И вот, точно кто-то шепнул мальчику, сидевшему на коньке крыши: «Тафилюк, а ну, покажи, как кувыркаются твои голуби!» — Турман, выпустив из рук жердь, подпрыгнул в воздухе и, размахивая руками, скатился вниз. Из-за его пазухи вылетел белый, словно комок снега, голубь и поднялся к небу. Турман, улыбаясь, проводил его широко раскрытыми глазами и упал в крапиву с маленькой дырочкой в груди. Фашист в очках большой, обутой в желтый ботинок ногой толкнул тело мальчика и одним пинком перевернул его. — Шпион! — сказал он. Солдаты спокойно оглядели убитого, потом, такие же безмолвные и равнодушные, позвякивая металлом, стали спускаться в ложбину. Встревоженная матушка Стяпасов долго бродила вокруг дома, окликая внука, а он, спокойный, лежал в траве и, казалось, шептал: «Я думаю, бабушка… Почему ты не спрашиваешь, бабушка, о чем это я думаю?» К вечеру жара спала. Грохот утих. Только потрясенный взрывами воздух волнами набегал на цветущие просторы ржи, и над ними подымались зеленоватые, пахнущие хлебом облака… 1942 СОЛОВУШКА Перевод А. Йоделене Небольшой отряд немецких солдат сразу же после обеда вступил в деревню. По правде говоря, это было только место, где раньше стояла деревня, так как по обеим сторонам улицы тянулись одни обгорелые развалины. Деревья фруктовых садов с едва наметившейся завязью плодов стояли голые, обугленные. Лейтенант, сидя на возке походной кухни, поглядывал то на карту, разложенную на его коленях, то на мрачные следы войны и как будто разыскивал что-то глазами. Вокруг не было видно ни одной живой души. Только на покинутых огородах, над желтеющими подсолнечниками и грядками каким-то чудом сохранившихся цветущих маков вилась стая бабочек. Пыльные, посеревшие лица солдат говорили о крайней усталости, ноги у них подкашивались. В конце деревни, там, где дорога сворачивала к темнеющему неподалеку лесу, расходясь на три малопроезжие проселочные дороги, офицер остановил отряд. Солдаты озабоченно смотрели на начальника, который соскочил с повозки и стал разглядывать местность в бинокль. Во время этой маленькой передышки, когда солдаты смогли вытереть вспотевшие лбы и поправить вещевые мешки, вдруг раздалось пение птицы. Переливчато звеня в воздухе, песня эта пробудила тишину летнего дня. Трели птицы на короткое время умолкали, потом звенели еще сильнее и отчетливее. Не только солдаты, но и сам лейтенант на мгновение прислушался, а потом они стали озираться на кусты, на листву придорожного березняка и увидели на краю канавы мальчика. Еле приметный в траве, в защитного цвета куртке, без шапки, опустив босые ноги в канаву, он старательно строгал какую-то деревяшку, уперев ее в грудь. — Эй, ты! — крикнул лейтенант и жестом подозвал мальчугана. Прекратив работу и поспешно сунув нож в карман куртки, отряхнув с себя стружки, тринадцатилетний паренек подошел к лейтенанту. — Покажи-ка, — сказал лейтенант по-литовски. Мальчик вынул изо рта какую-то деревянную штучку, стер с нее слюну и протянул лейтенанту, глядя на него голубыми веселыми глазами. Это была простая березовая дудочка. — Искусный мальчуган, искусный, — покачал головой лейтенант, и на мгновение его злое, неприятное лицо смягчила улыбка, которая заразительно подействовала на стоявших неподалеку и наблюдавших солдат. Все удивлялись незатейливости этого музыкального инструмента. — Кто тебя научил этому? — снова спросил Лейтенант, уже без улыбки. — Я сам, господин… А еще я умею кукушкой… Мальчик закуковал. Затем он снова сунул себе в рот мокрую дудочку, прижал ее языком и засвистел. — Скажи, свистун, ты один здесь? — продолжал допрос лейтенант. — Нет, нас здесь много, только больше всего воробьев, ворон и куропаток. Соловей только я один и есть. — Болван! — прервал его офицер. — Я тебя спрашиваю: нет ли здесь еще людей? — Нет, — ответил мальчик. — Когда ваши стали стрелять и деревня загорелась, все закричали: «Звери, звери идут!» — взяли да и удрали кто куда… — А