– Господин Леннокс, машина Теркантура изменила правила игры. Трансмутация еще никогда не была такой безопасной, как сейчас. С другой стороны, вторжение в самые основы природы всегда сопряжено с определенным риском. Поэтому не стану уверять вас, будто вашей жизни ничего не угрожает. Впрочем, я был под впечатлением, что к риску вам не привыкать – учитывая характер рыцарского ремесла. Не говоря уж конкретно о ваших наклонностях. Ален Лурия поведал мне, что для подвигов вы используете простой меч, на котором нет защитных рун. Тут уж усматривается заигрывание с опасностью. Во время интимной близости, полагаю, вы тоже не предохраняетесь? Можно сказать, образцовый католик. От упоминания интимной близости тревога стиснула мое сердце. Как там Джудит? – Господин Леннокс. Вы будете не первым, кто пройдет через машину Теркантура. Для большинства процедура окончилась благополучно. Оснований подозревать, что именно с вами что-то пойдет не так, попросту нет. Лишь бы вы сами не противились. Тут все-таки многое зависит от вашего настроя. Если бы мы могли просто затолкать вас в Лулу и нажать рубильник, то так бы мы и сделали, хотя я и не поклонник насилия. Но еще меньше я люблю терять понапрасну время. Скажите, я ведь не теряю сейчас время понапрасну? – Доктор, вы обрушили на меня столько информации – будто я снова в лектории Куртуазной академии. А ведь все это время я хотел услышать только одно: что я здесь делаю? Что это за процедура, который вы хотите меня подвергнуть? Почему именно меня? Доктор Целлос кладет на стол уже виденной мною выпуск «Делового меридиана»: на первой же полосе под моей донельзя невыгодной фотографией – заголовок «Джуд Леннокс – Беовульф нашего времени». И под ним строки, которые Ален Лурия цитировал мне нынешним утром: «Рыцарь-профессионал Джуд Леннокс продолжает определять стандарты драконоборчества на континенте…» – В кастигантских кругах долго шла дискуссия о том, должен ли идеальный человек будущего обладать качествами героя – доблестью, решимостью, силой. Кое-кто считал, что в золотом веке, наступление которого мы готовим, нет места этим добродетелям. Что это опасные качества, ненужные в мире, где не будет войн. Но те, кто так думает, оказались в меньшинстве. Да, совершенный человек – это прежде всего мудрое, справедливое и сострадательное создание, но чтобы отстаивать эти идеалы, ему необходимы мужество и стойкость. Без них природа человека не будет цельной. – Постойте! – тряхнув головой, хлопаю я ладонью по деревянному подлокотнику и повторяю уже спокойнее: – Постойте. Доктор Целлос смотрит на меня с неудовольствием. Плевать! Сколько можно отвечать околичностями на прямые вопросы! Еще одного экскурса в историю кастигантов я не вынесу. Тут и святой чокнется. Тем более что у меня в голове забрезжила догадка – правда, очень уж неправдоподобная. Но, похоже, все эти отступления про духовную революцию и рыцарский долг все-таки к чему-то ведут. – Доктор, из-за этой газетенки вы решили, что я – тот самый герой, который вам нужен? И теперь вы хотите подвергнуть меня трансмутации, чтобы я стал одним из этих ваших сверхлюдей? Воином-праведником? Эктор Целлос снимает очки и, прикрыв глаза, массирует переносицу. – Вы, должно быть, воображаете себя главным действующим лицом какого-то увлекательного произведения, господин Леннокс? Все вращается вокруг вас, и если кто и годится на роль сверхчеловека из будущего, то непременно вы. Ну, вынужден вас разочаровать. Да, вы герой. Не меньше, ведь именно поэтому вы здесь, но и не больше того. Попытаться очистить вашу душу с помощью трансмутации – это был бы интересный эксперимент и превосходный повод для научной статьи. Но ставить на вас все фишки я бы не стал, уж не взыщите. Дело вовсе не в том, что вы как-то особенно погрязли в греховных обольщениях мира. Не больше, чем остальные. Но опять же – и не меньше. Даже машине Теркантура не под силу очистить вашу душу от всех примесей. Да и ничью другую, если на то пошло. Зато нам под силу кое-что другое. Зачем биться над исправлением изначально несовершенного материала, если идеальную душу можно сконструировать с нуля? Взять только лучшее от наиболее достойных. Сбор нужных ингредиентов почти завершен. Имен я называть не вправе. Впрочем, это и не требуется. Скажу лишь, что до вас в машине Теркантура побывали по-настоящему