Дохожу до одного из грустно стоящих в темноте бараков. Ни о каких уличных фонарях в Нижнем мире нельзя и мечтать. Выпавший недавно снег дает какую-никакую видимость, и за это уже нужно сказать спасибо. Вижу барак с вырванной с петель дверью. Вот она валяется неподалеку, став уже вполовину меньше. Видимо, кто-то находчивый использовал доски для растопки. Сжимаю покрепче выданный мне Питом складной нож и приближаюсь к темному дверному проему. Мне надо где-то переждать ночь, и заброшенное строение — то, что нужно. Но осторожность подсказывает, что так мог подумать кто угодно, и место может быть занято. Крадусь в тишине, пригнувшись и стараясь не шуметь, но моя предосторожность напрасна, помещение пусто. Насколько позволяют увидеть уже привыкшие к темноте глаза, здесь было много гостей до меня, жгли костры прямо посреди прогнившего пола, используя остатки мебели. Тоже поднимаю несколько ножек от табуреток, выхожу на улицу и лишаю дверь еще одной доски. Она немного подгнила, и мне удается ее оторвать всего с третьей попытки. Это удача. Стаскиваю добычу в выбранное место ближе к глухой стене и разжигаю костер зажигалкой. Простой нож и зажигалка — вот и все дары, полученные мною от моего “начальства”. При этой мысли становится смешно. Начальство — тоже мне… Несколько минут сижу, грею руки над огнем и тихо смеюсь, плечи трясутся, и когда позыв смеяться проходит, еще несколько минут не могу перестать трястись. *** — Папа! Папа! Снег! — восторженно кричит девочка, подбегая к окну в просторной гостиной. Они только что вернулись из путешествия “в теплые страны”, и для отвыкшей от зимы девочки снег — праздник. — Здесь всегда снег, — мягко напоминает отец, но все же отрывается от чтения, откладывает документы в сторону и подходит к дочери, мягко треплет по волосам. — Уже соскучилась по Аквилону? Девочка молчит несколько секунд, задрав голову и наблюдая за танцем снежинок. Она чувствует восторг, белые “мухи” кажутся ей гостями из сказки. — Я люблю Аквилон, очень-очень, — выдает она скороговоркой, чуть коверкая звуки. — Пойдем гулять! — девочка стремительно хватает отца за руку и тащит за собой к двери. Он смеется и не сопротивляется. — Ну, что ж, пойдем, сделаем тебе снеговика. — С морковкой? — тут же восторженно подхватывает девочка. — Честно-честно? С настоящей? — Если мама выделит тебе морковку, — уточняет отец. В глазах девочки озорной блеск предвкушения. Она бросает отцовскую руку и с топотом, свойственным детским ножкам, мчится на кухню. — Маааам! Маааам! Папа сказал… Вздрагиваю, резко просыпаясь. Сонно оглядываюсь и понимаю, что уже совсем светло, а мой костер давно потух. И как только можно было умудриться уснуть в заброшенном доме без двери, куда за ночь мог войти кто угодно? Ругаю себя и поднимаюсь, опираясь о покрытую инеем стену. Рука скользит, пальцы зябнут. Ноги трясутся из-за того, что провели несколько часов согнутыми под неудобным углом. Окончательно проснувшись, оцениваю новую одежду должным образом. Усни я в своем прежнем тряпье, кто знает, удалось ли бы мне проснуться. Прохожу по своему временному пристанищу, разминая ноги, и думаю, где бы добыть еды. За два дня пребывания в Верхнем мире желудок успел разбаловаться и теперь просит есть. Скверно. И тут слышу шум. Он раздается с улицы. Кто-то кричит, а потом доносится скрип снега, ругань, удары, снова крик. Детский крик. Хмурюсь, закусив губу. Судя по звукам, на улице идет борьба между взрослым мужчиной и ребенком, мальчиком или девочкой — непонятно, голосок слишком тонкий и испуганный. Стою и не двигаюсь, усмиряя резко подскочивший пульс. Нравы в Нижнем мире варварские. Вполне может статься, что это выяснение отношений между отцом и сыном, или дочерью. Ребенок мог в чем-то провиниться, и крики, которые я слышу, всего лишь часть воспитательного процесса, и посторонним не стоит совать в него нос. Ухожу в тень, подальше от дверного проема. Мужчина матерится, ребенок ревет. Внезапно вспоминаю Мо, его белесые глаза и заискивающую улыбку. Сами собой сжимаются кулаки. Нет, больше никогда не буду стоять в стороне. Убираю руки в карманы и решительно покидаю свое убежище. Что я могу сделать против взрослого мужика — дело десятое. Стоять и слушать — не могу. На ссору между отцом и сыном не похоже, а лежащий на снегу ребенок все же мальчик, маленький, лет десяти, а может, и меньше, тощий и слишком легко одетый даже для “нижнего”. Крупный мужчина за тридцать навалился на свою жертву, воткнув колено ей в живот и сомкнув здоровенные ручищи вокруг тоненькой шеи. Мальчик хрипит, глаза закатываются, скрюченные пальцы бьют по затоптанному снегу. — Руки убери! — не знаю, откуда у меня этот командный голос, но он звучит так неожиданно на пустой улице, что душитель, и правда, убирает руки (а вот колено — нет) и удивленно пялится на меня. — Малый, иди по добру… — рычит мужчина и смачно сплевывает в снег. Он может убить меня одной левой, но мне не страшно. Нынче у меня слишком много шансов умереть, и очередной ничуть не портит коллекцию. — Отпусти его, — говорю спокойно. Пожалуй, именно это спокойствие больше всего дезориентирует противника. — Чего? — тупо выдает он. Приближаюсь, но все еще остаюсь достаточно далеко, чтобы мужчина не смог преодолеть разделяющее нас расстояние одним прыжком. Впрочем, по тяжело поднимающейся и опускающейся груди не похоже, что у него хватит физического здоровья на акробатические этюды, но, тем не менее, не рискую. — Найди кого-то покрупнее, — говорю уже откровенно грубо. — Чего? — повторяет незнакомец и, наконец, убирает костлявое колено с уже порядком посиневшего мальчишки. Ребенок тут же сворачивается в позу зародыша, обхватив руками колени, и тихо поскуливает. Нет, я не герой и не борец за справедливость, но в этот момент испытываю лютое отвращение к Аквилону, Нижнему миру, опустившемуся ниже некуда и Верхнему, позволившему ему это сделать. Пальцы обхватывают нож в кармане брюк. — Ты его мамочка, что ли? — мужик снова сплевывает. — Эта мразь украла у меня вещь, и я ответил. Вали отсюда, пока ноги целы. Только теперь замечаю дешевую цепочку с маленьким синим камнем, которую мужчина сжимает в кулаке. В этот момент мальчишка встает на четвереньки, его сотрясает крупная дрожь, заметная даже с такого расстояния. — Она… мамина! — слышу то ли хрип, то ли стон на выдохе. — Теперь она для моей крали, — рычит настоящий вор украшения, которое не стоит ничего, кроме детских воспоминаний, и вновь бросается на пацана, которому следовало бы отползать подальше, а не качать права собственности. Помню хлюпающий звук, с которым отвертка входит в глазницу Боба. Как твердый металл рвет податливую плоть. Как теплая кровь течет мне под рукав. Не хочу до рвотного позыва. А еще я помню Мо, Мориса Рамзи. Никто даже не знал его настоящего имени, просто Мо, две буквы, кличка… Нож раскрывается легко, а садист слишком занят своей жертвой, чтобы обратить внимание на тихий щелчок… Приближаюсь в два широких шага и втыкаю нож по рукоять в основание черепа мужчины сзади. Он резко вздрагивает, пальцы на шее мальчика расслабляются, а сам душитель заваливается набок, падая щекой прямо в снег. Мертвые глаза открыты, и в них застыло выражение искреннего удивления, изо рта стекает тонкая струйка крови. Все. Из ступора выводит громкий выдох мальчика. Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что сижу на корточках возле убитого мной человека. Руки обхватывают колени. Окровавленный нож валяется у ног. А мальчишка сидит, опершись руками о землю позади себя. Его глаза полны удивления не меньше чем другие, мертвые. Лицо парнишки мне смутно знакомо, но сейчас я не в состоянии думать. — Со снега встань, — говорю, и голос напоминает скрип несмазанных колес телеги. Этой самой старой телегой сейчас себя и чувствую. — А? — Встань со снега, обморозишься! Мальчишка вскакивает на ноги, будто его пнули под зад. Теперь замечаю, что он бос. В мороз. Тоже встаю и приближаюсь к телу. Наклоняюсь. Стягиваю ботинки. Ему они больше не понадобятся. — Как тебя зовут? — спрашиваю. Не то что мне интересно, но надо же к нему как-то обращаться. — М-мышь. Мышь? Нет, так везет только святым или прокаженным. И, вряд ли, я отношусь к первым. Вскидываю брови, делая вид, что слышу эту кличку впервые. Теперь понимаю, откуда мне знакомо это лицо. — Мышь? — Мышь! — пацан произносит так, будто назвался Королем зверей. — Почему Мышь? — повторяю вопрос, ранее заданный Питу. Наверное, со стороны наш разговор напоминает беседу двух сумасшедших. К сожалению, это недалеко от правды. Мальчишка приподнимает сбоку край тонкой вязаной шапки, демонстрируя неровно отросшие волосы. — Смотри, серые. Как у мыши. На мой необразованный взгляд, такой цвет волос называется пепельно-русым, но серый, так серый. — Ну а имя-то твое как? — Меня зовут Мышь, — повторяет с нажимом, явно не желая говорить правду. — Ладно, буду звать тебя Мышонком, — сдаюсь без борьбы. В самом деле, какая мне разница, это я не люблю клички, а ему, похоже, нравится. — Где обувь потерял? — Не знаю, — Мышонок шмыгает носом и вытирает сопли прямо рукавом. — Пока убегал, — он, наконец, делает решительный шаг к мертвому и вытаскивает из его сжатого кулака цепочку. — Она мамина, — поясняет, — все, что осталось от мамы. А он… — быстрый взгляд на убитого обидчика, — украл.