почему ты не убежал? — Я хотел посмотреть на зверей. Когда мы ездили в город, там за полтинник показывали кошку, большую такую, с теленка. — Как видно, дурачок! — произнес лейтенант, обращаясь к солдатам на незнакомом мальчику языке. — Скажи-ка, малый, знаешь ты эту дорогу через лес на Сурмонтай? Ведь так, кажется, она зовется… — Как же мне не знать, господин! — уверенно ответил мальчик. — Мы туда к мельнице рыбачить ходили… Там такие щуки водятся, что двухмесячных гусенят живьем глотают. — Ну ладно, веди. Если скоро приведешь, получишь вот это. — Лейтенант показал мальчику зажигалку. — А обманешь — голову сверну вместе с этой самой твоей свистулькой. Понял? Отряд двинулся. Впереди походной кухни, рядом с лейтенантом, ни на минуту не переставая играть на своей дудочке, подражая то соловью, то кукушке, шагал и мальчик. Размахивая в такт рукой, он то хватался за сучья придорожных деревьев, то собирал шишки. Казалось, что он был занят только самим собой. Лес становился гуще, дорога извивалась между просеками, заросшими березами, и снова сворачивала в сосновый лес. — А что говорят здесь в народе о партизанах? Водятся они в вашем лесу? — поинтересовался лейтенант. — Нету таких. Сыроежки есть, подберезовики и опенки, — не сморгнув, ответил мальчик. Сообразив, что с эдаким не стоит пускаться в дальнейшие разговоры, немец наконец замолчал. В самой глубине леса, в молодом и густом ельнике, откуда был виден изгиб дороги, лежали несколько человек. Они лежали неподалеку друг от друга; тут же стояли их ружья, прислоненные к дереву. Изредка они тихо перебрасывались словечком-другим и, осторожно отводя ветви деревьев, внимательно оглядывали лес. — Слышите? — сказал один из них, посмотрев на товарищей, немного приподнялся и повернул голову в ту сторону, откуда сквозь неясный шум леса доносилась дальняя трель соловья. — А не почудилось тебе? — спросил другой, прислушался и ничего не услыхал, но все-таки вынул из-за пня четыре гранаты и положил их перед собой. — Ну, а теперь? Пение птицы становилось все явственнее. Тот, который первым услышал его, стал внимательно отсчитывать: — Раз, два, три, четыре… — и рукой отбивал счет. — Отряд из тридцати двух человек, — произнес он наконец, внимательно вслушиваясь в трели птицы, говорящей на таком ясном, но только им одним понятном языке. Неожиданно раздалось кукованье кукушки. — Два пулемета, — определил он по доносившимся звукам. — Начнем, — сказал, берясь за ружье, бородатый мужчина, весь опоясанный пулеметными лентами. — Поторапливайся, — кладя гранаты, ответил тот, кто прислушивался к трелям птицы. — Там нас ждут. Мы с дядей Стяпасом пропустим их, а когда вы начнете, мы станем жарить по ним сзади. Не забудь Соловушку, если что случится. Он со вчерашнего дня, бедняга, ничего не ел… Через некоторое время около молодого ельничка показался отряд немцев. Соловушка заливался все с прежним жаром, но для тех, кто понимал язык его трелей, это было только повторение того, что было уже известно людям, скрывавшимся в чаще леса. Когда солдаты вышли на небольшую прогалину, на пение соловья из кустарника эхом отозвался свист. Мальчик, который шел по краю тропинки, юркнул в чащу леса. Ружейный залп, нарушивший тишину, свалил с ног офицера; тот даже не успел поднять оружия. Он упал на пыльную тропинку. Один за другим, сраженные меткой пулей, падали солдаты. Стоны, крики ужаса, растерянные выкрики команд стояли в воздухе. Но скоро лес снова затих, кровь убитых фашистов исчезла в мягкой песчаной почве без следа. На следующий день в самом конце деревни, у перекрестка, на своем обычном месте, подле канавы, снова сидел тринадцатилетний мальчик и что-то строгал из дерева. Временами он зорко оглядывал ведущую в деревню дорогу. Казалось, будто он кого-то выжидает. И снова в воздухе переливалась чудесная мелодия, которую не слишком привычное ухо не отличило бы от соловьиной трели. 1942 ПОЦЕЛУЙ Перевод под ред. З. Шишовой