– Я все понимаю. На лице Филиппа изобразилось явное облегчение. – Ныне приходится проявлять осторожность, друг мой, – тихо промолвил он. – Само собой. Значит, ты из нестяжателей? Московский священник утвердительно кивнул головой. – А ты? – спросил он Стефана. – Я тоже, – бесхитростно признался священник из Русского. Вместе они в молчании дошли до дома Бориса, где и расстались, обнявшись на прощание, и Стефан воротился к себе домой. На следующий день Филипп внимательно осмотрел иконы на рынке и в монастыре, а потом поделился мнением с Борисом: – Поп этот – нестяжатель. Еретик ли он, пока неясно, однако читает слишком много, а сам дурак дураком. Даже и предположить невозможно, в какую ересь он уклонится, и сам того не заметив. А вот среди икон насчитал четыре, на которые и взглянуть-то стыдно. – Еретические? – Хуже некуда. Я такой срам только в Новгороде видал. По мнению многих ревнителей православия, то, что изготавливалось и создавалось в этом городе, выглядело подозрительно, и все из-за его близости к прибалтийским портам и к Литве с их опасным католическим и протестантским влиянием, проникавшим с Запада. – Значит, я могу преследовать его по суду? – Обязан. Борис улыбнулся. – Обещаю, я самым подробным образом во всем разберусь, – ответил он. И потому сейчас он мягко и вежливо изложил пораженному монаху выводы, к которым пришел: – Судя по всему, брат Даниил, иконы, что пишутся в монастыре Святых Петра и Павла, исполнены ереси. А их продают на рынке с твоего ведома и под твоим присмотром. Заметив, что Даниил потрясен, Борис тихо продолжал: – Боюсь, все так. Я узнал это из достоверного источника, а ведь ты знаешь: если вспомнить, что творится в Москве… Если у вас найдут еретические иконы, то всему монастырю или некоторым его насельникам может грозить опасность. Без сомнения, Даниил заволновался, ведь, хотя с еретиками в Москве разделались, обвинение, касающееся еретических икон, в Москве еще рассматривали. Кто знает, чем это может кончиться? – Если это так, – начал Даниил, – то, конечно, мы поступим, как велят власти. – Разумеется, – согласился Борис. – Хотя, конечно, обращаясь к высшему начальству, вы также подвергнете себя риску… – Но ведь никто не поверит, что мы намеренно… – Брат Даниил, – оборвал его Борис, – я прибыл из Москвы. Могу сказать тебе, что смятение и страх там… Тут он не солгал. В московском воздухе чувствовалось приближение грозы. Осужденные еретики, подвергнутые пыткам, уже начали доносить на всякого, с кем были хоть шапочно знакомы и кого могли вспомнить по имени. Сыскные отряды высылались за предполагаемыми еретиками из числа заволжских старцев в затерянные среди непроходимых лесов скиты, откуда арестованных надлежало доставить в Москву. – Кроме того, – вкрадчиво пояснил Борис, – я очень и очень опасаюсь, что твое собственное семейство будет обвинено в распространении ереси. – Мое семейство? – Конечно. Взять, например, твоего родича Стефана. Священника. Полагаю, ты знаешь, что он нестяжатель. Даже густая борода не могла скрыть смертельную бледность, залившую лицо Даниила. Конечно, он и сам давным-давно догадался, что его родич придерживается подобных взглядов. – Но если это и правда про Стефана, то я-то тут при чем! Уж я-то точно не из этих! – немедля возразил монах. – Мне это известно не хуже, чем тебе. Но мы оба знаем, что в такие времена, когда власти ищут… Не в правде дело, а в том, что люди скажут и что глаза увидят. Вот посмотрят они на тебя, на иконы и на Стефана, а тебя с ним частенько видят, и все будет яснее ясного, одно и слово сказать: «ересь». Какая же утонченная, изящная ирония таится в его продуманном плане. Хотя монах и священник придерживались совершенно противоположных взглядов, тщательно все обдумав, мысленно разложив по полочкам и вновь сведя вместе, Борису удалось связать их воедино, представив как заговорщиков. Последовала долгая пауза. – Не буду говорить ни о том, сколь уважаю вас обоих, ни о том, сколь почитает монастырь мое семейство, которое принесло ему в дар его самую прославленную икону. Монах склонил голову. Икона работы Андрея Рублева, конечно, была самым ценным достоянием монастыря. Даниил не мог отрицать, что семейство, некогда основавшее монастырь, никогда не переставало его поддерживать. Он также ясно осознавал, что Борис предлагает ему выход. – И как же нам быть дальше? – осведомился монах. Борис глубоко вздохнул и принял задумчивый вид. – Главное, – стал размышлять он вслух, глядя на кончики пальцев, – удастся ли мне убедить своего друга, московского священника, не сообщать об этом деле в столицу. – Понятно. – Именно он обратил мое внимание на все эти детали, а он исполнен истинного рвения. – Но может быть, если я с ним