— Марта, помоги ему! — приказал я оторопевшей от неожиданной развязки девчонки, сам подскочил к распростертому ничком телу де ла Веги, ткнул его в спину шпагой и навалился, вгоняя клинок в тело, а когда острие уперлось в гальку, отпустил рукоять и вытянул из-за ворота висевший на шнурке мешочек. Отыскал перстень официала ордена Герхарда-чудотворца, вложил его в ладонь де ла Веги и обжал вычурную золотую печатку побелевшими пальцами мертвеца. — Обещал вернуть — возвращаю, — сказал я, а уже поднимаясь на ноги, сорвал с шеи покойника цепочку с изумрудом. После я отошел к столбу чистейшего сияния, шагнул в него, ощутил восхитительное касание святости и запрокинул голову, силясь углядеть росчерки белоснежных крыльев над головой. Тут же резкий рывок выдернул из молитвенного транса; Марта отволокла меня от места гибели Микаэля и закричала: — Филипп, да очнись же! Помоги! Я повертел враз обретшей чувствительность левой рукой, потом взглянул на силящегося подняться с земли Уве, тело которого сотряслось в приступе изматывающего кашля, и стряхнул с себя неуместное оцепенение. Выдернул из тела официала шпагу, закрепил в перевязи пистоли, не стал оставлять на земле и обгоревший жезл. Потом пришел черед саквояжа и вещевых мешков, а дальше я скомандовал ведьме: — Потащили! На пару мы подхватили под руки школяра и утянули его к проходу между сараями, где находился спуск к реке. Уве пытался переставлять ногами, но движения его были неверными, словно у горького пропойцы, по лестнице нам с Мартой пришлось его волочь на себе. У частной пристани стояли рыбацкий баркас и несколько лодок поменьше, мы погрузили Уве в ялик, а затем я перерубил веревку, оттолкнулся от причала и несколькими уверенными гребками отвел лодку на глубину. — Ангел над нами. Ангел кружится! — повторил я вслух последние услышанные от маэстро Салазара слова, зачерпнул речной воды и смыл с лица кровь. — Я не видела никаких ангелов, — уверила меня Марта, усевшаяся за вторую пару весел. — Достаточно и того, что видел я. Достаточно и того… И я начал грести, стремясь поскорее отплыть от левого берега Рейга и не представляя, что ждет нас на правом. Но хуже быть не могло. Точно не могло. Ангел над нами. Ангел кружится. ЭПИЛОГ Правый берег Рейга «Человек предполагает, а небеса располагают», — говорят простецы, и представители духовного сословия с этим утверждением всецело согласны, ибо неисповедимы пути небесные. Аристократы свято верят в собственную избранность, а многомудрые профессора вещают с кафедр школярам, что человек сам хозяин своей судьбы, но лишь наивные глупцы полагают, будто способны заглянуть за ту непреодолимую грань, которая отделяет настоящее от будущего. Есть только один способ узнать о грядущем — до него дожить. Вот и я в гордыне своей полагал, будто знаю наперед, как станут разворачиваться события, но все пошло совсем не так. Хуже ли, лучше — не важно. Просто не так. На улице звенели колокола, раздавались крики толпы, били барабаны, завывали волынки и дудки, играли на самой грани слышимости скрипки. Весь честной народ праздновал очередную годовщину Явления силы, а я в сопровождении двух неразговорчивых и хмурых монахов шагал по коридору старинного особняка, уже многие годы занимаемого Кафедрой благочестивых раздумий. О да! Один момент из задуманного сбылся со всей возможной точностью — нам без особого труда удалось переправиться на правый берег Рейга, а полученная от кардинала Рогана подорожная избавила от неприятных разбирательств с пограничной стражей, когда лодку перехватила патрульная галера, но вот дальше… Дальше все пошло наперекосяк, и вот уже я подходил к черной двери, сверху донизу изукрашенной серебристыми геометрическими фигурами. В основании большинства из них находились восьмиконечные звезды, и такими же узорами оказался выложен мраморный пол кабинета, куда меня сопроводили монахи. Низшие обитатели запределья не выносили прямых линий и строгих форм, одержимым в помещении с подобным убранством приходилось несладко. Да мне и самому нисколько не хотелось отходить от мягко затворившейся за спиной двери, пусть и совсем по иной причине. Но