выдающиеся мужчины и женщины – и от каждого мы получили чистейший образчик той или иной добродетели – мудрости, милосердия, справедливости, смотря кто чем отличается. Вы, господин Леннокс, судя по отзывам в прессе, вполне можете претендовать на звание героя года. А может, и целого десятилетия – это ведь не первый поверженный вами дракон. От вас нам понадобится образец рыцарской доблести, который с помощью трансмутации мы присадим к нашей заготовке. – Заготовке? Речь идет об этой идеальной душе, для который вы собираете лучшие ингредиенты? – Именно так. Не извольте беспокоиться. От вас ничего не убудет. Это не то же самое, что сдать кровь или костный мозг. Или, там, пожертвовать почкой. Машина Теркантура распознает вашу сильнейшую добродетель и воспроизведёт ее в составе новой личности. – Но поручиться, что я останусь жив, вы все-таки не можете? – Обязательства чести требуют, чтобы я был с вами откровенен. Для нас важнее всего сохранность психоконструкта, над которым мы работаем. Если во время трансмутации что-то пойдет не так, мы будем вынуждены принять меры. Вплоть до устранения одного из участников процедуры. Но как я уже сказал, это крайне маловероятно. А даже если, господин Леннокс, нечто подобное и произойдет, то ваше наследие не пропадет вместе с вами. Важнейшая частица вашей личности повторится в существе высшего порядка. Это будет еще не конец дьявольского господства на земле. Но это будет начало конца. «Если что-то пойдет не так…» – мысленно повторяю я. Вспоминаю обаятельного шарпея Лулу на черно-белых снимках из журнала «Натурфилософское обозрение»… Вот Теркантур треплет ему загривок. Вот терпеливой собаке вводят инъекцию «философского камня»… И наконец, несколько фотографий, запечатлевших фрагменты того, во что превратилась славная псина. Внутри у меня все сжимается от страха и жалости. Может, сказать Целлосу, что журналисты ошиблись на мой счет? Что я не тот герой, за которого меня принимают кастиганты? Нет, почему-то мне кажется, это ничего не изменит. Даже если я докажу, что не убивал вчерашнюю псевдогигантику, будь она неладна, остается ведь еще Першандельский монстр, который действительно пал от моей руки. Делает ли это меня героем? Скорее наоборот. Как бы то ни было, Ален Лурия меня просто так не отпустит. Ну и пускай думают что хотят. Если мне суждено закончить свои дни в машине Теркантура, то, по крайней мере, я подложу им свинью. Посмотрим, насколько идеальным получится этот их джинн из пробирки! Вот в этой мысли мне гораздо легче черпать удовлетворение. Коварное удовлетворение паршивой овцы, подрывающей образцовую статистику стада. Но довольно скотоводческих метафор. Герой или не герой, а уж я прослежу, чтобы кастиганты прочувствовали, каково связываться с Джудом Ленноксом. – Доктор, вы не могли бы налить мне еще кофе? – Разумеется! Признаюсь, что приятно впечатлен вашим самообладанием. Я бы не удивился, хотя и расстроился бы, если после всего услышанного вы бы отреагировали… более бурно. – Профессор подносит термос к чашке, дымящаяся черная струя ударяет в фарфоровое донышко, из термоса валит пар. Линзы в очках Эктора Целлоса заволакивает белым. Прямо скажем, не вполне по-геройски – бью доктора в пах. Уворачиваясь от черного кипятка, опрокидываюсь вместе с креслом набок, вскакиваю и подбегаю к окну. Затейливый витраж – в облако цветных брызг, когда вылетаю наружу. Об землю! Не дожидаясь боли от удара. По мокрой траве. Осколки за шиворот. Падая на изрезанные руки. Я прихожу в себя от яркого света: в теле разлита странная вязкость, в желудке ворочается тошнота; твердая поверхность, на которой я полусижу, неприятно холодит кожу. Прищурившись, я с содроганием понимаю, что источник слепящего сияния надо мной – это многоглазая хирургическая лампа, которую зажигают только над плотью, подлежащей рассечению отточенной сталью. Первый позыв – вскочить – оборачивается еще бо2льшим ужасом: я не могу пошевелиться – и не потому, что прикован к врачебному креслу, а потому что тело отказывается подчиняться. Его просто взвалили на это жесткое сиденье – все равно что тяжеленный мешок, набитый луком или картошкой. И оно все еще остается неподвижным грузом, неподвластным моей воле, как и любой другой посторонний предмет. Да еще моя одежда исчезла – ее заменила тонкая больничная пижама. Так, надо вспомнить, что