поговорю… – Неразумно. Он воспримет это как признание вины. – Борис на минуту замолчал. – А потом, я должен помнить и о собственном положении. Он помедлил, дожидаясь, когда молчание проникнет даже в самую узенькую щелку в доме. – Разумеется, меня чрезвычайно опечалит, – спустя некоторое время заметил Борис, – если с семейством, большим, многочисленным семейством, которому я желаю всяческих благ, случится несчастье. Упомянув о многочисленном семействе, он стал наблюдать, как Даниил мысленно подсчитывает его представителей. Он сам, монах, Стефан-священник, а еще Лев-купец, а потом, само собой, Михаил-крестьянин, тоже ему родич. Борис подождал, пока не убедился, что Даниил вполне уловил суть сказанного. – Все мы желаем и тебе самому, и имению Грязное только добра, как же иначе! – осторожно произнес монах вполголоса. Они поняли друг друга. – Ну, я посмотрю, что можно сделать, – живо откликнулся Борис. – Не будем пока это обсуждать. Но когда монах уходил, он небрежно заметил: – Кстати, брат Даниил, если увидишь Льва-купца, пошли его ко мне. И тем же вечером совершенно спокойно и невозмутимо Борис одолжил у столь же спокойного и невозмутимого Льва еще восемь рублей под всего-то смехотворные семь процентов. На следующий день, перед возвращением в Москву с Филиппом-священником, Борис заверил его, что богохульные иконы будут тотчас же переписаны, а нестяжатель Стефан получил строгое предупреждение. Кроме того, Борис дал ему беспроцентную ссуду в размере рубля, которую, как он и подозревал, непреклонный враг ереси с готовностью принял. Как же сладостен был вкус победы! Он уехал из Русского в наилучшем расположении духа. А как быть с Михаилом-крестьянином?.. К чему об этом думать теперь, когда тому некуда идти? Зимой того же года, когда еще не сошел снег, из Москвы выдвинулось гигантское войско, возглавляемое верными сторонниками Ивана, включая блестящего князя Курбского. Оно направлялось в Казань. Среди честолюбивых молодых людей, вознамерившихся принять участие в этом походе, был и Борис. Спустя месяц после его ухода Елене пришло время родить. Роды были долгие, и, страдая, она молилась: «Но конечно, сейчас, если я вытерплю эту боль, Господь сделает так, чтобы муж меня полюбил». Однако на свет появилась девочка. В лето Господне 1553-е из королевства Английского отплыли, с предложением братских уз от их короля-отрока каждому, кто встретится им в пути, три корабля под командованием одного из наиболее ярких представителей британской аристократии сэра Хью Уиллоби. Его главным лоцманом служил искусный и опытный мореплаватель Ричард Ченслер. Они искали Северо-Восточный проход, который бы позволил наладить торговлю между Европой и страной Китай. К сожалению, в коварных северных водах два судна отстали от третьего; много месяцев Уиллоби и его люди плавали по северным морям, пока наконец, попав в ледяную ловушку на маленьком островке у побережья Лапландии, не замерзли в ужасной тьме, когда солнце на долгую арктическую зиму покинуло землю. Однако, пока Уиллоби поневоле скитался, затерянный в холодных пустынных водах, совершенно иная судьба выпала на долю третьего корабля, «Благое начинание Эдуарда», на котором плыл Ченслер. Все летние месяцы тот неутомимо двигался на север, пока не достиг странной местности, где в это время года солнце совершенно не заходило. Именно там в августе он сошел на берег в удивительной стране, и местные рыбаки, увидев его, «простерлись у его ног». Так случилось, что первый англичанин за много веков прибыл на землю, именуемую теперь Московией. Джорджу Уилсону нравилась Москва. Никто никогда не обращал на него особого внимания, но здесь он, как и его спутники, по-видимому, считался чем-то вроде знаменитости. Уилсон был небольшого роста, щуплый, тощий, жилистый человечек, с узким лицом, жестоким, хитрым взглядом близко посаженных глаз и копной белокурых волос, и эти странные русские иногда поглаживали его по светлым прядям. И в самом деле, в Москве, где большинство мужчин, да и женщин, отличались дородностью, он походил на лиса среди медведей. Было ему тридцать лет от роду. Он нанялся в это плавание только потому, что, подвизавшись на поприще торговли сукнами и быстро разорившись, по правде говоря, не знал, куда себя деть и где найти себе пропитание. Его кузен, капитан, предупреждал его об опасностях, таящихся в северных водах. Корабли здесь подстерегают льдины размером с гору, уверял он. Тут-де тощему и малорослому вроде Уилсона делать нечего. Но вот он на полпути в Китай, в стране, обитатели которой больше напоминают медведей. И насколько он понимает, перед ним открываются радужные перспективы. И его хитро прищуренные глаза начинали сиять при мысли о том, сколько денег тут можно заработать.