пересилил себя и двинулся прямиком к широкому рабочему столу, на стене за которым пластинами тусклого серебра был выложен изрядных размеров святой символ. Частично изображение перекрывалось высокой прямой спинкой кресла, а вот человек в нем, в отличие от обстановки кабинета, отнюдь не выглядел строгим. Невысокий, чуть располневший и с простым незапоминающимся лицом, на котором с нашей последней встречи прибавилось глубоких морщин. Жестким его не заставляла казаться даже выбритая голова, только глаза… Глаза все сразу расставляли по своим местам. Глаза и должность. Никто и ни за какие заслуги не поставил бы во главе Кафедры благочестивых раздумий человека мягкого и нерешительного; не был таковым и епископ Ренард. — Здравствуйте, папа, — первым нарушил я затянувшееся молчание и обвел рукой убранство кабинета. — Вот уж не думал, что наша встреча случится в такой обстановке! — Все течет, все меняется, сынок, — бесстрастно улыбнулся отец. — Кардинал Роган пропал на том берегу, и неизвестно, жив ли он вовсе, а его святейшество болен и не покидает своих покоев. — Тут улыбка стала куда искренней, но одновременно и несравненно более жесткой. — Не всем в Сияющих Чертогах нравится развитие событий, вот и вспомнили обо мне. Знаешь же, как говорят: старый конь борозды не испортит. Все течет, все меняется? Ну уж нет! Как раз все остается по-прежнему. Понтифик слишком многое поставил не на ту карту, и проигрыша ему не простили. Такое не прощают никому, даже наместнику Сияющих Чертогов. — Рад, что все налаживается, — сказал я, опустился на жесткий стул для посетителей, и тут отец понял. Он знакомо прищурился, выложил перед собой натруженные руки с широченными ладонями, которые ожидаешь увидеть скорее у кмета, нежели у епископа, и негромко произнес: — Мне сказали, ты погиб, Рудольф. — Рудольф погиб, — ответил я. — Предан анафеме, проклят и забыт. Он мертв, и лучше бы ему таковым и оставаться. Отец тяжко вздохнул и потребовал: — Рассказывай! — перехватил мой взгляд и досадливо отмахнулся. — Не дури, Рудольф! Здесь можно говорить свободно! Я пожал плечами и поведал о последних днях своего брата — Филиппа Олеандра вон Черена, ритуалиста и лиценциата тайных искусств, который в силу юношеского максимализма ставил остроту разума выше врожденных способностей. А еще он влюбился не в ту девушку. Профессор Костель был моим наставником, не его. Когда я узнал об истинной цели эксперимента, то не пожелал связываться с запредельем и проявил малодушие — не стал отговаривать остальных или доносить магистрам-надзирающим, просто ушел. Напился и выговорился брату, с которым обсуждал отдельные детали ритуала и до того. А Филипп… Филипп пришел в восторг от грандиозности замысла профессора, да еще та девушка… Как же, дайте небеса памяти, ее звали? Не помню, да это и не важно. Главное, что мы подрались, и в итоге я лишился сознания и перстня. А когда очнулся и поспешил за братом, было уже поздно, лишь сам подставился под удар Осиного короля. — Нас сроду никто не различал, кроме вас, отец. С перстнем выдать себя за Филиппа не составило труда, — подытожил я. — Да и мое эфирное тело оказалось изуродовано настолько, что магистры Вселенской комиссии не сумели отличить истинного от ритуалиста. — И ты запечатал его ангельской звездой, лишил себя способностей и влез в долги к Канцелярии высшего провидения. — Долг я вернул с лихвой. Отец кивнул и потребовал: — А теперь расскажи то, о чем умолчал. Он всегда видел нас насквозь, поэтому я не стал юлить и вкратце поведал о своих попытках облегчить участь несчастного братца, вырвав его душу у Осиного короля. — Ты поставил на кон собственную душу, и ради чего? — Филипп — мой брат! Отец поманил меня к себе двумя пальцами, а стоило только повиноваться, ударил так быстро, что я даже дернуться не успел. От крепкой затрещины из глаз посыпались искры, да еще крепкие пальцы ухватили за ухо и потянули через стол. — Филипп знал, что профессор намеревается обратиться к запределью? Знал! Но все равно принял участие в ритуале. Добровольно! — И что с того? — Ему закрыта дорога на небеса, глупец! Его душа обречена на вечные мучения