произошло. После того как я оказался снаружи, пробив витражное окно, от лесной опушки меня отделяло около пятисот футов. Немного порезался об осколки, но это ерунда. На вышке вскинулся часовой – это уже хуже. Закладывая лихорадочные зигзаги, я вбежал под красно-рыжие каштановые кроны – и уже почти поверил, что смогу затеряться в лесу. В ноздри ударил пресный запах палой листвы. Оскальзываясь на прелом настиле и маневрируя между стволами деревьев, я стремительно удалялся от административного корпуса Лаврелиона. Погони за собой я не слышал. Потом я почувствовал, как меня что-то ужалило в шею. Еще какое-то время я продолжал бежать, пока ноги не стали проваливаться в трясину, а среди деревьев не поплыл странный клочковатый туман. Что бы это ни значило, я понял, что бегство мое на том и окончится. Последним, что я увидел, был дуб, ствол которого, единый и мощный у корней, раздваивался на уровне человеческого роста, превращаясь в подобие гигантских оленьих рогов. Перед этим зловещим тотемом я потерял сознание. Вот я и убедился в надежности границ Лаврелиона. Банальные стены тут не требовались. В арсенале у кастигантов нашлось что-то поинтереснее, хотя я так и не выяснил, что именно. В этот момент открывается дверь, в комнату входит профессор и выключает проклятую лампу над моей головой. В помещении устанавливается нормальный дневной свет, проникающий через белые занавески на окнах. – Ну, господин Леннокс? – присаживается рядом доктор Целлос. На лице его – одновременно строгое и взволнованное выражение. Почти что мамаша, сидящая у больничной койки непутевого сына. – Вашими стараниями день получился неприятный. Для всех нас. Знаете, этому витражу, что вы разбили, удавалось уцелеть на протяжении почти пятисот лет. Он пережил даже сильнейший пожар десятого года. Тогда он украшал окно Лейнского аббатства. Говорят, когда люди стали выпрыгивать из окон, спасаясь от огня, один послушник не посмел разбить его, проникнутый благоговением перед святым сюжетом. И ни огонь, ни дым не причинили им вреда. Впрочем, я далек от мысли, что какой бы то ни было пожар может сравниться с вами по разрушительной силе. Профессор молчит какое-то время, собираясь с мыслями. – Паралич отступит, не беспокойтесь. Через пару часов сможете стоять на ногах. Говорить – и того раньше. – Доктор салфеткой обтирает мне запекшиеся губы, подбородок, промакивает мокрые пятна на пижаме. – Одежду вам тоже вернут. Пока вы были без сознания, мы сочли за лучшее вас осмотреть и сделать несколько уколов. В лесу небезопасно, господин Леннокс. Надеюсь, вы успели сделать надлежащие выводы о перспективности подобных эскапад в будущем. Я ведь полагал, что имею дело с джентльменом. А ваш буквальный удар ниже пояса основательно подорвал это убеждение. Не говоря уже о том, что это было дьявольски неприятно. Ну да у вас будет время поразмыслить над вашим поведением. Профессор выбрасывает салфетку в урну. Тщательно протирает руки ватным тампоном, смоченным в каком-то растворе. Оттянув манжету рубашки, смотрит на наручные часы. – Вынужден вас оставить. Через двадцать минут начнется собрание Совета попечителей. Я бы хотел подготовиться, с вашего позволения. Не услышав возражений с моей стороны, доктор встает со стула и еще раз окидывает меня огорченным взглядом. – Я распоряжусь, чтобы вас переправили в более удобное место, где вы смогли бы отдохнуть. Помнится, я обещал вам завтрак в университетской столовой, но, учитывая ваше состояние, с этим придется повременить. Вас покормят, когда сможете самостоятельно сидеть и глотать. Что ж, я не прощаюсь. Я ненадолго остаюсь один, потом в помещение входят четверо молодых парней – вероятно, первые подвернувшиеся Целлосу студенты. Они перекладывают меня на натянутое покрывало и в таком виде выносят из здания. Проносят через небольшой двор (мне на лицо успевает упасть несколько дождевых капель), поднимают по лестнице соседнего корпуса и оставляют на кровати в помещении, похожем на гостиничный номер. Выйдя, запирают за собой дверь на два оборота ключа. Это хорошо. Значит, опасаются, что скоро я буду в состоянии повторить попытку к бегству. Слышу с улицы чей-то молодой смех. По щеке катится слезинка. Нет, я не плачу. Вроде бы не плачу. Побочный эффект моего паралича. Но вообще-то я бы не отказался проглотить сейчас пригоршню антифобиума. Даже