ПЕСНЯ Перевод под ред. З. Шишовой Йокубас со всеми перессорился. Топорщась, как чертополох, он уже второй день ни с кем не разговаривал, сидел в углу избы или расхаживал вокруг дома. Подумать только: его отцовская власть уже ничего не значила, на его слова только рукой махнули! А еще говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Поглядите лучше, как в жизни бывает: упало яблоко и укатилось так далеко, что и не отгадаешь, с какого оно дерева. Всю весну Йокубас слышал разговоры про эту обработку земли на новый лад. Сколько раз приезжали в село из волостного комитета, созывали сходки, письма из партийного комитета читали, а разве люди этим соблазнились? Разве хоть один разумный хозяин подписал договор? Слушать-то все слушали, а как только надо было в бумажке расписаться, сразу изба и опустела. Где же это видано — бросаться с высунутым языком по каждому зову власти? Когда же это бывало, чтобы власть желала людям добра? Есть еще время подумать, послушать людей поумнее, выйдет или не выйдет какой-нибудь толк от такой обработки земли. Пустовала земля года два, может и еще лето-другое пыреем зарастать. Разве мало на свете пустырей, полей да лугов некошеных? Паны оставляли их нетронутыми, с борзыми за дичью там охотились, никогда участки эти сохи и не видели. Пан знал свой порядок, мужик — свой, и каждому все ясно было. А теперь что ни день — то новости, что ни слово — то поучение. А спросишь, кто власть, где власть, твои же ребятишки отвечают: «Мы власть! Рабочая власть!» Еще год назад Йокубас такие слова и слушать бы не стал, а теперь выходит, пожалуй, что это правда. Сын его, сын бывшего батрака, сам делил поместье в Левонполисе, а на паровой Стульгяйской мельнице и в имении посадили управляющим сына бобыля Кличукаса. И пришел левонпольский пан Мурашка в избу Йокубаса, шапку снял и со слезами молил, чтобы ему хоть клочок земли оставили. Вот и понимай как знаешь. Йокубас двадцать лет по имениям проработал, а не случалось ему видеть, чтобы пан со слезами, без шапки перед батрацким сыном стоял! Глазам своим не верил Йокубас, судил да пересуживал: что-то будет? А кругом все шептались, богатеи подсмеивались над Советской властью, а сами зерно в землю закапывали, коров по лесам прятали. В долине, по эту сторону речки, только три хозяйства; были они самые крупные и самые лучшие во всей округе. Хозяева их во время войны сбежали, и уже второй год земля стояла нетронутой. Но не выстояла и земля — начали малоземельные и батраки из нее пыль выколачивать. Сходки устраивали, на бумаге подписывались и додумались, чтобы всем вместе эту землю обработать, «куперативом» значит. Первыми вызвались оба сына Йокубаса да четверо новоселов из деревни Гарляускай. Который день уже сыновья Йокубаса ездят в долину, тащат за собой борону, каток, а теперь вот прихватили еще и Лаучкасову кобылу — свой навоз на чужую землю возить. Подумать только: «куператив»! Отец знал, что в городах есть «куперативы», в них и керосином, и гвоздями подковными, и солью торгуют, но чтобы земля «куперативом» называлась — это все новые выдумки. Йокубас не вмешивался в дела и порядки своих сыновей. Давно уже они себя начальниками в доме поставили и вконец отвыкли слушаться отца. Все утро Йокубас расхаживал вокруг дома, собирал в кучу щепки, носил под навес сухие дрова. Утомившись, он присел возле сарая, на сани, погреться на солнышке. Пашни еще не зеленели, но уже подсыхали и трескались, белея издалека. Ослепительным пламенем сверкало железо плугов, уже взрезавших землю. Овраг звенел от свистулек, которые детвора мастерила из высохшего ивняка. Услышав шаги, Йокубас оглянулся и увидел, что по двору его идет какой-то