– Он-то не может, а монастырь – с легкостью, – невозмутимо напомнил ему Стефан. В том-то и заключалось дело. Существовал тайный способ переманивать чужих крестьян, уплачивая за них «пожилое». Неужели Даниил-монах поступит так с ним, Бобровым? А почему бы и нет? – Значит, ты предлагаешь мне уменьшить крестьянам барщину? – Немного, Борис Давыдов. Просто чтобы он смог сводить концы с концами. Он хороший крестьянин и, я уверяю тебя, даже не помышляет от тебя уйти. – А ты-то почему рассказываешь мне об этом? – осведомился Борис. Стефан помедлил. Что он мог сказать? Мог ли он открыть молодому человеку, что, подобно многим священникам, не одобряет накопления богатства, к которому столь пристрастился монастырь? Мог ли он признаться Борису, что жалеет его и его беспомощную молодую жену? Мог ли он объяснить Борису, что втайне тревожится за сыновей Михаила, ведь если юнцы начнут голодать, то поневоле решат, когда подрастут, сделаться лихими людьми или выбрать какое-либо другое, столь же безумное поприще? Но сказать об этом Борису он не смел. – Я ведь всего-навсего священник, гляжу со стороны и ни во что не вмешиваюсь, – с печальной улыбкой промолвил он. – Допустим, это доброе дело, которое я задумал совершить сегодня. – Я подумаю над тем, что ты мне сказал, – уклончиво ответил Борис, – и благодарю тебя за заботу и за все хлопоты, которые ты на себя взял. На том они и расстались, и священник уверился, что, как надлежит христианину, сослужил хорошую службу и крестьянину, и его господину. После его ухода Борис долго мерил шагами пол, тщательно обдумывая их беседу, пока наконец не решил, что во всем разобрался. Неужели они принимают его за последнего дурака? Неужели этот длинный священник думает, что от него ускользнула лукавая улыбка, едва заметно тронувшая его губы? Вроде он и в самом деле приехал просить о помощи, но Борис ни за что ему не поверит. Он вспомнил о царе Иване, преданном всеми, кому доверял. Вспомнил о четверых собравшихся на площади в день их с Еленой приезда в Русское. Вспомнил о Елене, иногда в постели вырывавшейся из его объятий. Нет, никому из них нельзя доверять, никому. «Надо бороться в одиночку, – прошептал он. – Надо быть умнее, безжалостнее и коварнее их». Так что же задумал поп? Само собой, расставил сети и ждет, когда он в них попадется, да все уловки его видны как на ладони, чтоб его! Ведь если он уменьшит барщину Михаилу, кто от этого выиграет? Разумеется, крестьянин, родич Стефана. А чем все это кончится? Тем, что Борис еще обеднеет и ему придется чаще одалживать деньги, а значит, день, когда монастырь отберет у него имение, приблизится еще немного. «Они просто хотят меня разорить», – пробормотал он. Вот ведь коварный поп! Только одно из того, что он сказал, может быть, верно: если монастырь пока не в силах завладеть его имением, то вполне может попытаться переманить Михаила. «И как же этого избежать?» – гадал он. Весь этот месяц он размышлял, как поступить, но странным образом именно этот чудной священник Филипп, с его манерой быстро, отрывисто кивать и со страстью к иконам, и дал ему совет. Решение крылось в дворцовых интригах. Они зародились где-то в Кремле, в темных, укромных уголках царского двора, его святая святых. Там они какое-то время назревали, подобно готовому прорваться нарыву; они плелись вокруг церкви и того обстоятельства, что один из советников царя Ивана ненавидел другого. Поскольку Ивану требовалось все больше поместий, которые он мог раздать своим верным сторонникам, некоторые из ближайших его советников хотели, чтобы он выступил на стороне нестяжателей и отобрал у церкви земли. Митрополит Московский искал способ, как бы разрушить их планы. И в этом году ему представился благоприятный случай. Кампанию по отъему церковных богатств возглавлял протопоп по имени Сильвестр, оказавшийся достаточно безрассудным, чтобы подружиться с человеком, обвиненным в