застонать нету сил. Ни на что нету сил. Только бы выкарабкаться… Вернуть себе свое тело… Через пару часов, сказал профессор. Это еще терпимо. Можно и подождать. Только вот дальше что? Можно подумать, что-то изменится. Вот я лежу сейчас и ничего не могу сделать. Так это, надо признать, для меня давно уже норма. Взять хотя бы связь с женщиной, которая мне не принадлежит, – даже время наших свиданий определяю не я, а Ален Лурия: от его графика зависит, увижу я Джудит или нет. А служба в ордене… Да, раньше я мечтал стать рыцарем. Для того и проучился прилежно восемь лет в Академии. Но потом случился Першандель, и мне стало все равно. И мне уже два года все равно, а меня продолжают записывать в герои. Вот и кастигантам я понадобился ради моей доблести, которая если когда-то и была, то осталась там, на Першанделе. Меня словно несет куда-то, и я не могу ничего сделать. Хроническое бессилие. А сейчас оно только обнажилось, пригвоздило меня буквально. Хотя с другой стороны… Может, именно это и есть предназначение? Когда что бы ты ни делал – и даже если вообще ничего не делаешь, – а кривая все равно доставит тебя в неизбежную точку? Что-то я запутался. Голова ноет… Чувствую тупое нытье во лбу, там, где сводятся брови… Эй, да ведь у меня получилось нахмуриться! Разволновавшись, пробую пошевелить лицом, бросая на это все силы, но ничего не выходит. Я устал, так ничего и не добившись. Смотрю на густые осенние тучи в окне. Тоже ползут еле-еле. Ничего, ничего, мы не торопимся. Передохнув, опять заставляю себя гримасничать. Слышу собственный жалкий стон: – Э-э-э… О господи, какое счастье. Опять слеза прокатывается по виску, оставляя горячий и мокрый след. Да, боль возвращается, мышцы снова что-то чувствуют. Радуюсь, как крестьянин ливню после затяжной засухи. – Э-э-эм-мх-х-х… Похоже, обошлось на этот раз. Сберег меня мой ангел. Вымолил. Осталось разобраться, ради чего. Разберусь, успеется. Спустя время я уже перебираю в воздухе пальцами рук, не переставая при этом корчить отчаянные рожи и даже пытаясь говорить – ничего более подобающего, чем детская считалка, не приходит на ум: Экси-пэкси, лес в овраге, Едет рыцарь на коняге, Берегись его, дракон, Тили-мили, выйди вон! Повторяю стишок раз за разом. Сперва похожий на нечто среднее между шорохом и скрежетом («Эхи-эхи… эх… а-ахи…»), мой голос крепнет, горло прочищается, и я, воодушевленный, едва не выкрикиваю ту же самую считалку, только в более задорной версии, которую мы, тогда еще дети, переняли от ребят постарше: Экси-пэкси, спирт во фляге, Едет рыцарь на коняге, Разбегайтесь, девки, или Он вас будет тили-мили! Какое же это наслаждение – шевелить пальцами, то сокращать, то растягивать мышцы лица и выпаливать из груди звуки, пускай не самые осмысленные, зато какие гремящие, какие взрывные! За этим занятием меня и застает новый посетитель. Точнее, посетительница. – Хага Целлос. – Она коротко взмахивает рукой в сдержанном приветствии. – Мне не сказали, что в вашем лице мы имеем не только героя, но и вокальное дарование. Да еще с таким самобытным репертуаром. Я пытаюсь подняться, но силы пока не вполне вернулись ко мне – удается только полусесть, прислонясь к спинке кровати. – Извините… Я просто… проверял, восстановился ли голос. Целлос – так вы сказали? – Он мой отец, да. Извиняться не нужно. И вставать в моем присутствии тоже не требуется – не тот случай. Просто сядьте удобнее, я помогу вам поесть. Девушка вкатывает в комнату небольшой столик на колесиках, убористо сервированный фарфором, серебром и пирамидками сложенных салфеток. Над супницей вьется прозрачный парок. Пахнет вкусно. Только сейчас осознаю, как сильно проголодался. – Скажите, госпожа Целлос… – Вы можете звать меня Хага, если при этом вам ясно, что фамильярничать не стоит. И еще. Не воображайте, что раз я девушка, то сочувствия во мне больше, чем ума. Отец предупреждал, что вы склонны представлять ваше положение в трагическом свете. Так вот. Не тратьте на меня свое рыцарское обаяние. Я киваю. Не потому, что разуверился в своем рыцарском обаянии, а потому что перечить Хаге – значит оттягивать и без того запоздалый завтрак. Девушка недоверчиво хмурится, усаживаясь на краешек кровати. – Наслышана я о том, какой вы покладистый… Напоминаю: мы на втором этаже, а в коридоре дежурят люди. Вы что-то хотели спросить?