Он склонил голову. А потом произошло что-то удивительное. Севастьяна поневоле снедало волнение. Хотя сам отец Стефан воспринимал свое искусство подчеркнуто смиренно, весь монастырь взирал на деяния рук его с благоговейным восторгом, а наступающий день обещал стать торжеством. Севастьян не в силах был думать ни о чем другом, меряя шагами келью промозглой холодной ночью. Шли часы, но он не решался побеспокоить старого иконописца. Да и когда Стефан не появился к полунощнице, никто особо не встревожился. Ведь позднее сквозь маленькое окошко кельи Севастьян разглядел, как отец Стефан работает у себя за столом, время от времени поворачивая голову. А ночной мрак тем временем только сгущался. Отец Стефан сидел неподвижно, борясь со своим телом. Удар, который он пережил вскоре после вечерни, лишь на короткое время лишил его сознания. Однако он утратил дар речи и способность владеть правой рукой и потому беспомощно глядел на незавершенную икону перед собой. Шли часы. Он молился. Молился Богородице Заступнице. Ранним утром Севастьян проснулся и вышел из монастыря. Свеча в келье отца Стефана все еще горела, и, может быть, он заглянул бы к нему, если бы, бросив взгляд за монастырскую стену, не увидел вдалеке престранного зрелища. Сначала ему показалось, что это маленькая лодочка под белым парусом выплыла из леса напротив и движется по направлению к реке. Он потер глаза. Не может быть. И внезапно со всей ясностью понял, что это вовсе не лодка, а человек, быстро скользящий ему навстречу. А потом свершилось чудо из чудес: сияющая человеческая фигура поплыла над водой. «Морок, чистый морок!» – решил Севастьян, ведь сверкающий призрак внезапно с легкостью проплыл над монастырскими воротами и устремился в келью отца Стефана. И тут Севастьян узнал старого отца Иосифа. Молодой монах задрожал и бросился к себе в келью. Утром он убедил бы себя, что все сии чудеса явились ему во сне, если бы не одно любопытное обстоятельство. Ибо, хотя и отец Стефан, и отец Иосиф покинули сей мир, находясь каждый в своем убежище, примерно на рассвете, икона, должным образом завершенная, уже стояла в иконостасе, на отведенном ей месте. Глава пятая. Иван 1552 Медленно-медленно. Медленно-медленно. Весла, ритмично погружаясь в воду и снова поднимаясь, словно пели в лад. Волга-матушка, могучая река: ладьи шли по реке с востока. Высоко в бескрайних осенних небесах порой проплывали бледные облака, а тем временем ладьи, подобно теням, пересекали угрюмые воды, а солнце медленно опускалось за дальний берег. Волга-матушка, могучая река: ладьи возвращались домой из долгого похода. Иногда они шли под парусом, но чаще на веслах. На берегу широкой реки плеск их весел был не слышен – лишь негромкое ритмичное пение гребцов печальным эхом разносилось над волнами. Могучая река. Могучая река. Борис не знал, сколько кораблей вышло в поход. Лишь часть войска оставили нести гарнизонную службу на востоке. Главные силы возвращались в приграничный Нижний Новгород, и возвращались с победой, ибо русские только что завоевали Казань – столицу Казанского ханства. Много дней миновало с тех пор, как вышли они из Казани, постепенно скрывавшейся из глаз на высоком холме над Волгой, где этот гигантский поток наконец поворачивал на юг, по далекой степи и пустошам, и нес свои воды в Каспийское море. Казань лежала рядом с землями, издавна принадлежавшими волжским булгарам. То были врата империи, над которой некогда властвовал могущественный Чингисхан. Теперь Казань стала русской. Ладьи каждый день выходили в плавание на рассвете и не становились на прикол до тех пор, пока их тени не удлинялись настолько, что каждое судно словно бы сливалось с идущим позади, и оттого они начинали напоминать уже не дальнюю стаю черных лебедей, скользящих друг за другом, а змей, медленно продвигающихся к берегу по пламенеющим водам, – закатное солнце, впереди, на западе, опускающееся за горизонт, окрасило реку золотым багрянцем. Тем временем на берегу последние лучи солнца озарили зловещим светом нагие стволы лиственниц и берез, и те стали походить на войско, вооруженное копьями и встречающее подплывающие ладьи. Борис