ереси. Этого незначительного повода, крохотной искорки, по мнению митрополита, хватало, чтобы раздуть пламя, в котором погибнут его противники. Нашлись и другие, худшие еретики; обвинители выстроили целую цепь, показывая, что если один человек знал другого, этот другой – третьего, третий – четвертого и так далее, то, разумеется, первый и четвертый вступили в заговор. Еще того лучше, удалось установить связь между некоторыми из этих заговорщиков и семьей князя Владимира, двоюродного брата Ивана и возможного претендента на престол. Митрополит пришел в восторг. Теперь можно было обличить опасного Сильвестра как покровителя еретиков и врагов Ивана. Теперь он мог устроить показательный процесс в качестве предупредительного удара, предостережения всем нестяжателям. Впрочем, некоторые улики против еретиков выглядели неубедительно. Если двоих еще можно было счесть еретиками, то вся вина третьего заключалась в том, что он посещал некое тайное собрание, на котором отстаивал превосходство православной веры в присутствии какого-то католика. Однако даже этого хватило, чтобы изобличить его. «Ведь если ему пришлось доказывать свою правоту, – подчеркивала сторона обвинения, – если он не знал ответ заранее, то как же может исповедовать истинную веру?» Судебный процесс был назначен на конец октября. Вся Москва только о нем и говорила, выдвигая самые фантастические предположения относительно его исхода. На нем будут присутствовать царь, митрополит, высшие церковные сановники и придворные. Сторонники и друзья Сильвестра уже пребывали в неописуемом страхе. Обсуждать реформу церковных земель внезапно перестали, а те, кто прежде ее требовал, затаились в испуганном молчании. Подобного показательного процесса могло бы хватить митрополиту, но его было мало, чтобы окончательно изгнать протопопа из круга ближайших и доверенных лиц царя – круга, который будущий мятежник и беглец князь Курбский называл не иначе как Избранная рада. Неожиданно было выдвинуто еще одно обвинение, на сей раз уже против самого Сильвестра. Оно касалось икон, находившихся в великом Благовещенском соборе, в самом сердце Кремля; иконы эти были написаны недавно по распоряжению Сильвестра и, как утверждало обвинение, носили еретический характер. Даже не постигая полностью деталей обвинения, Борис, как и все в Москве, знал, насколько оно серьезно. Опасно было даже произносить еретические речи, а уж принести ересь в Божий храм… Простые люди и родовитые бояре, ученые и невежи равно почитали иконы со всем пылом и доверием, и еретическое изображение в святом месте было равносильно кощунственному воздвижению у стен святого храма идола, древнего языческого бога. За несколько дней до начала показательного процесса священник Филипп предложил провести Бориса в Кремль и показать ему те самые иконы. Борис с готовностью согласился. День выдался серым, облачным и пасмурным. Молодые люди прошли по пустынной Красной площади, под низко нависающими тучами, столь же тяжелыми и прочными, сколь и городские укрепления. Через высокие, мрачные ворота, под настороженными взглядами стражников-стрельцов они двинулись между казармами, оружейными и другими зданиями, защищенными крепкими стенами, пока не вышли на главную площадь Кремля. Она была среднего размера, мощенная камнем, и каждую ее сторону безмолвно обступали высокие, возведенные прочно и надежно серо-белые соборы и дворцы. Успенский, Архангельский, Благовещенский соборы, построенная в итальянском стиле Грановитая палата, церковь Ризоположения, колокольня Ивана Великого – все они возвышались здесь, со своими массивными стенами и высокими сверкающими куполами, в самом сердце огромного царства Евразийской равнины. – Пойдем, покажу тебе сначала царское место, – сказал Филипп, поворачивая к самому простому и величественному из зданий, Успенскому собору. Удивительно, как ему удавалось всюду получить доступ. Он промолвил несколько