– Если кто не хочет служить царю, – невозмутимо продолжал Борис, – то лично я бы сделал вывод, что царю он враг. – Не надо делать таких выводов, юноша, – загремел Дмитрий. – Рад это слышать, – холодно ответил Борис. После этого матери Елены удалось развести мужчин. Но сказанного было уже не вернуть. И дело не ограничивалось простой размолвкой. Елена хорошо знала, что дело не в обидах и непонимании, столь частых между тестем и зятем. Многим, слишком многим из старой знати было не по душе то, что творит молодой царь, претило это странное и тревожное царствование. Более того, в доме ее отца перешептывались, передавая слухи столь страшные и крамольные, что она не решилась бы повторить их при муже; однако, внимая им, гадала, много ли отпущено молодому царю. Так они и жили, встречаясь изредка – в нечастые приезды Бориса, а в воздухе вокруг них тем временем роились и множились подозрения. Если бы только, приезжая к ней, он не держался столь отчужденно. Если бы только ей удалось пробить непроницаемую броню его холодности. Существовал лишь один способ добиться этого, лишь один способ сделать супруга счастливым. Если бы только она могла родить ему сына! Почему же ей в этом отказано? Она родила мальчика, Давыда, но он прожил всего неделю и умер, когда Борис ушел с войском на Ливонскую войну. А после этого, как ни старалась, ей не удавалось забеременеть. Вот если бы они одержали большую победу на севере! Если бы подписан был мирный договор, Борис вернулся бы домой и пробыл с ней подольше, и тогда она, возможно, и родила бы сына – ведь она еще не стара. Елена молилась о наступлении более счастливых и радостных дней. Но после начальных успехов положение русских на севере стало ухудшаться. Прибалтийские города искали защиты у Швеции, Литвы, Дании. Казалось, что кампания будет длиться вечно. И тут, в августе 1560 года, умерла Анастасия, возлюбленная супруга царя, свет очей его. Когда Елена узнала об этом, сердце у нее на миг оборвалось: со свойственной женщинам чуткостью она ощутила, как неумолимо сгущается вокруг тьма. 1566 Октябрь. Холодный, сырой, ветреный день в маленьком городке Русском; прозрачные облака так низки, что порой едва ли не касаются шатровой крыши дозорной башни. Приближается одинокий всадник, медленно подъезжающий к воротам. Конь под ним вороной, к седлу привязаны песья голова, ибо сам он подобен сторожевому псу, и метла, ибо он готов вымести из государства врагов своего господина. Всадник тоже облачен в черное. Он без боязни бросает взгляд то туда, то сюда, ибо властвует над всей этой местностью. Монах в монастырских воротах, завидев его, быстро скрывается, вжав голову в плечи. Даже настоятелю не по себе в его присутствии. В самом городке и в близлежащем Грязном одно его имя внушает ужас. Прошло более года с тех пор, как он принес клятву. Обеты эти своей суровостью напоминали библейские, ибо он поклялся любить своего повелителя более, нежели мать или отца, сына или дочь. Он также принес клятву тотчас же донести на всякого, кого заподозрит в измене своему повелителю. Всадник в черном могуществен и устрашающ. Да, он несчастен, и об этом знает его жена. Однако самому ему никогда не приходило в голову, что он несчастен. А теперь он как раз и приехал навестить свою жену, ибо это его дом. А зовут его Борис Бобров. Наконец-то Иван обрушился на всех врагов своих. Он нанес им сокрушительный удар, который совершенно застал их врасплох. В декабре 1564 года, ни словом никому не обмолвившись заранее, зачем это делает, царь выехал из Москвы с огромным обозом и к Николину дню прибыл в укрепленную загородную резиденцию, известную под названием Александровская слобода и расположенную примерно в шестидесяти верстах к северо-востоку от столицы. Никто не понимал, что означает этот поспешный отъезд. А потом, в январе, по Москве прошел слух, что царь отрекся от престола. Или это была просто какая-то хитроумная уловка? «По-моему, – сказал Елене отец, – царь повредился умом с тех пор, как умерла Анастасия. Он решил, что ее отравили бояре, и хочет с ними поквитаться. Все равно, – мрачно добавил он, – его замысел не лишен коварства». Так все и было. Бояре, опасаясь гнева народа, вынуждены были просить Ивана вернуться. А возвратившись, он сам поставил им условия. Условия эти поражали воображение. Ни один правитель, может быть, за всю мировую историю не совершал ничего подобного, ведь, заручившись торжественной клятвой бояр и духовенства, что он вправе властвовать, как ему заблагорассудится, и карать кого пожелает, он поделил свое царство пополам. Большую часть он передал под власть тех бояр, которым доверял, чтобы те правили ею от его имени. А меньшую часть превратил в гигантское личное имение и провозгласил, что будет править ею сам и населит своими избранными слугами. Эту личную вотчину он с мрачной иронией назвал опричниной, то есть вдовьей долей, землей, которая доставалась вдове после смерти мужа. Его служители получили наименование