сидел ближе к корме. Ему было шестнадцать, он был среднего роста, все еще по-юношески худощав. В чертах его широкого лица угадывалась татарская кровь, глаза у него были темно-голубые, волосы – темно-каштановые, борода едва пробивалась. Будучи молодым конником, он носил стеганый шерстяной тегиляй, настолько толстый, что служил едва ли не доспехом. На плечи он набросил меховую шубу, защищаясь от холодного речного ветра. На спине у него висел короткий тюркский лук, а у ног лежала секира в ножнах из медвежьей шкуры. Он был знатного рода: звали его Борис Давыдович, из фамилии Бобровых, а на вопрос, из каких краев господин, он отвечал, что его имение находится возле села Русское. На него не обращали внимания, но если бы кто-то посмотрел на него попристальнее, то заметил бы на лице юноши выражение глубокой задумчивости, нервного возбуждения, особенно усиливавшегося всякий раз, когда он переводил взгляд на первую ладью, возглавлявшую их флотилию, которая двигалась на запад. В первой ладье плыл двадцатидвухлетний молодой человек – царь Иван. Иван, помазанник Божий, самодержец всея Руси, – ни один правитель до него не принимал таких титулов. А столицей он избрал Москву. Его государство вошло в историю под названием Московия и уже обладало огромной властью. Постепенно, в процессе так называемого собирания земель русских, Москва с ее войсками поглотила могущественные города Северной Руси. Тверь, Рязань, Смоленск, даже сильный и властный Новгород – все они утратили свою исконную независимость. И это новое государство отнюдь не представляло собой союз меньших, наделенных равными правами: князь московский был таким же жестоким деспотом, как и татарский хан. Согласно своим взглядам московские князья требовали абсолютного повиновения. Их сторонники утверждали, что только так Русское государство вернет себе былую славу. Впрочем, пока до этого было далеко. Даже сейчас большая часть западнорусских краев и земли древнего Киева на юге по-прежнему находились под властью могущественной Литвы. Еще дальше, за Черным морем, новая исламская держава, турецкая Османская империя, захватила Константинополь, который отныне стал именоваться Стамбул, и эта Османская империя с каждым годом расширяла свои пределы. С запада Москве угрожали католики, с юга – мусульмане. А на востоке, из-за Оки, из степей, регулярно совершали набеги на Русь татары, норовя напасть не только на крохотное Русское, но даже осадить могучие стены белокаменной Москвы. Дело было не только в том, что татары грабили и жгли: Борис ненавидел их еще и потому, что они похищали детей. Он хорошо помнил, как мальчиком стоял, снедаемый страхом и яростью, за монастырскими стенами и глядел, как они скачут мимо, с притороченными к седлам огромными коробами, в которые бросали несчастных пойманных мальчиков и девочек. Существовало несколько линий обороны против татар: от имений татар за Окой – ныне подданных московского князя, а в прошлом врагов, до маленьких крепостей, деревянных частоколов и небольших городков с гарнизонами, защищенных прочными стенами. Но ничто не спасало от новых набегов. Так было до нынешнего года, но теперь русские обрели повелителя. Борис мрачно усмехнулся. У ног его лежали двое татар, закованных в кандалы. Он лично взял их в плен – и намеревался послать в свое захудалое именьице Русское. Так он покажет татарам, кто здесь хозяин. Вскоре рабов у него будет еще больше, ведь этот поход – только начало. Казанское ханство было ближайшим из всех. Ближе к югу, в устье Волги, где некогда царствовали хазары, находилась другая татарская столица – Астрахань. Астрахань падет следующей. А потом придет черед и правителя всех западных татарских земель, расположенных у теплого Черного моря, – владений крымского хана с его твердыней в городе Бахчисарае. Сейчас хан был грозным противником, внушавшим страх и трепет. Бахчисарайский дворец напоминал прославленный стамбульский дворец султана Топкапы, и сам правитель Османской империи радовался, когда удавалось привлечь крымского хана на свою сторону. Но со временем победят и его, а затем и все неукротимые, но раздробленные племена, живущие на востоке за Волгой, в азиатских пустынях: казахи, узбеки, Ногайская орда, – все они обречены были стать данниками московского князя. Москва сокрушит их всех. Именно такую великую судьбу и прозревал царь Иван, предрекший, что христианский русский государь когда-нибудь станет править огромной евразийской империей могущественного Чингисхана. По сравнению с этим сияющим видением самые честолюбивые мечты западных крестоносцев прошлого представлялись жалкими и ничтожными. Впервые в истории жители леса готовы были завоевать обитателей степи. Более того, когда русские войска уходили из Казани, Борис слышал, как некоторые татары называют Ивана Белым, то есть западным князем. Поэтому неудивительно, что он с таким волнением смотрел на головную ладью. Для волнения и радости была и еще одна причина. В это утро молодой царь лично обратился к нему. Даже сейчас Борис едва верил своему счастью. Царь Иван не только говорил с ним, но и открыл ему свои сокровенные помыслы. С того самого часа, пока его товарищи болтали или глядели на проплывающие мимо берега, Борис не мог думать ни о чем другом, кроме беседы со своим героем. А сколь смел, сколь мужествен был он, высокий, рыжебородый государь, на которого было возложено бремя беспримерной судьбы! Борис знал, как нелегко ему было. Однако Иван Васильевич преодолел все препятствия. Унаследовав Великое княжество Московское всего трех лет от роду, он, униженный, был вынужден наблюдать, подрастая, как влиятельные князья и бояре борются за власть, которая по праву принадлежит ему. Существовали две могущественные фракции: одну составляли потомки либо древнерусского княжеского дома, либо литовских правителей, а вторую – примерно тридцать пять влиятельнейших боярских семейств, ядро Боярской думы. Этих-то коварных интриганов Иван и победил. Они ненавидели его мать за ее польское происхождение и презирали его жену, ибо когда он, подобно древним ханам, призвал пред очи свои полторы тысячи самых прекрасных невест, то избрал, разумеется, представительницу древней фамилии, но не из числа своих врагов. Однако при этом заставил их покориться своей воле. Он правил, опираясь на свой собственный ближний круг доверенных лиц невысокого происхождения, и женился по любви. Борис никогда не видел супругу царя, Анастасию, но часто о ней думал. А думал он о ней, потому что, вернувшись в Москву, должен был вступить в брак и в своих мечтах уже отвел будущей жене ту роль, которую, как все знали, играет при царственном супруге прекрасная Анастасия. «Она утешает его во всех горестях. Она – его опора, – говорили все в то время. – Она – единственная, кому он может доверять, и он первый признаёт это». Может быть, семья ее и не принадлежала к числу крупнейших землевладельцев, но была весьма и весьма знатной. В то время они носили фамилию Захарьиных; немного позже они сменили родовое имя и стали именоваться по-другому – Романовы. Борис недолюбливал князей и вельмож. Почему он должен их поддерживать, если те стремились захватить все высокие посты и оставить одни лишь объедки с царского стола представителям служилого сословия вроде него? Однако при самодержавных князьях московских люди, подобные ему, могли возвыситься. Ведь при самодержцах ничем не примечательные фамилии, вроде Бобровых, могли на что-то надеяться. Намереваясь лишить власти могущественные кланы, московские правители наделили незнатные семейства, вроде славных Морозовых или Плещеевых, огромными состояниями. Более того, служилое сословие на Руси, в отличие от большинства западных стран, не сопротивлялось деспотам-самодержцам, а поддерживало их, потому что самодержец мог награждать и миловать по своему хотению, предпочитая родовитым князьям и боярам того, кто попал в случай. Два года тому назад Иван созвал «избранную тысячу» лучших «детей боярских», как именовалось тогда служилое дворянское сословие, включая и людей невысокого звания, и потребовал, чтобы им пожаловали поместья под Москвой, поближе к нему. Борис, к своей немалой досаде, в ту пору был слишком юн и не попал в число избранных, так как служить набирали начиная с пятнадцатилетнего возраста, однако с радостью заметил, что не всем избранным нашли поместья под Москвой. А Русское, хотя и жалкое именьице, располагалось недалеко от столицы. «Мое имение ближе к Москве, чем у многих из них, – с удовлетворением мысленно отметил он. – Вскоре царь призовет меня к себе». Вот о чем думал Борис Бобров, плывя по реке и снова и снова мысленно возвращаясь к своей встрече с царем. Стан еще спал, лодки, вытащенные на берег, лежали рядами, в предрассветной тишине сливались тени. Река словно замерла неподвижно, небо опустело, даже немногие ночные птицы как будто предпочли более не нарушать безграничного покоя медленно гаснущих звезд. Борис стоял на речном берегу. Прямо у его ног вода казалась черной, хотя дальше на поверхности широкой реки, там, где на речные волны падал бледный звездный свет, виднелась серебристо-серая полоса. Он пристально глядел на восток, надеясь различить на горизонте первые признаки рассвета, но пока ничто не предвещало восхода солнца. Он пробудился рано и тотчас же поднялся. Было зябко и сыро. Накинул шубу, тихо вышел из своего походного шатра во тьму и зашагал к реке. Почти всегда его охватывало в этот утренний час странное чувство. Сначала где-то в глубине его тела, под ложечкой, рождалось томление и грусть. В безмолвии, под бескрайними темными небесами он чувствовал себя столь же бесконечно одиноким. Ему казалось, будто из тесного лона сна он перешел в другое, в лоно самой Вселенной, возможно беспредельное, а значит, он навеки заключен в нем, точно пленник, и навеки одинок. Он спустился на берег к лежащим у воды лодкам, к длинному ряду теней. Перед ним простиралась огромная река, беззвучно несущая свои воды куда-то вдаль. Горечь его была сродни нежности. Она походила на беседу, в которой никто не произносит ничего вслух. Словно бы юноша решил в сердце своем: «Что ж, я принимаю свою судьбу и навеки остаюсь в одиночестве. Вечно мне странствовать по опустевшим ночным путям». И однако, печально смиряясь с волей Вселенной, даже вступая в таинственную область, где уже нет места слезам, он ощущал, как внутри него разливается тепло, словно сладкое утешение после долгих рыданий. В глубинах его тела были сокрыты неизмеримая радость и даже любовь – и вот они открывались ему в эти безмолвные предрассветные часы. Стоя в тени, он вспомнил о своих родителях. Борис почти не помнил матери и сохранил лишь смутные воспоминания о ее нежности и ласке – так рано она ушла из его жизни. Умерла она, когда ему исполнилось пять. Поэтому вся семья состояла для него из одного отца. Он умер лишь год назад, но, сколько Борис себя помнил, его отец терпел жестокие муки из-за страшных увечий, полученных в бою с татарами. Десять лет он прожил вдовцом. Всякому видевшему его было ясно, что когда-то этот муж был могуч, крепок и имел богатырское сложение; но теперь его голубые глаза на широком, слегка тюркском лице ввалились, под ними залегли темные тени, он исхудал так, что виднелись ребра, и только невероятным усилием воли удавалось ему управлять своим истерзанным телом, сохраняя хоть какое-то чувство собственного достоинства, пока сын его не вырастет и не сможет сам о себе позаботиться. Именно эта героическая выдержка и терпение, эта способность находить глубоко в душе все новые и новые силы производили на мальчика такое глубокое впечатление. Не какой-нибудь прославленный воин, могучий богатырь, а именно его отец, слабый и увечный, представлялся ему истинным героем. Изможденный, исхудавший, он казался мальчику одновременно земным его отцом и восставшим из могилы древним предком. И Борис вырос, снедаемый одной возвышенной страстью: исполнить ту героическую роль, в которой было отказано его отцу. «Теперь судьба нашей семьи в твоих руках, – говорил ему отец. – Тебе одному предстоит хранить честь нашего рода». Закрыв глаза, он видел их всех, своих предков – высоких, исполненных благородства воинов, ныне покоящихся в затерянных в веках могилах, – могучих мужей, колыбелью которых были лес, степь или горы. И если они могли узреть его, он клялся, что не обманет их ожиданий. Семья Бобровых, обладатели древней тамги с трезубцем, вновь обретет былую славу.