человек, высокий, в шляпе. Из комитета, может, бумажку какую принес или кого-нибудь из сыновей его ищет… — Греешься? — спросил незнакомец. Теперь Йокубас узнал гостя. Прежде в этих местах редко показывался, да и теперь все больше мимо проходил Бенедиктас Бредикис. С первого взгляда показалось Йокубасу, что он какой-то другой стал: хоть и в шляпе, а весь обтрепанный, помятый. «Еще года три назад каким ты гордецом выступал, ведь первым богатеем был, а теперь тебя и не узнаешь, — подумал старик. — Захирел ты после такой роскоши… И как же не захиреть: половину земли в тот раз Советская власть отрезала, а после войны и от остатка еще жирнее ломоть откроили». — Где же твои работнички, почему на дворе такая тишина? — снова спросил подошедший. Йокубас подвинулся, и гость присел на сани. — Куперативную обрабатывают. Половину, говорят, уже вспахали. Гость помолчал, поглядел на навес и, задрав кверху подбородок, уставился в небо. Слышно было, как за облаками курлыкали невидимые журавли. — Уж так заведено, — молвил Бредикис. — Теперь что с землей, что без земли — один толк. Сейчас и не поймешь, что хорошо, что плохо… Ох, подымется еще ветер, подует! А как подымется — все перевернет, как стог сена. Правильно человек этот говорил: учите молитвы, шейте торбы из мешков — пойдете по миру хлебца просить. — Какой человек? — спросил Йокубас, ничего не понимая в замысловатой речи гостя, но все же встревожившись. — Да так… — не объясняя, отозвался Бредикис. — Теплынь-то какая, чтоб ее! Вспотел весь, как росой покрылся! Сняв шляпу и повернув оторвавшуюся подкладку, человек утер ею лоб. Он встал, вскинул на плечи вилы, с минутку помешкал, но, не дождавшись от Йокубаса ни расспросов, ни дальнейшего разговора, проворчал что-то и со вздохом зашагал прочь. — Где-то, слышно, гремит. Для грозы еще рановато! — крикнул он, отойдя уже на изрядное расстояние. У Йокубаса так была забита голова, что теперь он уже не разбирался, чья же правда. «Что бы там ни говорили про Бредикиса, а он все-таки кое-что знает. Пускай он сейчас и обтрепанный, силу и богатство свое потерял, но прежде ведь с начальниками да с ксендзами-настоятелями за одним столом сидел. Говорят, сын его в лесу прячется». Йокубас услышал стук колес и поспешно поднялся с саней. Внезапно он решил выругать как следует своих детей. Однако в спешке одной ногой зацепился за сани и уткнулся ничком в мягкую постель из опилок. Куры, которые, разыскивая корм, рылись тут же, испуганно захлопали крыльями. — Хватит шутки шутить! — сам себе сказал Йокубас, сердясь еще больше, и с вывалянной в опилках головой вылез из-под навеса. Сыновья заворачивали во двор с порожней подводой. Увидев, что дети опять подъезжают к дверям хлева, отец мелкой рысцой подбежал к ним: — Что, вам мало этого? Нет у вас своей земли, что ли, своей работы нет? На сторону зерно разбрасываете! Для голоштанников хлеб растите! Старший сын Юргис, забредя в лужицу, мыл в ней ноги. Засучив штаны по колено, он только раз и взглянул на отца: — Да что ты, тятенька, болтаешь тут без толку? Неужели, по-твоему, для богатеев хлеб выращивать? — Нет, а то для голышей, для бродяг всяких! — А с каких это пор ты, тятенька, таким дворянином заделался? Разве тебе не пришлось всю жизнь вшей кормить, пока ты свои пять десятин заработал? — Мне и их довольно. Вы столько заработайте! — кричал отец. Он тряс головой, и с волос его сыпались опилки. — Добра не дождетесь! Захотелось вам из общего котла кашу хлебать!.. — А ты, тятя, по панской палке соскучился, а? — спросил младший, Андрюс, подмигивая старшему. — Хватит шутки шутить! Ты смотри, чтобы я тебя самого палкой не огрел… — Ну, ну, тятя! Уж не