Прожила с ним Агнешка тридцать лет. Тридцать лет он не подымал голоса ни на нее, ни на детей. Без ее совета никогда ни одного дела не решал. Она вожжи в руках держала. И какое бы горе на него ни свалилось, он оставался таким же безропотным. — Хоть бы застонал, хоть бы поохал! — не раз жаловалась Агнешка. Поранив как-то топором ногу, он только крепко зажал рукой рану и так до самого вечера прождал прихода фельдшера. Когда вытаскивали осколки раздробленной кости, он только повернулся к стене — и все. Замученные болезнями, слабые от рождения, один за другим умирали у них дети, и отец хоронил их без слез, сухими глазами глядя в могильные ямы. Да и с живыми он как будто не умел справляться. Ребята росли, резвились, тянули его за полы, карабкаясь к нему на колени, таскали его за усы. Любил он своих малышей, но так, точно кто-то запрещал ему любить их. Украдкой, когда никто не видел, ласкал он детишек, ползал с ними на четвереньках, возился с ними и напевал им песни, которых больше никому не доводилось от него слышать. Все неудачи и неполадки в доме Агнешка привыкла взваливать на его плечи. Постоянно пилила его, как пила сухой суковатый ствол. Терпеливо, не противореча, выслушивал он все, только изредка отзываясь: — Ну что же, делай как знаешь. Разве я когда-нибудь тебе перечил? Тридцать лет именно таким знала его жена. Но вот однажды вода, капля за каплей накапливавшаяся за плотиной, поднялась и, пенясь, прорвала насыпь. Таким грозным Агнешка никогда его не видала, ей и в голову не приходило, что он может так кричать на нее! Теперь ей показалось, что он даже и ростом стал как будто вдвое выше. Женщина выпустила вожжи из рук, муж сразу их подхватил, и с этого дня к нему перешла вся власть в доме. Агнешка, признав раз навсегда превосходство Мотеюса, ни в чем ему больше не противоречила и только послушно следила за ним глазами. А началось все дело с оружия. Принес как-то поутру Мотеюс из волости винтовку и гранаты. Агнешка никогда раньше и не видывала, чтобы муж ее хоть пальцем прикоснулся к оружию. Сколько раз, бывало, отнимал он у детей порох, ломал их самодельные ружья, а после первой войны, найдя оставленную немцами винтовку, забросил ее в озеро. Теперь, принеся домой винтовку, Мотеюс вертел ее в руках до самого обеда и несколько раз целился в окно, положив дуло на спинку стула. Тут появился и Урнежюкас, который недавно вернулся из армии. Вдвоем с ее стариком они отправились за гумно, на косогор, и залегли там. Потом Агнешка и в окно и со двора, когда кормила скотину, видела, что ее старик ползает для чего-то на животе и швыряет что-то в воздух. Припадая на раненую ногу, за ним взад и вперед бегал Урнежюкас. Потом они поставили на собачью конуру дырявое ведро… Уже издали Агнешка принялась бранить мужа: — Да ты совсем рехнулся! До таких лет дожил и сдурел на старости! Ну, ну, поглядите на него — как дитя малое! Отец, да уймешься ты или нет?.. Не успела Агнешка выпалить все это, как раздался выстрел. Она так перепугалась, что присела тут же, на пороге. Только она поднялась — опять выстрелили. Агнешка видела, как ветер ерошил седую непокрытую голову ее старика, а тот все стрелял да стрелял, как показалось Агнешке, нисколько не заботясь о том, что может попасть и в нее. — Душегуб! — крикнула она и на четвереньках переползла через порог в избу. Женщина пришла в ярость. Теперь она только ждала, чтобы муж вошел в хату. Но еще до этого Агнешка кое-что разузнала. Забежав напиться, Урнежюкас рассказал: утвердили, мол, ее старика председателем сельсовета, а его, Урнежюкаса, — заместителем. Первый раз в жизни Мотеюс не только не посоветовался с ней по такому важному делу, но даже ни о чем ей не рассказал, вернувшись из волости. — Вот! — начала женщина, едва только вошел в избу ее старик, весь пропахший пороховым дымом. — Натворил ты дел, нечего сказать! И зачем тебе на старости лет такая забота на шею? Только что сына схоронили, а теперь, видно, сам хочешь пулю в лоб получить? Да ты соображаешь, что делаешь? Мотеюс, вытаскивая из кармана одну за другой гранаты, как яйца раскладывал их на полке. Полка эта служила когда-то его сыну, и теперь старик нащупал там пряжку от пояса и поломанную расческу. Едва только мать увидела эти вещи, слезы