С тех пор историки неоднократно изучали обширную переписку между царем Иваном и князем-изгнанником. Она стала краеугольным камнем нескольких биографий Ивана. И невозможно не отметить, что террор в Ивановом царстве начался спустя всего несколько месяцев после бегства этого невельможного князя. – Правда ли, что царь заточил их в темницу? – тихо спросила она. – Всего на шесть дней. – А скольких казнил? – Всего троих. – Прилюдно? – Разумеется. – А потом перед всем народом приказал вырвать языки оставшимся? – Нет. Пятьдесят из них царь повелел бить кнутом, вот и все. И они это заслужили. – А языки им вырвали? – Нет, только немногим. – Он помолчал; лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым. – Был раскрыт заговор. Они замышляли измену. – Их вина доказана? – Был раскрыт заговор. И это все. – Он встал из-за стола. – Уверяю тебя, никаких Земских соборов более не будет, – добавил он с коротким, неловким смешком. Елена более не задавала вопросов. Она не спросила, принимал ли он участие в подавлении мятежа. Ей не хотелось знать. Что она могла сказать? Что могла сделать? Медленно, немного неуверенно она подошла к нему и обняла в надежде, что, возможно, ее любви под силу исцелить его от зла. Однако он знал, что ее любовь непременно предполагала прощение, и, не приемля прощения, безмолвно отвернулся от нее. Лишь по тому, как он едва заметно сгорбился, она поняла, что он пытается защититься от нее. Если бы только она могла помочь и ему, и себе самой в этой сгущающейся мрачной ночи! Более того, в глубине души она тайно полагала, что пожертвует собой, лишь бы спасти его заблудшую, погибающую душу. Но спасение души, может быть, требовало большего искусства, чем было дано ей. Этой ночью, когда они разделили ложе, она попыталась ему отдаться. Однако он, подобно зверю, почувствовавшему вкус крови, жаждал дикой страсти, той, что, по ее мнению, более прилична кошке, а не мужней жене. Этого хищного зверя в своем муже Елена и боялась. А он – как он, чающий спасения и забвения в страсти, чающий спутницы, столь же сильной, как и он, и способной не отстать от него в его бешеной ночной охоте, как мог он обрести утешение в ее любви, неотделимой от молитвы? Он забылся беспокойным сном. Она, отдавшись ему, но инстинктивно понимая, что этого недостаточно, притворялась, что спит. Ночью он встал и ходил по опочивальне. На рассвете она увидела: Борис глядит сквозь пергамент, затягивающий окно, на серый, едва забрезживший свет. Молить, чтобы он остался? Она не знала. Кроме того, ею овладевало ощущение неудачи, усталости, утомления. – Забыла тебе сказать, – ничего не выражающим голосом произнесла она, – занедужила жена Стефана-священника. Всякий раз, думая о своих домочадцах, Михаил-крестьянин убеждался, что все решил верно. Его старший сын уже женился и жил на другом конце деревни. О нем Михаил мог не беспокоиться. Были у него еще младшие ребятишки – сын с дочкой, но тем не исполнилось и десяти. А еще сын Карп, и непонятно было, что с ним делать. – Ему уже двадцать исполнилось, а он все не женат, – печально повторял он. – Как же прикажете мне с ним поступить? – Спроси лучше, как с ним поступит половина всех мужей в наших краях, – замечал старый управляющий. Несомненно, женщин он привлекал: стройный, темноволосый и статный; дело было не только в том, что он двигался с непринужденным изяществом; не только в том, что он ездил на крестьянской рабочей лошадке так, словно это боевой конь; не только в том, что в толпе он тотчас начинал отыскивать пригожее личико своими карими, с поволокой глазами; дело было в его внутренней свободе, неукротимости, которые изнывали в деревенской тесноте. Многих женщин охватывала сладострастная дрожь предвкушения, стоило только им его увидеть. Нескольких девиц в Русском он без труда