пообещал ли Бредикис тебя в полицейские нанять, что ты так разошелся? Слушаешь тут всяких проходимцев! — Проходимец лучше твоего понимает! — не сдавался отец. Старика опять обступили куры, и петух, наклонив голову, глядел на Йокубаса. — Что ему по нутру, то нам не к добру. А ты другой раз объяснил бы этому мудрецу: мы, мол, не из одного котла кашу хлебать будем, а каждый — из десяти котлов. А что останется, ему полизать дадим. Йокубас почувствовал, что стараться переспорить старшего — напрасный труд, да к тому же жена, выйдя на шум из избы, стала звать отца домой. — Смотрите, как бы вам с торбами не пришлось пойти чужих собак дразнить. Ничего не выйдет из этих куперативов, — проворчал, отходя, отец. Юргиса задели отцовские слова, и он сплюнул в лужу. — А твои паны да поместья только нищих плодили! — крикнул он, весь раскрасневшись. Отец мелкой рысцой вбежал в избу, за ним поспешили куры. Последних слов сына он уже не слышал. Сколько раз, начав спор с детьми, он потом срывал злость на жене. Вбежав в избу, он увидел, что баба сидит на полу, у корыта, и начиняет колбасы. Недавно они зарезали свинку. Та неделю ничего не ела, и в семье перепугались, как бы скотина не расхворалась всерьез. Йокубас швырнул палку в угол и, недовольный, уселся за стол, выжидая только, чтобы жена его задела. Но женщина хорошо изучила нрав своего старика и, нисколько не боясь его злости, умела мягко и без обиды его успокоить. Так и не дождавшись, чтобы жена заговорила, отец проворчал: — Начиняешь и начиняешь с самого утра. Все мясо изведешь! Но что это? Этого еще не хватало! Жена, отвинтив раструб его кларнета, натянула на него кишку и, как в воронку, пальцем проталкивает в кларнет мясо. Кларнет Йокубаса превратили в машинку для изготовления колбасы! У отца даже язык к гортани прилип. — Да ты что это, обалдела, что ли?! Кто тебе позволил мой кларнет портить? — А что? — «А что, а что»!.. Хватит шутки шутить! Давай его сюда скорее! — Погляди-ка какой музыкант нашелся! Скажи спасибо, что я его с чердака достала. Черви бы погрызли. Очень он тебе нужен! — Нужен! А где другой конец? — Вот, вот, бери, пожалуйста! Не съела я его! Женщина вытерла о фартук засаленный конец кларнета и сунула мужу. Йокубас разыскал другую часть кларнета, свинтил его, но дулся потом целый вечер, пока, в конце концов, совсем не рассорился с женой. За ужином он не вымолвил ни слова и ночью долго не мог уснуть, сердясь на тех, кто уже спал, как будто его опять нарочно оставили одного — наедине с его старостью. И почему это никто не хочет его понять? Неужели он детям своим зла желает?.. Жена несколько раз заговаривала во сне, потом повернулась на другой бок, и Йокубас почувствовал ее теплое дыхание. Она всегда крепко спала. Даже днем, работая в поле, убирая лен или пропалывая огород, она могла завалиться где-нибудь на грядку и заснуть. Когда ее упрекали за это или подсмеивались над соней, она говаривала: «Ну что ж, я ведь ни разу в жизни досыта не высыпалась. Сперва пастушкой была, а потом детишки один за другим пошли, так я люльки всю жизнь не убирала…» Она и во сне привыкла качать колыбель, укрывать тряпьем младенца. И теперь, когда столько лет прошло после последних родов, она, по старой привычке, ложилась с краю, и рука ее всегда свешивалась у того места, где когда-то стояла колыбель. Иногда, со сна, она снова принималась ее покачивать. Четырнадцать детей родила она, и почти все они поумирали, часто не доживши и до года. Другие умерли в два, в три года. Уцелели только двое, и, может, это к лучшему… Кому же под силу прокормить такую семью? Йокубасу казалось, что еще так недавно он купал своего первенца в корыте, а ведь