Попадья по имени Анна, которая ее навещала, двадцатилетняя толстушка, имеющая уже двоих детей, была не лишена приятности, с острым носиком и не сходящим с лица румянцем. Когда она говорила о своем высоком, статном муже, то по едва заметной улыбке можно было понять, что в браке их царит полная гармония. Борис не возражал против ее посещений, и потому она частенько сидела с Еленой в ее светелке наверху, пока на улице сгущались сумерки. Благодаря ее рассказам Елена вскоре составила себе представление о местных жителях и смогла даже уверить Бориса, что не стоит подозревать священника в каких-то злых умыслах и что на самом деле он желает Борису добра. Но Русское было таким тихим и сонным. Ей почему-то казалось, что, когда она выйдет замуж и будет жить вдвоем с мужем, дни ее до отказа будут заполнены делами. И действительно, ей приходилось заниматься хозяйством и вести дом. Однако, когда Борис отлучался в свое имение, она томилась, а внезапный досуг превращался для нее в тяжкое бремя. Она трижды побывала в монастыре, основанном семьей мужа, где ее тепло и почтительно приняли монахи. Она также съездила вместе с Борисом в Грязное. Ей оказали радушный прием, низко кланялись и преподнесли небольшие подарки. Однако от нее не ускользнуло, что обитатели этих крепких изб в маленькой деревушке видят в ней причину своих новых тягот, и потому она не стремилась более туда вернуться. Вот и все забавы. Какими далекими казались отсюда московская суета и шум, жизнь многолюдной семьи! Почему муж не отвезет ее к родным? Он же наверняка уже закончил все свои дела в Русском: да и чем вообще ему заниматься тут глухой зимой? Борис до сих пор поражал ее. Она привыкла к мрачности и угрюмости отца, к тому, что он вдруг уходил в себя и подолгу хмурился. Она знала, что большинство мужчин подвержены внезапным сменам настроения и женщины должны принимать их и даже восхищаться ими. Ее собственная мать часто не без гордости говорила о муже: «Наш-то батюшка так уж лют бывает!» – словно это бог весть какая добродетель. Она как должное бы приняла, если бы Борис тоже расхаживал по дому мрачнее тучи или даже если бы он побил ее. Это было в порядке вещей. Она знала, что Лев-купец для острастки учит жену раз в неделю. «А гляди-ка, сколько у них детей!» – с суховатой усмешкой заметила в разговоре с ней Анна. Но приступы тоски, время от времени овладевающей Борисом, были совсем иными. Он был с ней неизменно добр. Помрачнев, он уединялся у печи или на лавке у окна; когда она спрашивала, что случилось, он только устало улыбался. Пытаясь как-то объяснить его поведение самой себе, она могла только предположить, что он словно ждет чего-то. Да, так и было: он ждал, постоянно ждал чего-то. Но чего именно? Чуда или ужасной беды? Она знала: он ждет, что она станет для него идеальной супругой, как Анастасия – для царя Ивана. Но что это значит? Она делала все, что в ее силах, чтобы угодить ему; она обнимала его, заметив, что на душе у него тревожно. Втайне, хотя и не посвящая его в свои намерения, она собиралась отправиться к своему отцу и, надеясь помочь Борису, попросить у него денег, как только они вернутся в Москву. Но что-то в ней, казалось, стало для него разочарованием, он не подпускал ее к себе и держался отстраненно, и потому она не могла понять, что его томит. Она не была уверена, что он сам это знает. А потом, он ждал какого-то несчастья – то ли неурожая и разорения в Грязном, то ли мошенничества и обмана со стороны монахов, то ли иной беды. Правда, когда все оборачивалось хорошо, он возвращался домой в приподнятом настроении, преисполненный больших планов на будущее, уверенный, что сможет заслужить царскую милость. Но не проходило и нескольких часов, как он вновь убеждал себя, что ему грозят нищета или предательство. Словно призрак его отца неустанно являлся ему, в один миг пророча успех и благоволение судьбы, а в следующий – напоминая о горестях и медленном угасании, которые постигли его самого. Во второй половине зимы с востока стали приходить тревожные вести. В Казани оставили слишком маленький гарнизон, и все земли вокруг завоеванного татарского города взбунтовались. – Царь Иван созвал Боярскую думу, да толку-то от нее чуть, – рассказал Борису заезжий купец из столицы. – Половина бояр Казань и брать-то не хотели. Из-за этих вестей между Борисом и его женой впервые произошла размолвка. – Проклятые бояре, вельможи, чтоб их! – выругался он. – Хоть бы царь всех их передавил! – Но ведь не все бояре – дурные люди, – возразила она. У ее отца нашлись в этих кругах друзья и покровители. Более того, сам Дмитрий Иванов не всегда одобрял политику энергичного молодого царя и учил своих дочерей относиться к царским деяниям с осторожностью. – Еще какие