в запределье, так скажи — какая разница, демоны станут его терзать, падшие ангелы или тот, кого ты именуешь Осиным королем? Чувство вины затмило твой разум! Толчок бросил меня обратно на стул, я прикоснулся к припухшему уху и зашипел вроде бы от боли, но на самом деле — от стыда за собственную глупость. Папа оказался кругом прав, не в моих силах было помочь брату, я действовал, руководствуясь эмоциями, а не разумом. Всегда полагал, будто подвел Филиппа, и только сейчас накатило отрезвление и понимание того простого факта, что это он втравил меня в неприятности, а никак не наоборот. Не я украл его жизнь, но он взял без спроса мою. Взял и сломал, как случалось в детстве с игрушками. Папа открыл глаза, снял камень с души и наподдал пинка, наставляя на путь истинный. Вот только было одно «но»… — Теперь я ничем не лучше Филиппа, и для меня точно так же все кончено. Я и сам обращался к запределью! Отец покачал головой, не стал говорить, что мной двигали благие намерения, только невесело усмехнулся. — Все кончено и неизменно только для мертвых, Рудольф. Живые способны изменить свою судьбу. Запереть бы тебя на покаяние в монастыре, но нельзя, никак нельзя. О твоем возвращении на этот берег известно слишком многим. — Он с укором посмотрел на меня и покачал головой. — И, скажи на милость, зачем понадобилось тащить с собой выжженного ритуалиста и девицу, при одном только взгляде на которую руки сами тянутся обвязать веревкой камень? Как есть ведьма! — Это мои друзья, — спокойно ответил я и добавил после недолгой заминки: — Те, кто выжил. Впрочем, погибшие были ничуть не лучше. Пара предателей-ландскнехтов и малолетняя воровка-сарцианка. Так и не принявший истинную веру Хорхе Кован да горький пропойца и задира маэстро Салазар, в последние мгновения своей жизни достигший просветления, а то и святости. Ха! Мало кто может похвастаться дружбой со святым! — Не вижу поводов для веселья, — нахмурился отец, заметив скользнувшую по моим губам ухмылку. — Оставаться на этом берегу тебе слишком опасно. Ситуация в Сияющих Чертогах далека от стабильности, и, как водится, слишком многие постараются обернуть это обстоятельство в свою пользу. Я кивнул: — А какие известия приходят с той стороны? Я собирался в Кальворт. — На севере Виттена пока спокойно. Вдовствуюшая императрица оставила столицу и отступила с верными людьми в Легенбург, с ней дочери и младший сын. — Кто ее поддерживает? — Маркграф Риера и большинство владетелей Хомверга и Айверга, а по слухам — и Северного Весланда. Гроссмейстер ордена Северной звезды занял выжидательную позицию, думаю, именно его слово и станет решающим. Герцог Лоранийский провозгласил себя императором, но, помимо собственных владений, под его рукой пока лишь Тольм, Западная Чезия да центральная часть Виттена. Также объявил о притязаниях на трон князь Сверин, он женат на старшей дочери Фердинанда. Скорее всего, за ним пойдет дворянство Эйнхофена и Лонского союза. Южному Весланду не до того, оттуда приходят донесения о вторжении армии Майнрихта. — Лавара? — Как водится, сначала вырежут имперский гарнизон, а затем передерутся, выясняя, кому быть королем. В итоге к ним пожалует армия нового императора и все вернется на круги своя. Так что отправляйся в Кальворт, сын, и не ввязывайся в неприятности. Я поднялся и неожиданно даже для себя самого спросил: — Нет никаких признаков, что я одержим? Отец обошел стол, зажал жесткими ладонями мои виски, вгляделся в глаза. Чужая воля толкнулась в голову, пробежалась холодком по затылку, растеклась по эфирному телу, ввернулась в самое нутро. Потом меня отпустили, и пришел черед следить за кончиком пальца, рука пошла в одну сторону, затем в другую, опустилась, поднялась, и отец спросил: — Откуда взялась мысль об одержимости? Я поднял левую руку и покрутил обожженной ладонью: — У меня сохранились способности к магии. Не чета прежним, и все же сохранились. Удар князя запределья рассек эфирное тело надвое, из-за этого и понадобилась ангельская печать, но один понимающий человек сказал, что душа не червяк, она едина. Якобы после клеймения я должен был полностью лишиться дара.