сколько времени с тех пор прошло! И никогда у них не бывало хлеба вдоволь, и радости настоящей не было… Пока сыновья подрастали, ему одному с женой год за годом приходилось отгонять от себя голод. Весной всегда надо было занимать хлебушка у богатеев до нового урожая. * * * Который уж день в долине шла работа. Пустовавшая несколько лет земля трудно поддавалась бороне и плугу. Глина затвердела, борозды на ней топорщились, вставали дыбом. На бороны приходилось класть большие булыжники, иначе их на выбоинах отшвыривало в сторону. Лошади новоселов, отощавшие на плохих кормах, с трудом тянули плуг. Мужчины бегали в МТС, просили прислать трактор. В конце концов, пыхтя и подпрыгивая, он выехал на пустырь. Посмотреть на машину сбежалась детвора, пришли и старики. Трактор клыками нескольких плугов быстро вгрызся в пашню и, гремя, стал взрезать дерн, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. По краям долины загорелись огни — дымился сваленный в кучи пырей. Вспаханная площадь с каждым днем все расширялась и расширялась, захватывая склоны. Дни стояли по-прежнему теплые и ясные. Йокубас только издалека, со своего двора, поглядывал на долину. Однако когда там появился трактор, и он подошел поближе: машина с необычайной силой притягивала его к себе. Он по целым часам мог глядеть, как она маячила то здесь, то там, изредка постреливая, точно из ружья. Как черепаха, проползала она туда и обратно. Он давно бы уже пошел разглядеть ее как следует, да гордость не позволяла. Йокубас все еще был в ссоре со своими сыновьями. Однако старик каждый день совершал свое небольшое путешествие, оббивая палкой зазеленевшие кочки, сбрасывая с тропинок в канаву комья и хворост. Иногда ему случалось спугнуть жаворонка, и птица, заливаясь, подымалась к небесам. Усевшись на пригорке, отец снимал шапку, и легкий ветер ерошил его седые волосы. Однажды, увидев в долине запряженную в борону сивую кобылу, Йокубас подумал: «Откуда эта сивка появилась? Кобыл всяких тут развели!» Подле маленькой березовой рощи, на кооперативной земле, полно было детей и взрослых. Кузнец Марцинкус поставил здесь свои мехи и на вольном воздухе правил плуги, бороны. Наконец Йокубас не вытерпел и в один прекрасный день спустился к людям. Большая часть кооперативного участка была уже засеяна. Мужики, торопясь справиться и со своей землей и про кооперативную не забыть, трудились тут до полуночи. Глядишь, совсем уже темнеет, родители силком гонят спать малышей, а они жмутся к огоньку, бегают наперегонки с собаками. В темноте исчезают пашни, люди, только там и сям раздаются голоса. Другие, окончив работу на своих полях и отужинав, с наступлением темноты снова возвращаются в долину. Только и слышно: — Так как же, Юргис, поработаем ночку? — Отчего же нет? Поработаем! Ночи стоят светлые. И в их голосах звучит какое-то удовлетворение. А если кто-нибудь чиркнет спичкой, то можно разглядеть улыбающиеся лица. Теперь так и жди: пустив изо рта дым папиросы, шутник отпустит какое-нибудь острое словцо, весело выругается или громким голосом прикрикнет на коня, беспокойно тянущегося к свежей травке. А там, смотришь, перепрягают лошадей, мужики советуются, как бы получше все сделать, разглядывают на ладони семена. Теперь уже Йокубас ежедневно стал спускаться в долину. Встав поутру, он торопился покормить скот, наколоть дров и как можно поскорее выбраться из дому. Какое-то чувство гнало его к людям с бедного, одинокого двора, из душной избы. И не только Йокубас, но и старик Мартинас, и отец кузнеца каждый день ходили на «куперативную» землю, и хотя они мало чем могли помочь молодежи, а все чего-то топтались вокруг машины, обсуждая свои дела.