«Или я прославлю свой род, или умру», – мысленно приносил он торжественный обет. Устремив взгляд на реку, медленно несущую свои волны под бескрайними пустыми небесами, он гадал, видит ли его сейчас отец? Ведомо ли ему, что Казанское ханство повержено? – Ты со мной, – прошептал он, на миг испытав сердечное умиление. Иначе быть не могло. Господь не допустит, чтобы его отец не узнал на том свете, что сын его возрождает фамильную славу и былое величие, тем самым замыкая круг судеб и словно проживая за отца его несостоявшуюся жизнь. Иначе быть не могло. А если это не так, значит мир Божий несовершенен. Но мир, разумеется, совершенен. Разумеется, когда-нибудь, какие бы испытания ни послал ему Господь, выпадет на его долю удача, избавление от одиночества, и – тут он вспомнил о скором радостном событии! – со своей женой он познает любовь и дружбу, о которых мечтал, но в которых до сих пор ему было отказано. Он обретет совершенную любовь. Так и будет, непременно. Он улыбнулся, глубоко вдохнув холодный предрассветный воздух. Внезапно за спиной его послышались едва различимые шаги. Он обернулся. Сначала он не мог никого разглядеть, но потом уловил слабый шорох, и из-за ряда ладей появилась чья-то высокая фигура, словно сотканная из теней. Он нахмурился, гадая, кто бы это мог быть. Тень медленно приблизилась, но, только когда между ними оставалось всего три шага, сумел он различить лицо подошедшего, а узнав, ахнул от изумления и склонился в земном поклоне, ибо это был царь Иван. Он пришел на берег без свиты. Безмолвно подступил он к самой кромке воды и так простоял рядом с Борисом минуту, а потом спросил его имя. Его голос был мягок и негромок, однако Бориса тотчас же охватил восторг. Царь спросил юношу, откуда он родом, из какой семьи происходит, и, хотя и выслушал ответы Бориса молча, был доволен ответом и словно бы даже обрадован. Узнав все, что хотел, Иван не ушел, но по-прежнему безмолвно стоял рядом с молодым воином, созерцая широко раскинувшуюся реку, бледно сияющую и теряющуюся где-то во мраке. Что же ему сказать, гадал Борис. Возможно, лучше промолчать, однако упустить исключительную возможность произвести впечатление на царя и не заговорить было безумием. Через несколько минут Борис решился прошептать: – Благодаря тебе, государь, Русь освобождается от оков. Угодил ли он самодержцу? Борис не осмеливался поднять на него глаза, но, бросив робкий взгляд на высокую фигуру царя, он заметил на его лице только выражение едва различимого недовольства; царь по-прежнему пристально глядел на воду, и, не решаясь более нарушать его покой, Борис стал ждать в почтительном молчании. Река, хотя и необычайно широкая, несла свои воды совершенно безмолвно. Иван отверз уста не скоро, но, когда соизволил обратиться к Борису, заговорил низким, тихим полушепотом, который Борис едва различал. – Русь – темница, друг мой, а я и есть Русь. Знаешь ли, почему так? – (Борис почтительно молчал, ожидая пояснений Ивана.) – Русь подобна заключенному в клетку медведю, которого дразнят и над которым издеваются зеваки. Русь поймали в ловушку враги: она не может выйти к своим природным границам. – Он на какое-то время умолк. – Но так было не всегда. Во дни Мономаха было не так. – Царь повернулся к Борису и обратился уже прямо к нему: – Скажи мне, как торговали люди русские во дни золотого Киева? – От Балтийского до Черного моря, – ответил Борис, – от Новгорода до Константинополя. – Однако сейчас Второй Рим захватили турки; торговые пристани на Черном море в руках татарского хана. А на севере, в Новгороде, – вздохнул он, – мой дед Иван Великий сломил могущество ганзейских купцов, но до сих пор нашими северными берегами владеют эти немецкие псы. Борис знал, как Иван Великий положил конец почти монопольному господству ганзейских купцов в Новгороде. Но увы, сколь ни богат был Новгород, ему по-прежнему приходилось торговать с Западом через балтийские торговые пути, а они по большей части находились под властью немецких рыцарских орденов или немецких купцов. Единственные гавани, принадлежащие самой Руси, располагались далеко на севере и замерзали на полгода. – Россия не имеет выхода к морю, – с горечью промолвил Иван, – посему она и несвободна. Борис был глубоко тронут. Его