опричников. Они составили сплоченный орден вроде старинных Ливонского и Тевтонского орденов, основанных немецкими рыцарями; их отличительным знаком стали черные одежды. Получилось государство в государстве. И государство это было полицейское. Опричников можно было судить только их собственным судом, – в сущности, они стояли над законом. В опричнину входила часть Москвы, а также Суздаль и земли к северу от Оки и к юго-западу от Москвы. Однако большая часть опричнины располагалась на севере, на огромных, поросших лесом территориях, простиравшихся над образуемой Волгой «петлей» вплоть до того далекого северного порта, где высадились английские мореплаватели. Земля заточенных в ледяном плену монастырей, мехов, огромных солончаков и богатых северных торговцев, она находилась вдали от старинных княжеских владений. Могущественные Строгановы, семейство бывших крестьян, превратившееся в династию крупных торговцев, никогда не упускавших своего шанса, немедленно ходатайствовали перед царем о включении в его личную область. А там имели право жить только те, кто присягнул на верность Ивану. В каждом имении вершили суд царские дознаватели. Если хозяин земель был сочтен верным слугой царя, то ему дозволяли остаться; но если состоял в родстве с каким-нибудь вельможей или с одним из многочисленных княжеских семейств, его почти наверняка изгоняли из его владений и, если посчастливится, давали вместо них имение победнее, за пределами опричнины. Таким образом, опричникам можно было даровать освободившиеся вотчины в награду за службу – конечно, на правах поместья. Городок Русское входил в опричнину. Когда царские дознаватели прибыли допрашивать молодого хозяина Русского, тот очень обрадовался. – Я служил и служу царю, – сказал он им, – во всех войнах. Умоляю, примите меня в опричнину. Могу ли я желать большего? – А увидев, что они внесли его просьбу в свои записи, добавил: – Может быть, царь и сам меня вспомнит. Скажите ему, что он говорил со мной однажды утром, на рассвете, когда мы возвращались из Казани. На это дознаватель мрачно улыбнулся: – Если это так, Борис Давыдов, царь о тебе вспомнит. Царь ничего не забывает. Затем они тщательно исследовали его родословную и его деяния. Среди его предков не было никого, кто запятнал бы себя хоть чем-то. Пусть семейство его и принадлежало к числу древних, оно не могло похвастаться связями с вельможами, а значит, не попадало под подозрение. Но была одна загвоздка. – А как же семья твоей жены? – стали допытываться они. – У твоего тестя есть друзья в тех кругах, верность которых внушает сомнения. Что ты можешь рассказать нам о нем? И тут Борис осознал, что судьба дает ему шанс. – Что вы хотите знать? – тихо спросил он. Спустя неделю Бориса призвали в Москву и после краткой беседы сообщили, что он может оставить себе имение, если будет служить царю в войске, и что он принят в опричнину. – Царь вспомнил тебя, – сказали ему. Вскоре после этого Елена услышала, что отец ее очень встревожен, хотя и не знала, чем именно. Вечерело, и ветер стих, когда Борису подали ужин. Как только он уселся, старый слуга поставил перед ним блюдо с ржаным хлебом и маленький сосудец с вином. Глядя прямо перед собой, Борис твердой рукой налил себе одну за другой три чарки и, закинув голову, осушил залпом. Елена промолчала. Ей эта привычка представлялась довольно грубой; без сомнения, он перенял ее у других опричников. Ел он в почти полном молчании. Елена сидела напротив, отделенная от него тяжелым деревянным столом, нехотя ковыряя овощи. Казалось, ни он, ни она не решаются начать разговор, и в этом не было ничего удивительного, если вспомнить, что им надо было говорить о деле, судя по доходившим из Москвы слухам – слишком ужасном, чтобы вымолвить о нем хоть слово. Тягостное молчание длилось. Время от времени Борис бросал на нее настороженный взгляд, словно производя в уме какие-то сложные подсчеты, частью которых она могла являться. Один раз он обратился к ней и тихо осведомился о здоровье Льва-купца. Услышав, что тот пребывает в добром здравии, Борис кивнул, но ничего не сказал. Льва теперь назначили местным сборщиком податей, а значит, он вошел в состав опричнины вместе с Борисом. Все распоряжения властей они выполняли сообща. – Все ли хорошо у нашей дочери? – спросила она. Девицу в начале года отдали за молодого боярина; он не жил в опричнине, но мог похвастаться скромным достатком, и Бориса вполне удовлетворяло, что семейство его сватов присягнуло на верность царю. Елена подозревала, что он рад был избавиться от дочери, которой исполнилось всего двенадцать, сбыл ее с глаз долой из родительского дома в мужнин. Хотя он всегда обращался с дочерью мягко, Елена знала, что он так и не смирился с ее существованием: в глазах Бориса она словно вытеснила того сына, о котором он мечтал. – Она здорова и благополучна, – кратко ответил он. – Я говорил с ее свекром. А поскольку он явно думал о другом, Елена не стала более задавать