Коринна села на ступеньки лестницы, ведущей в сад. – Когда вы приехали в Марокко? – спросила она. Матильда рассказала ей свою историю и, когда подыскивала слова, поняла, что впервые ее слушают вот так, с интересом, доброжелательно. А Коринна приехала в Касабланку сразу после начала войны. Драган, бежавший из Венгрии, потом из Германии, а затем из Франции, услышал от одного русского друга, что Марокко – идеальное место, чтобы все начать сначала. Он нашел место врача в одной известной клинике в Касабланке. Там он зарабатывал много денег, но репутация директора той клиники и определенного рода операции, которые он там делал, заставили его снова пуститься в бега. И он выбрал Мекнес, радость жизни и свои любимые фруктовые сады. – О каких операциях вы говорите? – спросила Матильда, заинтригованная заговорщическим тоном Коринны. Коринна огляделась, придвинулась вплотную к Матильде и прошептала: – Если хотите знать мое мнение, это просто невероятные операции. Разве вы не знаете, что сюда ради этого приезжают со всей Европы? Этот доктор – гений или псих, да какая разница! Но говорят, что он способен превратить мужчину в женщину! * * * В конце четверти сестры попросили родителей Аиши приехать в школу. Амин и Матильда подошли к воротам на четверть часа раньше назначенного времени, и сестра Мари-Соланж проводила их в кабинет директрисы. Они прошли по длинной дорожке, посыпанной гравием, миновали часовню. Амин покосился на нее. Что ему уготовано этим богом? Сестра Мари-Соланж пригласила их сесть за длинный письменный стол из кедра, на котором лежали стопкой несколько папок. На стене над камином висело распятие. Когда в кабинет вошла директриса, они вскочили, и Амин приготовился к обороне. Они с Матильдой всю ночь обсуждали, какие претензии им могут предъявить: постоянные опоздания, одежда Аиши, ее мистические бредни. Они поссорились. – Прекрати забивать ей голову историями, от которых она потом места себе не находит, – грозно требовал Амин. – А ты купи нам машину, – запальчиво отвечала Матильда. Но, оказавшись лицом к лицу с директрисой, они сплотились. Что бы она ни сказала, они будут защищать своего ребенка. Монахиня жестом пригласила их сесть. Она заметила разницу в росте Амина и его жены, и это, судя по всему, ее позабавило. Она, наверное, подумала, что только сильно влюбленный или очень скромный мужчина может смириться с тем, что едва достает жене до плеча. Она поудобнее устроилась в кресле и попыталась открыть ящик стола, но ключ куда-то задевался. – Ну вот, мы с сестрой Мари-Соланж хотели сказать вам, что очень довольны Аишей. У Матильды задрожали ноги. Она приготовилась услышать плохие известия. – Ваша девочка очень робкая и нелюдимая, к ней трудно найти подход. Однако ее результаты исключительно высоки. Она подтолкнула к ним дневник с оценками, который ей все-таки удалось выудить из ящика. Ее костлявый палец заскользил по листу, у нее были белые, идеально подстриженные ногти, тонкие, как у ребенка. – Успехи Аиши по всем предметам существенно выше среднего уровня. Нам потому и захотелось встретиться с вами, что, по нашему мнению, ваша дочь должна перескочить один класс. Вы не будете возражать? Обе монахини уставились на них, и их лица озарились улыбкой. Сестры ждали ответа и были, видимо, несколько разочарованы тем, что родители не проявили бурного восторга. Амин и Матильда не шевельнулись. Они рассматривали дневник и вели между собой безмолвный разговор, опуская веки, сдвигая брови, кусая губы. Амин не получил аттестат бакалавра, и его школьные воспоминания сводились к пощечинам, которые в профилактических целях отвешивал направо и налево его учитель. Матильда вспоминала в основном, как ей было холодно – так холодно, что она ничего не понимала и не могла держать ручку. Она заговорила первой: – Если вы думаете, что так для нее будет лучше… И чуть было не добавила: «Вы ведь знаете ее лучше, чем мы». Когда они подошли к Аише, которая послушно ждала их на улице, они странно посмотрели на нее, как будто впервые видели. Эта малышка, размышляли они, для них словно чужестранка, и, несмотря на юный возраст, у нее есть душа, есть свои секреты, неукротимая