взволновал не только смысл царских речей, но и та мука, с которой они были произнесены и которую Борис отчетливо различил в голосе Ивана. Могущественный государь, которого он уже почитал благоговейно, испытывал боль, подобно ему самому. Он также ощущал чувство стыда, в его случае – за Московское царство и его неподобающее положение, подобно тому как бедный Борис терзался муками бессильной ярости, вспоминая, сколь жалкое имение досталось ему в наследство. Воистину царь, преисполнившийся благородного и горького гнева, – такой же человек, как и он, походит на него самого, и, забыв на миг свое худородство, Борис страстно прошептал: – Но судьба наша – обрести свободу и величие. Господь избрал Москву своим Третьим Римом. Ты поведешь нас! В своей горячности он говорил абсолютно искренне. Иван обернулся к Борису, устремив на него пронизывающий взор, но Борис не испугался. – Ты и вправду веришь в то, что говоришь? Как же иначе? – Конечно, государь. – Хорошо, – с задумчивым видом кивнул Иван. – Господь привел нас под стены Казани и даровал нам победу. Он услышал молитвы своего раба. Действительно, поход на татарский город, расположенный на восточном берегу Волги и на ее притоках, по временам напоминал многолюдное паломничество. Перед войском не только несли иконы; из Москвы доставили личную святыню Ивана – распятие, содержавшее частицу Креста Господня; священники окропили святой водой весь стан, прося избавления от непогоды, которая затрудняла осаду. И Господь услышал молитвы Ивана. Царь столь долго молился у себя в шатре, что кто-то даже пустил слух, будто он боится выйти и возглавить войско, но Борис не мог в это поверить. И разве не в тот самый миг во время службы, когда священник возгласил: «Враги твои раболепствуют тебе, ты попираешь выи их», русские мины взорвались и обрушили прочные дубовые стены татарской Казани? И разве произошло это не в день Покрова Пресвятой Богородицы? Он никогда ни минуты не сомневался в своем царе. Не было у него никаких сомнений и в том, что Москве предназначено самим Господом возглавить христианский мир, что она – Третий Рим и останется таковым до конца дней. Недаром Господь посылал множество знамений, подтверждающих ее особую судьбу. Шестьдесят лет тому назад, в 1492 году по западному летоисчислению, русские решили, что наступит светопреставление. Все настолько уверовали в его неизбежность, что Церковь на этот год даже не стала определять дату Пасхи. Поэтому, когда ожидаемый конец света не настал, было повсеместное удивление и все – от властей предержащих до последних нищих – судили да рядили, что бы это могло означать? Тогда-то люди мудрые и почтенные и решили, что для Руси начинается новый век, в котором, по воле Божией, править суждено Москве. И так при Иване Третьем и его потомках в Москве заговорили о том, что Москва – Третий Рим. В конце концов, имперский Константинополь, Второй Рим, пал под натиском турок. Собор Святой Софии отныне сделался мечетью. Хотя Русская православная церковь терпеливо ждала, когда греческий патриарх снова возьмет на себя бразды правления, он оставался не более чем игрушкой в руках турецких правителей, и с течением лет стало ясно: митрополит Московский стал истинным главой Восточного православия и решение всех практических вопросов отныне в его ведении. От начала было назначено: стать Московскому княжеству империей. Не зря дед молодого царя, Иван Великий, взял в жены царевну из византийской императорской династии Палеологов, после чего русский царский дом с гордостью перенял у правителей погибшего Нового Рима герб, изображающий двуглавого орла. Борис благоговейно взирал на высокого самодержца, стоящего рядом с ним. Царь снова замолчал и, казалось, погрузился в глубокие размышления. И вдруг вздохнул. – Перед Русью открывается великая судьба, – печально заметил он, – однако мне предстоит преодолеть больше препятствий внутри ее, чем вне ее пределов. Борис всей душой сочувствовал ему. Он знал, как дерзкие князья Шуйские, гордясь своим происхождением от старшей ветви рода Александра Невского, в отличие от царя Ивана, унижали его в детстве; он знал, как кичливые бояре пытались разрушить все, чего добились князья московские, свергнуть царя с престола и вновь ввести правление