дурные! – отрезал Борис в запальчивости. – И мы когда-нибудь их всех окоротим, несомненно. Он знал, что эти резкие слова оскорбляют и его тестя, отца его молодой жены, но не мог сдержаться, а когда Елена печально опустила глаза долу, это только еще более распалило его гнев. Впрочем, за последующие несколько недель они не получили более никаких определенных вестей, и она уже решила, что он забыл об этом происшествии. Теперь ее занимал только один вопрос: скоро ли они вернутся в Москву? Странно, что, вполне представляя себе мужнино имущественное положение, она никак не связывала их откладывающийся отъезд с безденежьем. Он не говорил с нею о расходах, потому что не хотел посвящать ее в финансовые дела, а она, со своей стороны, привыкшая к достатку и довольству отцовского дома, не догадывалась, каким бременем столичная жизнь на широкую ногу может оказаться для человека со скромными доходами вроде Бориса. Когда на смену январю пришел февраль, она помнила только одно: что до сих пор томится в Русском, изнывая от одиночества. Вот потому-то она и послала письмо своим родителям. Это было несложно. Анна передала Еленину весточку купцу, едущему во Владимир. Тот, в свою очередь, препоручил письмецо другу, направлявшемуся в Москву. Женщинам даже не понадобилось открывать свои планы Стефану, а само письмо сводилось к весьма простому содержанию: Елена не жаловалась на то, что несчастлива в браке, но сообщала, что одинока. Не могли ли они прислать ей наперсницу, например какую-нибудь бедную родственницу? Поэтому серым февральским днем, когда ее мужа навестил Лев-купец, у нее вырвался крик сначала радости, а потом удивления, стоило подкатить к крыльцу не одним, а двум саням: ведь она поняла, что к ней приехали не бедная родственница, а мать и сестра! Они прогостили у Бориса неделю. Нельзя сказать, чтобы они проявляли к нему пренебрежение. Мать Елены была высокая, статная женщина; обращалась она с Борисом дружелюбно и вежливо. Сестра Елены, полная, замужняя, имевшая детей, постоянно смеялась, восхищалась едва ли не всем, что видела, и дважды побывала в монастыре, рассыпая похвалы церкви, иконе Андрея Рублева и другим благодеяниям, оказанным обители семьей Бориса. Разумеется, пришлось пойти на дополнительные расходы: покупать вино им и сено и овес шести лошадям. Если он будет в течение недели содержать тещу и свояченицу, то ссуды, полученной от Льва-купца, ему недостанет, это Борис знал наверняка. Но даже это было не так страшно. Скверно было то, что они не принимали его в свой круг. Внешне все обстояло так: Елена теперь настаивала, что будет спать вместе с сестрой, ее мать заняла другую верхнюю горницу, а Борис переместился на нижний этаж, на большую печь. Сестер это, по-видимому, очень развеселило, и всю ночь до него долетала их болтовня. Он предполагал, что мог бы запретить такое поведение, но и самый запрет выглядел бы как-то бессмысленно. «Ну, ежели ей с сестрой вольготней, – мрачно размышлял он, – то пусть хоть всю ночь болтают». Днем ему было еще тяжелее, ведь женщины все время держались вместе, уединяясь наверху и перешептываясь. Он предполагал, что говорят о нем. Борис смотрел на женщин так же, как большинство мужчин той поры. Среди людей грамотных ходили по рукам множество сочинений византийских и русских авторов, которые свидетельствовали, что женщины суть низшие существа. Все, что Борис знал о женщинах, он услышал от людей, убежденных в порочности и коварстве женщин, или от отца, вдовевшего много лет. Он знал, что женский пол нечист по своей природе. Даже церковь позволяла печь просфоры только пожилым вдовам, не желая, чтобы чистые хлебы запятнали руки мирянок помоложе, склонных ко греху. Разделив ложе с женой, Борис всегда совершал тщательное омовение и даже по возможности избегал ее общества, когда приходило время ее ежемесячных кровотечений. Но самое главное – он не понимал женщин. Он мог время от времени овладевать ими, как той девицей в Нижнем Новгороде, но женщины, собравшиеся вместе, вызывали у него некоторую неловкость. Что эти женщины делали здесь, в Русском? Зачем они приехали? Когда он вежливо спросил их об этом, его свояченица весело ответила, что прибыли, мол, взглянуть на его молодую женушку и на его именьице и что уедут, «не успеет он и глазом моргнуть». – Ты просила их приехать? – принялся выпытывать он у Елены в один из редких вечеров, когда сумел застать ее одну. – Нет, – отвечала она, – не просила. В конце концов, она сказала правду. Однако он заметил, что слова эти она проговорила не без легкого смущения, словно бы с запинкой. «Она принадлежит не мне, – подумал он, – она принадлежит им». Наконец они уехали. На прощание мать Елены, любезно благодаря его за гостеприимство, подчеркнуто