соблазнил. Еще несколько замужних женщин втайне предлагали ему себя. Он наслаждался – сначала завоевывая избранную жертву, а затем ловко и искусно выискивая, что доставит ему и ей наибольшее наслаждение. Михаил, хотя и обеспокоенный поведением Карпа, все же не жалел, что тот остался в доме, ведь Карп помогал ему. Несмотря на тяжелые условия и повышенную барщину, на которой настоял Борис, крестьянину и его сыну удавалось получить неплохую прибыль от продажи зерна. Обнаружился у них случайно и еще один, неожиданный, источник дохода. Произошло это три года тому назад, когда Михаил наткнулся в соседнем лесу на медвежонка, мать которого убили охотники. Увидев маленького слабенького детеныша, всего-то нескольких недель от роду, он не нашел в себе сил прикончить его или бросить на произвол судьбы и на потеху всей деревне принес домой. Жена его пришла в ярость. «Ты что же, мне его кормить прикажешь?» – вскричала она. Но, к его удивлению, Карп очень обрадовался. Он умел обращаться с животными; за полтора года, что медведь прожил в неволе, Карп научил его плясать и показывать простые трюки и с готовностью спустил бы медведя с цепи, чтобы тот лучше научился исполнять нехитрые фокусы. Частенько Карп зарабатывал по нескольку монет, показывая медвежьи «представления» на маленькой рыночной площади Русского. Он уже дважды возил медведя по реке до самого Владимира и возвращался с несколькими деньгами. «Большого богатства так не нажить, – замечал Карп, – но на содержание свое он заработает, да еще и какая-никакая прибыль останется». Так и еще кое-какими способами, держа все в строжайшей тайне, чтобы не возбудить чьей-нибудь зависти или подозрения, Михаил откладывал деньги. Цель он преследовал весьма простую. «Накоплю достаточно и откуплюсь от своего боярина Бориса. Да еще оставлю немного Иванко, чтобы он через год-два к нам присоединился, если захочет», – сказал он членам своей семьи. Дело в том, что над Русским постепенно сгущались тучи. Его родич Лев, местный сборщик налогов, поведал ему это с глазу на глаз. – Царь хотел бы обложить податями все царство Московское, кроме опричнины, – сказал купец. – Но дело в том, что ему отчаянно нужны деньги. Он будет выжимать из вас последний грош. Без сомнения, Борис тоже ужесточит условия. Пора было уходить. – А куда нам идти? – спросил Карп. Ответить было нетрудно. – На восток, – сказал Михаил. – На новые земли, туда, где люди свободны. Это было не лишено смысла. Новые поселения, расположенные далеко в северных лесах, редко привлекали внимание властей, и люди там жили вольнее и вольготнее, чем в прочих землях. – Как пожелаешь, – послушно ответил Карп. Весной 1567 года умерла жена Стефана-священника. По канонам православной церкви он не имел права вступать в повторный брак, а должен был принять монашеский постриг. Так он и поступил, освободив маленький домик, который занимал до сих пор в Русском, и переселившись в келью в монастыре Святых Петра и Павла за рекой. Впрочем, он по-прежнему служил в маленькой каменной церковке в Русском, где пользовался большим уважением. А что бы ни думал Стефан о церковных землях, он, разумеется, был не настолько глуп или бестактен, чтобы делиться своими мыслями о нестяжании теперь, когда сам вступил в монастырь. Впрочем, Даниил несколько недель следил за ним и прислушивался ко всему, что он говорил, на тот случай, если его родич вдруг сболтнет что-нибудь неуместное. Елене не хватало приятельницы, которая так часто ее навещала и скрашивала ее одиночество, и ей жалко было священника, теперь принявшего монашеский обет. К сентябрю стало ясно, что новая ливонская кампания неизбежна, и Борис с нетерпением ожидал, когда его призовут в войско. Летом он нередко приезжал в Русское и даже иногда наслаждался безмятежными, блаженными днями в