вельмож. Он вспомнил, что всего пять лет тому назад, когда Москву охватил сильнейший пожар, разъяренная толпа обвинила в поджоге поляков – родню Ивана со стороны матери – и, ни перед чем не остановившись, выволокла его дядю из Успенского собора и убила. А ведь восставшие угрожали убить и самого Ивана. Враги Ивана противились всем его начинаниям; Борис сам неоднократно слышал: многие сетовали на казанский поход и хулили его как пустую трату денег. А теперь молодой царь обращался к нему, Борису Боброву из захудалой, жалкой деревушки Русское, обращался к нему, стоя у темных волжских вод и тихо говоря: – Мне нужны такие, как ты. Спустя мгновение он ушел, а Борис, ища его глазами, смог только страстно прошептать ему вслед, устремив взор в густую тень: – Я твой, – величая Ивана самым торжественным из его титулований, внушающим благоговейный трепет, – государь. Дрожа от волнения, он стоял на берегу до тех пор, пока на востоке наконец не показалось бледное рассветное солнце. Продолжая свой путь по Волге на ладье, Борис ощущал все то же неослабевающее волнение, что и ранним утром. Что будет означать для него эта встреча с молодым царем? Станет ли она началом возвышения его семьи? Борис Давыдов по прозванию Бобров. За последние десятилетия обычаи изменились, и людей стали называть иначе, чем прежде. Теперь никто, кроме князей и самых именитых бояр, не использовал полную форму отчества, оканчивающуюся на «вич». Конечно, царя Ивана величали Иваном Васильевичем, но он, скромный боярский сын, был всего лишь Борисом Давыдовым сыном, не Давыдовичем отнюдь. Но чтобы точнее обозначить свое происхождение, русский мог добавить к двум этим именам – своему и отчему – еще и третье, обычно то, которым звался дед. А иногда таким третьим именем становилось прозвище. Именно так на протяжении XVI века на Руси, довольно поздно, стали появляться фамилии. Ведь третье имя иногда передавали следующим поколениям, хотя принимать его или нет – каждый, кого это касалось, решал сам, и семья, избрав фамилию, могла с легкостью поменять ее несколько раз. Семья Бориса гордилась своим родовым именем. Борисова прадеда нарек Бобром сам Иван Великий, а вот за что – тут мнения разделялись. Одни говорили – за то, что любил боярин покрасоваться в бобровой богатой шубе, другие считали, что был он работящ и усерден, как трудолюбивый зверь лесной, а может, великий князь московский решил, что его мелкопоместный боярин чем-то похож на бобра, – никто в точности не знал истины. Однако семейство Бобровых приняло это прозвище как родовое имя, и на том дело кончилось. Его предка почтительно величали Могучим Бобром. Отец этого Бобра даровал монастырю в Русском прекрасную икону, написанную Андреем Рублевым, а потомки, хотя вклады их в монастырскую казну все уменьшались, тем не менее заботились, чтобы монахи должным образом поминали обоих своих благодетелей Бобров в усердных молитвах. Но сейчас семейство Бобровых утратило былое влияние и богатство. Дела его постепенно приходили в упадок, и такая судьба постигла множество русских боярских родов. Все беды начались с того, что имения кроили и делили меж собой три поколения наследников, а новых земель судьба не преподносила. Хуже всего пришлось семейству, когда дед Бориса, попав, подобно многим другим представителям своего класса, в долговую кабалу к монастырю, передал монахам всю деревню Русское, оставив себе только земли в Грязном. Бобровы все еще владели домом в стенах Русского, который брали у монастыря внаймы за скромную плату, а поскольку Борису было зазорно жить в сельце с таким неказистым названием, то он предпочитал говорить, что родом из Русского. Он надеялся, что когда-нибудь перестроит Грязное, превратив его в порядочное имение, и тогда-то и даст ему новое название, более приличествующее его, Бориса, чину. Но пока он владел только этой жалкой деревушкой. В каком-то смысле ему посчастливилось. Имение в Грязном, хотя и сократилось из-за прежних выделов, по-прежнему находилось на плодородных почвах и принадлежало ему, не имеющему братьев и сестер, безраздельно. К тому же Грязное считалось вотчиной, то есть он владел им целиком и полностью, приняв по наследству. В последние полвека все меньше и меньше земель имело статус наследственной