произнесла: «Ждем не дождемся, Борис Давыдов, когда ты навестишь нас в Москве. И муж мой, и свекровь с нетерпением ждут твоего приезда». Истинный смысл ее речей прозвучал вполне недвусмысленно: ему пообещали помощь Дмитрия и одновременно намекнули, что старая боярыня сочтет оскорблением, если он в ближайшее время не предстанет пред ее очи. Он вымученно улыбнулся. Их приезд обошелся ему почти в целый рубль. Ежели, судя по таким расходам, прикинуть, во что станет ему жизнь с молодой женой в Москве, то уж лучше, никуда не торопясь, дома посидеть. Но что же удумали эти коварные бабы, объедая, опивая и разоряя его? Что они сделали с его женой? Поначалу все как будто складывалось хорошо. Он снова разделял с ней ложе ночами, и она откликалась на его пыл с неменьшей страстью. Борис вновь преисполнился надежд. Но спустя две недели он опять помрачнел и погрузился в привычную меланхолию. На то у него были причины. Он обнаружил, что сельскохозяйственные орудия хранят недолжным образом, что амбары устроены скверно и что эти недочеты, по-видимому, ускользнули от глаз управляющего. Одновременно один из рабов-татар занедужил и внезапно помер. Все батраки, которых он мог бы нанять поблизости, уже служили монастырю. Поэтому ему придется в этом году либо купить еще одного раба, либо вспахать меньший участок земли. Он понимал, что без второй ссуды у Льва-купца ему не обойтись. Он не мог отделаться от ощущения, что, как бы он ни бился, все его усилия бесплодны. – Что-нибудь придумаешь, – сказала ему Елена. – Может быть, – мрачно ответил он и отошел к окну – побыть наедине со своими мыслями. Спустя несколько часов она нарушила его уединение, желая поговорить. – Ты слишком уж тревожишься, – начала было она, – не все так печально. – О том мне судить, – тихо сказал он. – Ты только посмотри, какой ты хмурый, – продолжала она. В том, как она произнесла этот упрек, было что-то новое, чуть-чуть похожее на издевку, словно она пыталась развеять его уныние дерзостью и презрением. Откуда только взялась эта ее новая смелость? Не иначе как от тещи и свояченицы. Он в ярости воззрился на нее. Так оно и было. Елена несколько раз спрашивала мать и сестру, что скажут они о Борисе, и именно сестра уверила ее: «Когда мой муж мрачнеет и хмурится, я не хожу тихохонько, будто виноватая. Веселюсь себе, ровно ничего и не случилось, ровно мне и дела нет. Он поглядит-поглядит на меня – да и тоже развеется». Она была хлопотливая молодка, и роль старшей советчицы ей очень льстила. Ей и в голову не приходило, что Борис ни в чем не похож на ее мужа. И потому, когда Елена ясно дала понять мужу, что не принимает его тревогу и страхи всерьез, и продолжала не без самодовольства расхаживать в его присутствии с веселым видом, он только подумал: «Они научили ее презирать меня». Он мрачно, в раздражении размышлял об этом несколько часов, когда она совершила самую большую ошибку. Звучало это как небрежное замечание, однако Елена не могла бы выбрать для этих слов худшей минуты: – Ах, Борис, – промолвила она, – глупо так унывать! – Глупо?! – вспылил он. Неужели его собственная жена обзывает его глупцом? Охваченный внезапной яростью и гневом, он вскочил на ноги, сжав кулаки. – Ну, подожди, покажу тебе, как смеяться надо мной, когда у меня тяжело на душе! – взревел он. Он шагнул к ней, едва ли отдавая себе отчет в том, что намерен сделать, как вдруг в дверь заколотили, на пороге появился Стефан-священник, и это отвлекло его. Священник, глубоко встревоженный чем-то, пожалуй, и не заметил Елену и, не успев перекреститься на иконы, сообщил весть, мгновенно заставившую Бориса забыть обо всем остальном: – Царь умирает! Михаил-крестьянин, куда бы ни бросил взгляд, видел одни невзгоды. Молодой боярин Борис отбыл в Москву вместе с женой, хотя по временам и наведывался в имение. Однако, несомненно, вскоре он вернется, останется надолго, и тогда одному Богу известно, какие еще на них обрушатся напасти. Новая барщина оказалась тяжким бременем. Михаил не только работал на барина и выплачивал ему деньги, но и был обязан вносить государственную подать, которая обыкновенно равнялась стоимости четверти его урожая зерновых. Трудно было сводить концы с концами. Его жена ткала яркое, приятное для глаз полотно с узором из красных птиц и продавала на рынке в Русском. Это было подспорьем. Разумеется, приходилось иногда идти в обход правил, ловчить, изворачиваться: Михаилу разрешалось собирать валежник в господских лесах, и, как и все остальные, он время от времени делал кольцевой надрез на стволе живого дерева, чтобы оно со временем засохло. Но к концу года денег у него не оставалось вовсе, а зерна – ровно столько, чтобы продержаться зиму после неурожая. Иных запасов у него не было.