брызнули у нее из глаз. Уже издали Агнешка принялась бранить мужа… После стольких детских смертей вырастили наконец они этого единственно выжившего сына. Родители надеялись, что он будет им опорой, что они легче скоротают с ним старость. Как только после немцев вернулась Советская власть и начали делить земли, богатеи, не имея поддержки ни в милиции, ни в волости, стали собираться в банды. Повыкопали они норы на болотах и оттуда скалили клыки на своих бывших работников-батраков. Вот так и погиб тогда на поле сын Мотеюса. Нес он из волости бумаги на полученную землю. Пуля, пробившая ему грудь, была прокалена ненавистью к республике трудящихся. Схоронил Мотеюс последнего сына. Так никто и не увидел слез на глазах у старика — были они еще суше прежнего. Может быть, он и горе свое и слезы излил где-нибудь тайком от людских глаз, как привык он прятать и любовь, и ласку, и песню. Да, так вот, выложил Мотеюс на подоконник всю эту мелочь и, не глядя на всхлипывавшую жену, поставил винтовку в угол и пошел к двери. — Отец! — сказала жена, утирая кулаком глаза. — Говорю тебе, брось ружье. А нет — возьму и сожгу его или в колодец кину, вот увидишь! — Кидай! — ответил старик. — Ей-богу, заброшу в колодец!.. Сейчас же ступай и отдай тому, от кого получил! Скажи, что председателем ты не будешь… Умники какие выискались! Других найти не могли, так старого дурня принуждают. — Не принуждают, а я сам взялся, — отвечал Мотеюс. — Взялся! Власть, стало быть?.. Мало мне слез, мало тебе смерти сыновей?.. Сам в навозную кучу хочешь лечь? Твое ли дело вмешиваться? Вот придет ночь — увидишь еще: или подожгут нас, или зарежут. Муж махнул рукой и открыл дверь, но в ту же минуту Агнешка схватила со стены телогрейку и стала торопливо одеваться: — Пойду и… Тогда Мотеюс обернулся и захлопнул дверь. Он сделал, может, один только шаг, но уже очутился около жены. — Цыц! Смотри ты у меня! — подняв кулак, закричал он громовым голосом. Кулак его опустился, и словно оттуда выпал тяжелый камень — так дрожала рука Мотеюса. — Всю жизнь они у батраков кровь сосали… Меня, как собаку, топтали и лупили, а я все молчал. Сына убили… Не жить теперь и им! — И он быстро вышел, не затворив за собой дверь. В эту короткую минуту старый Мотеюс гневно произнес только несколько слов, но каждое из этих слов было рождено мукой долгих лет. В эту короткую минуту он рассказал всю свою жизнь, которая мгновенно прошла у него перед глазами. Он увидел свое бессонное детство — постоянный голод, страх перед розгами. Увидел и окутанные холодными туманами луга. Увидел, как он пастушком ищет пропавшего гусенка, как стоит на коленях перед хозяином, ожидая удара… Он вспомнил солдат с красными флажками на штыках. Вместе с другими батраками бежал им навстречу и он, Мотеюс. Потом они вместе устраивали комитет. Потом из Буткусова имения ему выделили участок, но он не успел засеяться — прискакал Буткус с уланами. В две шеренги выстроили улан на костельном дворе и сквозь строй гоняли всех, кто стоял за коммуну. Били их нагайками, раздев догола. А потом опять потянулись голодные годы и страх перед полицией. И никогда не было у него собственного хлеба. — Не жить и им! — еще раз, уже со двора, услышала Агнешка голос мужа. Словно оцепенев, стояла посреди избы женщина. Сквозь приоткрытую дверь она видела поля, и летавших над пашнями ворон, и подводу, тащившуюся по проселочной дороге. Вокруг больших усадеб, как острова, темнели рощицы. Видела все это она, может, сотни раз, но теперь впервые отозвались эти картины в ее сердце слабым эхом. Она как будто впервые заметила черную тень, протянувшуюся от крепко срубленных, окруженных садами усадеб. Только теперь начала она кое-что понимать в словах мужа. Жаль ей стало старика, и обида за их трудную жизнь поднялась у нее в груди. Целую весну Мотеюс все ходил да ходил по деревне. Карманы у него были набиты бумагами, повестками, которые он вместе с Урнежюсом разносил по дворам. Дела у него было много: то надо было засеять пустующую, оставшуюся без хозяев землю, то, пока дорога хорошая, вывезти лес. Не успеешь с одним делом покончить, опять хлопочи: то нужно новоселу коня приобрести, а этот вернулся из армии без ноги — корову просит. Мотеюса не проведешь: знает