вопросов. Елена теперь редко выезжала в Москву. С тех пор как была учреждена опричнина, атмосфера в столице сделалась напряженной, а иногда и просто пугающей. С самого начала бесследно исчезали неугодные, ходили слухи о казнях. Из древних княжеских городов долетали вести о том, что знатных князей и вельмож полностью лишали имущества, отбирали у них все земли и ссылали в жалкие крохотные поместьица на дальних границах Казани. – Премерзкие дела творятся, – сказал Елене отец во время одного из ее нечастых приездов в столицу. – Половина казненных не совершала никаких преступлений. Вот только вчера она слышала, как храбрый юноша Горбатый-Шуйский, всходя на плаху вслед за отцом, поднял его отрубленную голову и произнес, обращаясь к пришедшим поглазеть на публичную казнь: «Слава Богу, мы оба умираем невиновными». Двоих митрополитов уже принудительно лишили сана за то, что им не по сердцу пришлись кровопролития и бесчисленные казни. – Знаешь, что самое ужасное? – продолжал ее отец. – Люди думают, что он изгоняет неугодных, чтобы отдать их имения своим пособникам, проклятым опричникам, – прости, я знаю, что твой Борис – один из них. Но погляди внимательно и поймешь, что он поступает по-другому. По большей части он отбирает имения не в опричных землях, а вне их пределов. У его чернокафтанников и так все есть. Понимаешь? Он старается сломить всякое сопротивление, а потом обрушится на всех нас. Он просто желает всех нас уничтожить. Опричники внушали ей ужас. Некоторые из них были боярами и дворянами, но в значительной мере их ряды пополнялись едва ли не из крестьян. – Среди них есть даже чужеземцы, – с отвращением воскликнула ее мать, – простые наемники! Люди, не помнящие родства! Действительно, в своих черных кафтанах и плащах они представлялись Елене какими-то страшными монахами, забывшими об обетах и предавшимися злу. Отец сказал ей еще кое-что: – Знаешь, какие приказы только что отдал царь? Что, если любой чужестранец спросит, что происходит, надобно отвечать, будто опричнины не существует. Можешь такое вообразить? Намедни пригласил меня к себе один вельможа, а в доме у него как раз был литовский посол. «Что творит эта опричнина?» – спрашивает он у хозяина дома. «Никогда о ней не слыхал», – отвечает тот. «Но царь засел в крепости за городскими стенами, – гнет свое литовец, – и потом, кто такие эти чернокафтанники?» – «Пустяки, – отмахивается хозяин, – это просто летний дворец, а в черных кафтанах – его служители, что-то вроде нового полка». Нас в покоях собралось человек тридцать, и никто не знал, куда глаза девать. Но все помалкивали, сама понимаешь. А теперь эти ужасные последние вести. Глядя на Елену, Борис пытался уяснить себе, кто же перед ним. Она оставалась той же женщиной, на которой он когда-то женился: тихой, немного нервной, стремящейся угодить, но одновременно способной укрыться от него в лоне своей семьи, среди своих родственниц, из общества которых он словно был исключен. Но в ней появилось и что-то новое: страдание придало ей некое спокойное достоинство, самодостаточность, которой он иногда восхищался, но на которую по временам негодовал. Может быть, это новое чувство собственного достоинства, появившееся в ней, – упрек ему? А что, если это знак пренебрежения, презрения? Только когда Борис доел ужин и откладывать тягостный разговор стало уже нелепо, она тихо спросила: – Так что же на самом деле произошло в Москве? И вправду, что же? Царь Иван сам задумал созвать великое представительское собрание всех слоев населения – Земский собор. Борис и большинство русских людей приветствовали царево начинание. Конечно, Земский собор не защищал интересы всех сословий. Просто-напросто призвали почти четыреста дворян, священников, купцов – из числа самых богатых. Но даже в таком случае вместе они производили внушительное впечатление. – На севере мы терпели одно поражение за другим, – пояснил Борис. – Нам нужны прибалтийские порты, а поляки хотят нам помешать. Царю требуются деньги, чтобы показать врагу, что его поддерживает вся страна. Земский собор был созван в июле. Его участники согласились с предложением царя. Но существовала одна трудность. – Эти негодяи и проклятый митрополит просили царя распустить опричнину. Можешь поверить? – воскликнул Борис. Теперь Елена задумчиво глядела на мужа. Ей показалось, что он замялся. Уж не ощущает ли он собственную вину? Или ему сделалось как-то не по себе под этим панцирем, который он нарастил? – Собрались изменники. Царь и поступил с ними как с изменниками, – проворчал он. – Но еще множество предателей вроде Курбского остается на свободе, всех их надобно уничтожить. Ну да, конечно, Курбский, подумала она. Из всех событий, которые заставили Ивана ступить на нынешний путь злобы, мести и тьмы, ничто, кроме, может быть, смерти Анастасии, так не повлияло на монарха, как бегство друга детства – князя Курбского, который внезапно покинул пределы Московского царства и нашел пристанище в Литве.