слов священнику, стоящему у входа, и вот уже мгновение спустя их провели под своды храма. Этот великолепный собор, воздвигнутый для деда нынешнего царя итальянским зодчим, впрочем, по образцу знаменитого старинного собора во Владимире, представлял собой простое, возведенное из бледного камня здание в византийском стиле с пятью куполами. Борис знал, что здесь находится место последнего упокоения митрополитов; с благоговением взирал он на высокие, просторные стены и круглые колонны с бесконечными рядами росписей, с которых святые устремляли взор в обширное пространство храма, всецело им принадлежащее. В этом соборе хранилась самая почитаемая из русских икон, Владимирская икона Божией Матери – по преданию, древний и точный список иконы самого евангелиста Луки. Но Борису даже эта великая святыня казалась менее важной, чем узкий золотой трон под балдахином, установленный чуть в стороне. «Значит, – благоговейно прошептал он, – здесь венчался на царство Иван». И он несколько минут стоял, не сводя глаз с царского трона, пока Филипп силой не потащил его дальше. Потом они перешли в Благовещенский собор. Иконы, вызвавшие столь великий страх и трепет, не показались Борису столь уж необычными. Более того, он не понимал, что в них еретического, пока Филипп не обратил его внимание на некоторые детали. Ревностный, охваченный религиозным пылом священник тотчас же разъяснил Борису то, чего неискушенный мирянин не в силах был уразуметь сам. – Погляди – ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? Борис поглядел. На иконе была запечатлена фигура Христа, с крыльями и с молитвенно сложенными ладонями. – Может быть, несколько необычная, – неуверенно отважился произнести он. – Необычная? Да это возмутительно! Это идолопоклонство! Неужели ты не видишь, иконописец все это выдумал! Сам все это выдумал. Нет канона, позволяющего изображать так Господа нашего! Если только, – мрачно добавил он, – он не заимствовал этот канон на Западе, у католиков. Борис внимательно присмотрелся. Действительно, все так и было. Если хорошо вглядеться, эту икону явно отличало что-то неповторимое, невиданное. Он все еще размышлял об этом, как вдруг Филипп негодующе ахнул. – Ты только погляди, – промолвил он, стоя у другой иконы. – Господь наш изображен в облике царя Давида, в царских облачениях. А вот там, – он взглянул на еще одну икону, на противоположной стене, – Дух Святой показан воплотившимся в голубя – а в нашей вере православной это немыслимо! Немыслимо! Во дворце, – доверительно обратился он к Борису, – по слухам, есть росписи, даже более непотребные, чем эти иконы. Дело рук еретиков, коварных бесов. – Филипп энергично закивал головой, словно отгоняя нечистых. – Вот что я скажу тебе, – заявил он, злобно скосив глаза едва ли не на кончик бороды. – Скажу, молодой боярин Борис Давыдов, что эти проклятые католики на Западе, может быть, и отъявленные мерзавцы, но в одном нужно отдать им должное: они правильно сделали, что придумали инквизицию. Вот что потребно нам на Руси. Чтобы еретиков вырвать с корнем. Они покинули собор в молчании, но всю дорогу до кремлевских ворот и далее Филипп чуть не с каждым шагом бормотал: – Вырвать с корнем. Уничтожить. Чтобы и духу их не было. А как раз когда они вышли на Красную площадь, Бориса осенило. – Думаю, – тихо промолвил он, – что такие иконы пишут и в Русском. В начале ноября, пасмурным, хмурым днем, в Русское прибыли двое. Дул холодный, влажный ветер, колол и холодил лицо, угрожая принести проливные дожди, а то и снег, и если бы Борис не торопил тотчас же отправиться в дорогу, то Филипп-священник предпочел бы подождать, пока не установится погода, больше подходящая для путешествия. Они сразу прибыли в дом Бориса, и молодой хозяин Грязного отправил дружеское послание Стефану-священнику, прося навестить его. Тем временем Борис погнал всполошившегося слугу к управляющему за парой жирных