он, сколько скота осталось у богатеев и вчерашних помещиков. А ведь только им государственные поставки молока назначишь — половина коров немедленно исчезает из хлевов. Один бормочет, что, дескать, у него еще перед пасхой корова пала, другой доказывает, что это и не его корова вовсе, а снохи или тестя, который отделился. Так тебя опутают, так закрутят, что голова кругом пойдет. А все это одна дьявольская хитрость, чтобы народную власть обмануть! К какому-нибудь хозяину зайдешь вместе с агрономом землю измерить, имущество переписать — и не почувствуешь, как один тебя за локоть ухватит, другой — под руку и уже в горницу зовут, уже за стол сажают. Мотеюс отлично понимает: только сядь с ними за стол — и рука твоя уже подмаслена, ты уже не председатель, а тряпка. Но Мотеюса так легко не проведешь и к столу богатых хозяев не заманишь. Почему они прежде даже и не знались с ним? Почему в панские времена за каждый красный флаг, вывешенный на верхушке березы или на телеграфном столбе, богачи глаза ему кололи, все никак не могли простить, что он когда-то помещичью землю делил? Ведь не из уважения же сейчас и не от любви вьюном вертелись перед ним богатеи: всякими способами старались они опутать его своими холстами, подмаслить хорошенько его, как овсяный блин, только чтобы он укрыл их лишнюю коровку от властей, чтобы не трогал их закрома. Мотеюс знает: дай им теперь власть, они всех новоселов, всех прежних батраков вилами переколют. В глаза они тебе нежным, ласковым голосом поют: «Ай, разве не хватает нам этой земли, разве нам жалко? Пусть и другие обрабатывают!..» А достаточно Мотеюсу не так бумагу прочесть, ученое слово не так выговорить, как он уже чувствует на себе их насмешливые взгляды, которые как будто говорят: «И ты сюда, неуч!.. Тоже власть нашлась! Лучше бы подрядился навоз нам возить…» Как же мог им понравиться Мотеюс, если не уступал он им ни единого зернышка, ни одной капли молока! Вот их сельсовет и выполнил план государственных поставок первым. Мотеюс хорошо видел, с какой злобой следят за ним богатеи, как дрожат от ненависти их руки, когда они принимают от него повестки и разные бумаги. Как-то раз, под утро, Мотеюс увидел приколотый к его воротам листок, в котором ему грозили расправой, если он не уберется из деревни. И это Мотеюса не удивило. Он знал, что его работа не одному пану помещику острой костью поперек глотки стала. С удвоенной бдительностью приглядывался он и прислушивался ко всему, что творится. Неожиданно появлялся он в деревнях и, сделав свое дело, так же неожиданно исчезал. Когда муж задерживался, Агнешка начинала уже побаиваться, но, увидя, что он возвращается невредимым, успокаивала себя: «Одно счастье, что он водке меру знает…» Закончив работу, Мотеюс крепко задвигал засовы на двери. Ложились спать они с женой за печкой, у стены, где не было окон. Однажды летом, когда ему пришлось заночевать в волости, он под утро возвращался домой. Только свернул с большака на свой участок, как, сам не зная почему, остановился. Занятый своими мыслями, старик машинально глядел на что-то белое — не то на тряпку, не то на бумажку — и зашел в рожь посмотреть, в чем дело. Хлеба в этом месте были примяты и кое-где вытоптаны, на земле был просыпан табак, тут же валялся разбухший от росы окурок. На влажных колосьях трепался прилипший скомканный листок газеты. «Ага, — сказал себе Мотеюс. — Видно, здесь лежал не один человек, и было это совсем недавно: рожь еще не выпрямилась». Вернулся Мотеюс домой озабоченный. Жене он ничего не сказал, но днем, улучив минутку, разыскал доски и заколотил окно. С этого дня он спокойно принялся ждать. Ожидая «их», он не боялся лихой смерти от вражьей руки (смерти, какою погиб и его сын), потому что душой чувствовал справедливость и правду того, что он делает и за что он готов умереть, и это придавало ему силы и бесстрашия. Как-то раз ночью Мотеюс внезапно проснулся и, быстро сев на кровати, прислушался. Кто-то как будто легко коснулся рукой его лба. Жена спала, а может, только притворялась спящей: в последнее время она жаловалась, что у нее «заячий сон», что ее все тревожит. Нет, на этот раз она действительно спала. Кругом было тихо, совсем тихо. Прошел сильный, но недолгий дождь, и