обществе Елены. Что ж, быть может, она все-таки родит ему сына. Кроме того, он побывал у царя в Александровской слободе. Это было странное место, в семидесяти с лишним верстах к северу от Москвы, чуть восточнее дороги, которая вела к древнему Ростову; неподалеку находилась знаменитая Троице-Сергиева лавра. И воистину, жизнь в этой царской «ставке» была устроена по образцу монашеской общины. В первый же вечер по приезде в строго охраняемый тамошний кремль ему отвели место в маленькой избе, которую ему надлежало делить с двумя другими опричниками; спать ему полагалось рядом с ними на жесткой скамье. – Вставать нам придется рано, – с усмешкой сказали они ему. Но все равно он не ожидал, что его разбудят задолго до рассвета, под пронзительный звон колокола. – На молитву, – пробормотали они. И добавили уже более настойчиво: – Лучше поспеши. Во тьме, затопившей большой двор, он мог различить только двух своих соседей, стоявших, соответственно, справа и слева от него, да далекую полосу света, которую он принял за открытую церковную дверь. Однако, крестясь, он услышал доносящийся откуда-то с вышины резкий пронзительный голос, вторящий биению колокола. – На молитву, псы, – прокатилось по двору, – на молитву, мои грешные дети. – Что это за глупый старый монах? – прошептал Борис. Но не успел он вымолвить эти слова, как почувствовал, что кто-то зажал ему рот, и тотчас же один из его спутников выдохнул ему на ухо: – Молчи, дурак! Не смекнул? Это же сам царь! – Молитесь о спасении душ своих! – возгласил тот же голос, и, хотя Борис сам не раз принимал участие в казнях и, нимало не медля, рубил изменников, в безнадежном крике невидимого человека, раздававшемся с вышины, из тьмы, он ощутил что-то столь мрачное и зловещее, что по спине у него поползли мурашки. Было три часа утра; заутреня продолжалась до рассвета. Он осознал, что царь где-то здесь, рядом с ним, возможно, глядит на него, но не смел обернуться. Впрочем, спустя некоторое время послышался шорох, и кто-то высокий, в темном, тихо прошел мимо него сквозь толпу в первый ряд. Глядя прямо перед собой, Иван остановился впереди молящихся и безмолвно замер, время от времени поглаживая длинную рыжеватую бороду, в которой сквозили седые пряди. Затем в какой-то миг он простерся ниц, сильно ударившись лбом о землю. Никогда с того самого рассвета на Волге не приходилось Борису приближаться к царю почти вплотную, и оттого он преисполнился благоговейного трепета. Однако все эти чувства не шли ни в какое сравнение с теми, какие он испытал, когда в тот же день, позднее, после обедни и трапезы на исходе утра, его призвали пред очи царя, в полном одиночестве. Государь был одет в простой кафтан, черный, скромно расшитый узорами из золотых нитей и отороченный мехом. Он оставался таким же высоким и стройным, с удлиненным лицом и орлиным носом, каким Борис помнил его во дни покорения Казани, но как же он постарел. Дело было даже не в том, что волосы его столь поредели, а верхняя часть лица своей худобой и ввалившимися глазами напоминала череп. Борису также показалось, что под длинными свисающими усами рот Ивана принял форму тонкого полумесяца, опущенного концами книзу и оттого приводящего на память какое-то странное животное. И русский князь, и одновременно татарский хан… и еще кто-то: Борис и сам не мог бы сказать, что еще он различил в лице царя. Однако спустя всего несколько мгновений ему показалось, будто он вновь предстал перед молодым царем, ощутив прежнее меланхоличное очарование, ту же затаенную страстность, которая принадлежала иному, мистическому миру. Царь улыбнулся ему не без грусти, и взгляд его темных глаз как будто был мягок, даже добр. – Что ж, Борис Давыдов, много лет прошло с того дня, как мы с тобой встретились на берегу Волги. – Так и есть, государь.