вотчины, и все чаще и чаще обедневшие землевладельцы или новые люди получали ту или иную деревушку в качестве поместья – то есть вознаграждения за службу тому или иному князю. И хотя на практике поместья тоже часто передавались из поколения в поколение, на это все же требовалось согласие князя. Но пусть даже Борис никому не обязан был давать отчет о том, как управляет имением и распоряжается доходами от него, их едва хватало, чтобы купить коней, оружие, доспех и кое-как кормиться в течение года. Чтобы его семейство вернуло себе прежний достаток и положение, надобно было заручиться царской милостью. Встреча с царем была самым важным событием из тех, что до сих пор произошли с ним в жизни. Но хотя царю теперь и было известно его, Бориса Давыдова, имя, надлежало постараться, чтоб привлечь внимание царя к своей скромной персоне. Что же придумать? Ближе к вечеру, проплывая мимо, они заметили на левом берегу участок, где лес сменился длинной полосой степи, и тут Борис увидел собрание разномастных домиков примерно в версте от них. Разглядев, что домики движутся, он слегка хмыкнул и с отвращением пробормотал: «Татары». Татары на границах с Московией часто жили в таких странных передвижных домиках, похожих не столько на кибитки, в которых ездили цыгане Западной Европы, сколько на деревянные избушки на маленьких колесиках. С точки зрения татар, постоянное место жительства русских, привлекавшее крыс и паразитов, было подобно свинарнику. Для Бориса же передвижные дома татар доказывали коварный нрав и ненадежность этого народа. При виде этих кочевников он вспомнил о своих татарах-пленниках. Он бросил на них взгляд: их было двое, коренастых, приземистых, плосколицых, с бритыми головами. Говорили они низкими, громкими голосами. «Ревут как ослы», – подумал он. А еще они были мусульмане. Хотя казанская кампания рассматривалась как своего рода крестовый поход, в целом царь придерживался мнения, что татарское население на завоеванных землях надобно обращать в христианство не огнем и мечом, а силой убеждения. Более того, дабы ослабить сопротивление татар, его посланцы настойчиво внушали им, что Московское царство уже включает в себя мусульманские общины, которым царь позволяет свободно исповедовать ислам. Но разумеется, если татарин хотел поступить на службу лично к царю, ему надлежало принять христианство, ведь Иван сам был строг и благочестив. «Чтобы прийтись по нраву моему государю, – размышлял Борис, – и мне надобно показать себя набожным и богобоязненным». Обоих татар окрестят этой же ночью. И он был уверен, что вскоре тоже станет одним из приближенных царя, одним из его наперсников. Вечер выдался пасмурный, но впереди сквозь просвет в серых облаках яркие солнечные лучи падали на землю, озаряя смешанный лес, отчего он засиял почти неестественным блеском. А Борису, который не в силах был оторвать зачарованный взор от запада, казалось, будто залитый солнцем клочок земли, стремящийся вырваться с этой бескрайней, монотонной равнины, весь сосредоточился в заводи золотого пламени и небеса медленно вбирают его в себя, превращая в подобие гигантского огненного столпа. Утром, на рассвете, обоих татар крестил в водах Волги один из священников, приписанных к войску. По русскому обычаю, их трижды окунули с головой. Молодой царь не мог не заметить этого. Два дня спустя они приплыли в крупный приграничный город – Нижний Новгород. Он располагался на холме, хмуро созерцая слияние Волги и Оки, последнего восточного бастиона старой Руси. К востоку от Нижнего Новгорода раскинулись бескрайние леса, где жила мордва. К западу – находилось сердце Московии. Высокие стены и белоснежные храмы Нижнего Новгорода взирали на Евразийскую равнину, словно бы говоря: «Это земля помазанника Божия, и власть его здесь нерушима». Нижний Новгород славился известным Макарьевским монастырем, на землях которого проводилась многолюдная ярмарка. Проходя по улицам, Борис улыбался. Приятно было вернуться домой. Нижегородцы радостно приветствовали возвратившееся из похода войско. В прошлом татары часто творили бесчинства на нижегородских землях, а кроме того, нижегородцы считали Казань своей соперницей в торговле с Востоком. Теперь жители города всячески высказывали воинам свою благодарность.