Мотеюс чувствовал его влажную свежесть. Старик поднялся с постели, подошел к окну. Тотчас же он заметил человека, стоявшего у хлева. Ошибиться было трудно, а вглядевшись, уже можно было различить несколько темных фигур, которые быстро, почти бегом приближались со стороны речки. Они рассеялись цепью, и когда подбежали к забору, отделявшему двор от загона, Мотеюс услышал треск. Однако это не ломали забор, как сначала показалось старику, а стучали в дверь. Успев сообразить, что людей значительно больше, чем он мог разглядеть, он двумя прыжками отскочил за печь, нащупал на полке гранаты и сунул их за пазуху. Агнешка уже стояла рядом с ним в одной рубахе. В дверь теперь уже ломились. Зарядив винтовку, Мотеюс наблюдал из-за печки за единственным незаколоченным, но прикрытым ставней окном и за дверью. За стеной, во дворе, шептались. «Если бы они шли с честным намерением, они бы окликнули меня по имени», — подумал старик и в ту же минуту действительно услышал знакомый голос: — Мотеюс, открой! Это едва его не погубило — старик уж было пошел к двери… К счастью, в эту минуту звякнуло разбитое стекло, и от сильного удара дрогнула ставня. Струя свежего ночного воздуха вместе с едким запахом пороха ворвалась в избу. Теперь выстрелы трещали один за другим, и на голову Мотеюса посыпались с потолка щепки. Старик увидел, что жена его все еще стоит, и, задыхаясь, крикнул ей: — Ложись! Как ему показалось, она легла послушно, не торопясь. Тогда он приоткрыл дверь из избы в сени и выстрелил. Потом, пробравшись ползком вдоль стены, выстрелил еще раз в щель в ставне. Так, двигаясь ползком туда и обратно, он стрелял, и звуки его выстрелов сливались с теми, которые доносились со двора. Когда он в третий раз возвращался из сеней, внезапный порыв сквозняка швырнул его на землю, и наполовину раскрытая дверь захлопнулась. Когда он подполз и плечом приоткрыл дверь, в избе показались уже огненные языки — горела постель. Он понял, что бандитам удалось швырнуть гранату через пролом в ставне. Жена была жива: Мотеюс видел, как она ползала по полу, нащупывая что-то руками. Он не сразу понял, что такое она делает, да у него и не было времени об этом думать. Он стрелял теперь при каждом шорохе в каждую проскользнувшую мимо щели ставни тень. Совсем не обращая внимания на пули, не думая об огне, который уже полз по стене, метался он по своей избе. Вот снова в щели промелькнула тень, и старик опять выстрелил. Бегущий остановился, словно желая спросить или посмотреть, откуда стреляют, и, сгорбившись, упал на месте. — Э-у-у!.. — услышал Мотеюс похожий на мычанье теленка крик раненого. — Ага, получил свое! — пробормотал Мотеюс и быстро зарядил винтовку. На дворе уже не стреляли. Мотеюс увидел, как к раненому бросились трое или четверо. Этого только ему и надо было: он прицелился и выстрелил снова. — Ага, не нравится! — еще радостнее пробормотал он. На этот раз нападавшие, с громким криком подхватив раненого, кинулись за хлев. Тогда Мотеюс стал на колени возле подоконника и, вытащив из-за пазухи гранату, швырнул ее в окно. Он ждал, но взрыва не было, и Мотеюс выругался. Он чувствовал, что забросил гранату слишком близко, она упала где-то возле стены. Однако еще через мгновение раздался взрыв. Грохот был сильный, но в избе мелькнула только неясная вспышка. Приближалось утро, и на дворе становилось все светлее. За окном уже не стреляли, только пересвистывались и кричали что-то друг другу. Голоса все слабели. И тут Мотеюс вдруг услышал, как вдалеке тревожно залаяли деревенские собаки. Он все еще сидел на полу и, подымая голову, время от времени выглядывал в выбитое окно, так и не выпуская из рук винтовки. — Отступили наконец! — произнес он и смахнул рукой пот, струившийся по лбу и по лицу. — Обожглись!.. Агнешка сидела на полу, и в утреннем свете казалось, что ее вытащили из печки: лицо и рубаха у нее были в саже, в волосах запутались солома и перья. Мотеюс посмотрел на нее и только теперь понял как следует, что жена все это время голыми руками тушила огонь и подавала ему патроны. Теплое, хорошее чувство овладело сердцем старика. Он поднялся, отбросил еще горячую винтовку и, подняв своими сильными руками женщину, поцеловал ее так, как не целовал уже лет двадцать. 1947