот. – Самое главное мы успели сделать. – Вы ругать меня станете, если там девочка? – шепчу я, ощущая тепло его большой ладони через тонкую ткань платья. – Я не такой глупый, как Загид, – смеется Джамалутдин, но тут же снова серьезнеет. – Девочки тоже нужны, кто будет рожать, если женщин не останется? Но если первой будет девочка, потом непременно должны родиться мальчики. Я согласно киваю. Знаю, мне предстоят не единственные роды, и заранее к ним готова, пусть даже каждый раз придется проходить через мучения. Рождение детей для замужней женщины – благо, и плохо той, которую Аллах обделил этой милостью. Бездетная женщина – бесчестье для своих родителей и мужа, который с ней разводится или берет вторую жену. В каждом селе живет хотя бы одна такая несчастная, которую с позором вернули в родной дом. Кроме моей мачехи Джамили, у нас есть еще одна такая, Эйлиханум-апа. Она живет на краю села, в покосившемся домике, одна после смерти родителей. Эйлиханум-апа старая, ей уже больше сорока. Половину жизни она провела в позоре, после того как муж вернул ее, бракованную, и женился на плодовитой. Бедная Эйлиханум-апа совсем сошла с ума: стала считать детей бывшего мужа за своих, подкарауливала девочек у родника и зазывала к себе, чтобы угостить чаем с лепешками. Хотя они уже выросли, до сих пор обходят дом бывшей жены отца стороной. Мне всегда было ее жалко, и я не могла без слез смотреть на трясущееся лицо Эйлиханум, когда встречала ее по дороге к роднику. – У тебя нигде не болит? – спрашивает Джамалутдин. Хоть он задает этот вопрос не в первый раз, я все равно удивляюсь. Представляю, что отец спросил о таком у Жубаржат, а Загид у Агабаджи, и становится смешно. Этих мужчин интересует только, когда будет горячий ужин и родится ли у них очередной мальчик. И снова, как это часто бывает со мной последнее время, я думаю: ведь меня мог сосватать не Джамалутдин вовсе, а один из таких, как Загид. Думаю так и холодею от страха, как когда-то от мысли, что выхожу за Джамалутдина. Да, в моей голове всегда много путаницы. Лучше уж пойти и сделать что-нибудь по хозяйству, тогда времени на всякие глупости не останется. Я всегда так делаю, когда начинаю думать не к месту.