куриц, добрым вином и еще какими-нибудь лакомствами, если те случатся. Хотя оба они порядком продрогли, Борис ощущал некое подобие нервического подъема. Не прошло и двух часов, как они сели обедать, и, пока Филипп все еще ел, по своей привычке энергично кивая головой с выдающимся носом-клювом, явился Стефан. Стефан рад был увидеться с Борисом. Он гадал, не принесет ли его приезд какого-либо облегчения несчастному Михаилу. По несколько нервической веселости Бориса он предположил, что молодой человек недавно пережил некое нравственное потрясение, а поскольку он привез с собою священника, то Стефан понадеялся, что потрясение это имело религиозную природу. Под воздействием вина оба явно сделались очень и очень учтивы. Борис сообщил Стефану, что его друг любезно согласился провести у него несколько дней, пока он будет заниматься делами имения, и осмелился выразить надежду, что Стефан покажет Филиппу деревню и монастырь. – А то, если будет безвылазно сидеть в Грязном, боюсь, соскучится нестерпимо, – с мальчишеской улыбкой пояснил Борис. – Он человек ученый, вроде тебя, – с приятностью добавил он. Во время этой беседы Филипп больше молчал, сосредоточившись на еде. Но тут немного оживился. Он задал Стефану несколько вполне заурядных вопросов о городке, парой слов описал свою обыденную жизнь и заговорил об иконах в своей собственной церкви – с почтением, но как человек явно несведущий. «Приятный малый, – подумал Стефан, – но простец». Он пообещал все показать ему на следующий день. Прошло два дня, сети уже были расставлены. Борис послал за монахом Даниилом. А когда их беседа завершилась, молодой человек подумал, что, учитывая даже лучшие мгновения его краткой супружеской жизни, это были минуты самого полного, восхитительного удовлетворения, которые ему доводилось испытать. – Я обнаружил, – с деланой искренностью произнес он, – что попал в чрезвычайно трудное положение. Он был уверен, совершенно уверен, что монах и не подозревает, какая беда на него надвигается, и заметил, как на заросшем густой бородой лице Даниила лихорадочно и хитро заблестели глаза, словно тщась что-то утаить. – Все это было бы не так страшно, – продолжал Борис, – если бы не недавние события в Москве. – Он на миг замолчал, и ему показалось, что монах удивленно хмурится. – Разумеется, я говорю о судах над еретиками, – вкрадчиво закончил он. Первые процессы состоялись 25 октября и стали торжеством митрополита. Улик, даже незначительных, хватило для того, чтобы подвергнуть всех обвиняемых пыткам и пожизненному заключению, и теперь вся Москва замерла в ужасе. Верный, несгибаемый сторонник линии митрополита, Даниил был в восторге. Но какое отношение имеют эти процессы к молодому боярину, к нему самому и к Русскому? Он вопросительно взглянул на Бориса. – Кажется, – с показной озабоченностью произнес Борис, – ересь завелась и среди нас, прямо здесь. – И он с упреком постучал по столу. Даниил недоуменно воззрился на него. Залучить жертву в ловушку оказалось проще простого, хотя он был удивлен тем, как хитроумно и убедительно сыграл свою роль священник Филипп. Непрестанно кивая головой и задавая довольно наивные вопросы, двуличный пособник Бориса весь день бродил по Русскому в сопровождении любезного Стефана и обсуждал с ним только самые заурядные, бытовые дела. Он посмотрел иконы, которые продавались на рынке, побывал в монастыре и в обширных полях, раскинувшихся за монастырскими стенами. По временам казалось, будто он недоволен увиденным, но тщится скрыть свое негодование. Только на закате, стоя у городских ворот и глядя на богатый монастырь внизу, он словно бы не удержался и с горечью воскликнул: – Вот обитель имущая и изобильная! – По-твоему, она уж слишком богатая? – с любопытством осведомился Стефан. Филипп тотчас же опомнился, насторожился и с тревогой взглянул на своего нового знакомца. Стефан улыбнулся и ласково взял его под руку: