– Нет, боярин. Он попытался было сделать еще шаг, но его пронзила столь невыносимая боль, что дальше идти он не смог. – Возвращаемся, – простонал он, и озадаченному управителю пришлось перевезти его на лодке обратно. Чрезвычайно встревоженный вернулся боярин домой. Там он осмотрел свои ноги. Все было как всегда. Вечером того же дня он снова вышел во двор и бросил взгляд на противоположный берег, и тут ощутил словно ужасный удар в грудь, так что от невыносимой боли колени его подогнулись и ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Такой же приступ случился у него и на следующий день. И еще через день. Он не мог переступить порог собственного дома, не мог ступить на землю за рекой. И причина этой лютой хвори была ему известна. – Это все татарин, чтоб его! – пробормотал Милей. – Он вернулся меня мучить. На самом деле его догадка была куда вернее, чем он сам предполагал. Он и вообразить не мог, что однажды прошлой осенью, темной, беззвездной ночью, Пургас-мордвин прокрался к его пустому дому, ловко и искусно вскрыл доски на пороге у входа и похоронил под ним, на глубине двух локтей, голову Петра-татарина так, что, входя и выходя, Милей непременно на нее наступал. Даже Янка так и не узнала, что ее муж сокрыл голову Петра-татарина в земле на пороге Милея. Однако, когда мордвин завершил задуманное, на его лице застыло выражение странного, почти дьявольского удовлетворения, которое поразило бы всякого, кто смог бы увидеть его во тьме. «Если они узнают о голове, то это тебя, боярин, обвинят в убийстве, – прошептал он, – тебя, совратителя моей жены». Он всегда догадывался о связи Янки с боярином. Теперь они с Милеем были квиты. Но хотя Милей ничего не знал о захороненной под его порогом голове Петра, его мучения только усилились. Он почти не в силах был выйти из дому. «Не переселиться ли мне на время к управителю? – подумал он. – Но как это объяснить? Скажу, что мой дом заполонили муравьи или мыши». Он и сам понимал, что говорить сейчас о муравьях смешно. К тому же какая радость ему жить здесь, если он даже не мог ступить на свою лучшую землю? «Придется мне из Русского уехать», – решил он. На следующий день с утра он велел подать коня и, садясь в седло, объявил тиуну: «Вернусь летом». Однако не успел он отъехать и полверсты от деревни, как его конь внезапно испугался, стал на дыбы и сбросил его, да так, что он упал на какие-то корни и сначала подумал, что сломал ногу. Но все это померкло по сравнению с тем потрясением, которое он испытал, когда его конь покосился куда-то, пронзительно заржал от страха и метнулся в противоположную сторону. Милей повернул голову, пытаясь понять, что же так напугало его коня, и тут из-за деревьев показался конь невероятных, сверхъестественных размеров. Он был серой масти, с черной гривой и с черной полосой вдоль хребта. Он выбежал из леса и проскакал поперек тропы за конем Милея. Проскакал, не стуча копытами, совершенно беззвучно. Милей медленно поднялся на ноги. Перекрестился. И, хромая, побрел обратно в деревню. Вернувшись, он тотчас же призвал к себе в дом удивленного управителя и священника из здешней церквушки. – Я намерен, – объявил он им, – сделать большое пожертвование во славу Господа. Хочу основать монастырь на своей старой земле за рекой. – Что ж такого приключилось? – спросил священник. Он и не предполагал, что Милей способен на столь бескорыстный поступок. – Господь ниспослал мне видение, – ответил Милей хотя и сухо, но совершенно искренне. – Слава Богу! – воскликнул старик. – Воистину, пути Господни неисповедимы. Милей кивнул и, словно погруженный в благочестивые размышления, вышел на порог своего дома посмотреть на землю, которую только что отдал Господу. Он вернулся минуту спустя, улыбаясь точно с облегчением, и немедля повез священника за реку показывать место для строительства. Так и случилось, что в 1263 году в Русском был основан монастырь. Освящен он был во имя святых Петра и Павла. В этом году произошло и еще одно важное событие. Надеясь умолить хана проявить снисходительность к русским крестьянам, не желавшим платить чрезмерные налоги и бунтовавшим, великий князь Александр Невский отправился через всю степь в Орду. – Он недужит, – поведал Милею приезжий боярин из Владимира. – Если татары с ним не расправятся, долгое путешествие его уж точно прикончит. – Надеюсь, он выживет, – ответил Милей. – Может быть, чернь его и не жалует, но он мудрый князь. – Таким он и останется, – уверил его тот. – Однако он был очень удручен тем, что приходится уезжать в такое время. Его младшему сыну всего три года, и Александр хотел опекать и поддерживать его, пока тот не вырастет. – Ах да, Даниилом же его вроде зовут? – Кроме имени, Милей ничего не знал о ребенке. – Любопытно, что он получит в наследство? – Говорят, – сообщил ему боярин из Владимира, – что Александр велел своей семье выделить Даниилу Москву, когда он войдет в возраст. – Москву?! Этот жалкий городишко? – Да, местечко невзрачное, – согласился его собеседник, – но расположено удачно. Москва. Милей покачал головой. Какими бы талантами ни был наделен этот княжеского рода младенец, Милей не в силах был поверить, что Даниилу когда-нибудь удастся превратить ее во что-то стоящее. Глава четвертая. Икона 1454 В монастыре Петра и Павла ударили к вечерне, и, хотя весенний вечер выдался холодным и промозглым, в воздухе ощущалось радостное волнение. Завтра предстоял важный день: в монастырь прибывали боярин и епископ из Владимира. И все улыбались, глядя, как послушник Севастьян посреди собравшихся ведет в церковь старого отца Стефана. Только одно печалило монахов: службу не посетит отец Иосиф. Много лет в монастыре жили трое старых-престарых монахов; сейчас в живых остались двое. Отец Стефан был маленький, отец Иосиф – высокий. Стефана почитали как иконописца. Иосиф не обладал никакими умениями, и некоторые полагали его глуповатым. Но оба они были добры, с длинными белоснежными бородами, и они очень любили друг друга. Однако вот уже тридцать три года отец Иосиф жил отшельником. Сейчас за рекой, на маленькой полянке, неподалеку от источников, стояли три хижины, образуя уединенное монашеское поселение, или скит. В последние десятилетия, по примеру исихастов из знаменитого Афонского монастыря в Греции, многие русские монахи также предпочли удалиться от мира ради самоуглубленного молитвенного созерцания. Некоторые, в том числе блаженный Сергий из Троицкого монастыря в Москве, переселились в лесную чащу, назвав такой выбор «уходом в пустыню». Скит в Русском был отрезан от внешнего мира. Чтобы добраться до монастыря, отшельникам приходилось идти примерно версту до переправы, а потом подзывать паром, приходивший с противоположного берега. Однако каждый день они приходили к вечерне. Все, кроме отца Иосифа. В течение года старика приносили в монастырь на руках. Но сейчас он ослаб настолько, что его боялись даже трогать. Все знали, что дни его сочтены. Однако каждый день он по тысяче раз читал Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». С вечерни начинался день. По библейскому обычаю православная церковь считала началом нового дня заход солнца. Монахи читали вечерний псалом. На протяжении православной церковной службы, сколь бы долгой она ни была, все стояли. Не дозволялось использовать музыкальные инструменты, разрешалось лишь петь без сопровождения; недаром славяне именовали богослужение «православием», дословно – «истинной хвалой». Пение было удивительно благозвучно: весь церковный год богослужебные тексты пелись на восемь гласов, воспринятых Русской церковью от Церкви греческой, и потому церковный календарь неделя за неделей представлял собой бесконечные утонченные вариации одной темы. Началась великая ектенья, и после каждого молитвенного воззвания монахи произносили нараспев: «Господи помилуй!» Этот краткий благоговейный возглас, повторяемый снова и снова, напоминал плеск крохотных волн, набегавших на морской берег. Севастьян с радостью огляделся. В распоряжении монастыря находилось немало сокровищ. Со времен женитьбы его предка Давыда на татарке семейство боярина не только приобрело азиатский облик – с тех пор ему были пожалованы новые земли, включая местные «черные» в Грязном. Здешние крестьяне, некогда свободные, а ныне вынужденные подчиняться управляющему, не жаловали своего боярина, но монастырь весьма и весьма выиграл. Боярин даровал монастырю прекрасную церковь, возведенную из сверкающего белого известняка, с модной в ту пору шатровой крышей и с выпуклой луковкой-главкой, а еще громогласный колокол, до сих пор остававшийся редкостью в этих краях, и удивительную икону апостола Павла, написанную великим мастером Андреем Рублевым. Однако, разумеется, главным сокровищем монастыря станет иконостас, над которым отец Стефан работал тридцать лет и который собирались открыть взорам завтра. Сколь прекрасен был этот иконостас! Установленный вдоль восточной стены церкви, отделяющий алтарь от собственно пространства храма, со своими пятью рядами икон, помещенных на тябла, он почти касался потолка. Венчался иконостас крестом. Ниже следовали праотеческий и пророческий ряды, иконы, запечатлевшие события двунадесятых праздников, Тайную вечерю, и деисус – молитвенники за народ: Богородица, Иоанн Предтеча и угодники Божии. Иконы сияли яркими красками и золотом. Посреди иконостаса располагались двойные двери, именуемые Царскими вратами; на них были написаны Благовещение и четыре евангелиста. И все это создал старый отец Стефан. Часть иконостаса была пока закрыта полотном. Этой ночью старик собирался завершить последнюю маленькую икону в самом верхнем ряду. Утром, перед службой, Севастьян установит ее на нужное место. И так сие творение будет завершено во славу Божию. И во славу Руси. Ибо Севастьяну было ясно одно: теперь, в последние дни перед концом света, Господь намерен возвеличить Русь. Как же она исстрадалась! Два века мучилась она, раздробленная, под ярмом татар. Со всех сторон грозили ей враги. С юга, из степей, налетали ураганом татары; на востоке – татарский хан, царь, как называли его русские, и его подданные, волжские булгары, безраздельно властвовали в своей огромной империи. А на западе появилась новая несметная сила, ведь, когда старая Русь пала под натиском монголов, балтийское племя литовцев, бывших язычников, а теперь новообращенных католиков, воспользовалось слабостью русских, и теперь литвины обрушились на западные пределы русичей и заняли их земли вплоть до самого древнего Киева. Однако Русь медленно оживала и исцелялась – и все благодаря Москве. Возвышение Москвы поражало. Оно началось с тех пор, когда хитроумный и проницательный правитель этого маленького княжества взял в жены сестру татарского хана и сделался великим князем. Будучи представителями ханов, московские князья постепенно превзошли всех своих соперников; Рязань, восточнорусский город Нижний Новгород, даже могущественная Тверь – все они теперь признавали главенство Москвы. Затем, в 1380 году, получив благословение знаменитого монаха Сергия, Москва наконец разбила татарское войско в великой битве на Куликовом поле, у реки Дон. Резиденция митрополита православной церкви теперь тоже располагалась в Москве. И кто знает, хотя татары все еще грабили землю русскую и требовали дань, когда-нибудь Москва, пожалуй, поможет Руси освободиться. Когда завершили последнее песнопение, тропарь, Севастьян проводил отца Стефана в его келью. Долгий Великий пост совсем лишил старца сил, и он казался особенно дряхлым и хрупким. Севастьян с нежностью глядел на него. Случайно они оказались дальними родственниками, ведь оба происходили от крестьянской женщины Янки. Однако в первую очередь Севастьян испытывал к старцу благодарность. Он всю жизнь был учеником Стефана. Когда-то старец объяснял ему, несмышленому мальчишке, смысл православного восьмиконечного креста с его двумя дополнительными поперечинами: изголовьем и идущим наискось подножием, которые отличали православный крест от католического. А теперь он в совершенстве овладел и искусством иконописи: научился выбирать просохшую ольховую или березовую доску, выравнивать и выглаживать ее поверхность, оставляя, однако, шероховатые «поля» по краям, наклеивать льняную паволоку, покрывать доску левкасом из рыбьего клея и алебастра и лощить до гладкости, процарапывать очертания намеченной фигуры острым стилом, накладывать листики сусального золота для нимбов, а потом писать слой за слоем – краской, растертой на яичных желтках с вином, и твореным золотом, чтобы придать иконе ее восхитительную глубину. И наконец, много дней спустя, иконописец дополнительно покрывал доску лучшей олифой, которая пропитывала ее, не давала краскам пожухнуть и сообщала иконе ее божественное тепло. Придя к себе в келью, отец Стефан отпустил Севастьяна и сел за свой рабочий стол. На иконе, изображающей праотца Авраама, ему осталось положить последний слой краски, который преобразит целое. Завтра ее можно будет установить на иконостасе для торжественной службы, а олифой пропитать потом. Отец Стефан был человеком смиренным. «По сравнению с безыскусной красотой икон Андрея Рублева, – говаривал он, – мои иконы ничто». Но как бы там ни было, иконостас он создал. А теперь, глядя на незавершенную икону, стал читать молитву. «Как странно, что эта алтарная перегородка проживет всего тридцать восемь лет», – часто размышлял он, ведь, произведя множество подсчетов, Церковь решила, что в 7000 год, 1492-й по западному исчислению, настанет конец света. Отец Стефан предполагал, что Севастьян еще увидит светопреставление. Однако не ему дерзновенно мудрствовать о столь великих тайнах. Ему надлежит писать иконы во славу Божию до самого конца.