натура, которую они не сумели понять, уловить. У этой тщедушной девочки с кривоватыми ножками и вечно взлохмаченными волосами, оказывается, такая светлая голова. Дома она говорила мало. Могла целый вечер играть с бахромой большого голубого ковра и потом долго чихать, надышавшись пылью. Она никогда не рассказывала, чем занимается в школе, не длилась своими невзгодами, радостями, не упоминала о друзьях. Когда в доме появлялись чужие люди, она стремительно уносилась прочь, словно муха, которую пытаются прихлопнуть, и скрывалась у себя в комнате или убегала в поле. Она не ходила, она бегала, и ее длинные худые ноги как будто существовали отдельно от остального тела. Ступни летели впереди туловища, впереди рук, и возникало впечатление, что Аиша краснеет от напряжения и потеет лишь потому, что пытается догнать свои щуплые конечности, а они заколдованы и изо всех сил удирают от нее. Казалось, она ничего не знает, ни в чем не разбирается. Она никогда не просила помочь ей с уроками, и если Матильда заглядывала в ее тетради, ей оставалось только восхищаться аккуратным почерком дочери, легкостью, с какой она справляется с заданиями, и ее упорством. Аиша ничего не спросила о встрече. Родители сообщили, что довольны ею и собираются это отпраздновать – вместе пообедать в ресторанчике в новом городе. Матильда протянула ей руку, она уцепилась за нее и пошла с ними. Единственное, что ее явно обрадовало, – это стопка книг, которую вручила ей мать: «Думаю, ты заслужила награду». Они уселись за столик на террасе, под пыльным красным навесом. Амин подвинул к себе маленький стакан Аиши и плеснул на донышко пива. Сказал, что сегодня особенный день и поэтому она может немножко выпить вместе с ними. Аиша опустила нос в стакан. Пиво почти ничем не пахло, она поднесла стакан к губам и залпом проглотила горьковатый напиток. Мать вытерла перчаткой пузырьки пены, приставшие к щеке Аиши. Девочке понравилось, как эта ледяная жидкость стекает сначала в горло, потом в желудок, создавая ощущение прохлады. Она не попросила еще, не стала капризничать, только осторожно подвинула стакан на середину стола, и отец невольно, не задумываясь, снова налил ей пива. Он по-прежнему не мог прийти в себя. Его дочка выглядела как маленькая замарашка, но при этом знала латынь и лучше всех француженок успевала по математике. «Исключительно способная», – отозвалась о ней учительница. Амин и Матильда уже немного захмелели. Заказали жареное мясо, начали громко смеяться и есть руками. Аиша говорила мало. Ее разум словно затуманился. Ей почудилось, будто ее тело никогда еще не было таким легким, она почти не чувствовала рук. Между ее мыслями и ощущениями образовался разрыв, некое смещение во времени, и это приводило ее в растерянность. Она вдруг испытала сильнейший приступ любви к родителям, а спустя несколько мгновений это чувство показалось ей странным, и она принялась думать о стихотворении, которое выучила, но теперь почему-то забыла последнюю строку. Ей никак не удавалось сосредоточиться, и она даже не засмеялась, когда рядом с кафе остановилась небольшая группа мальчишек и исполнила несколько трюков, чтобы позабавить посетителей. Ей ужасно хотелось спать, она изо всех сил пыталась не закрыть глаза. Родители встали, чтобы поздороваться с четой армянских бакалейщиков, которой они поставляли фрукты и миндаль. Аиша услышала, как произносят ее имя. Отец говорил очень громко, он положил руку на тощее плечико дочери. Она широко улыбнулась, скосила глаза на черную руку отца и прижалась к ней щекой. Взрослые спросили: «Сколько тебе лет? Тебе нравится в школе?» Она ничего не ответила. Что-то от нее ускользало, но она точно знала, что это что-то приятное, и эту последнюю мысль она унесла с собой, когда засыпала, положив голову на стол. Когда она проснулась, щеки у нее были мокры от материнских поцелуев. Они прошли по авеню Республики к кинотеатру «Империя», вход в который выглядел как ворота древнегреческого театра. Родители купили ей мороженое, она, стоя на улице, ела его так медленно и неловко, что отец, сочтя это неприличным, вырвал рожок у нее из рук и швырнул в урну. – Ты испачкаешь платье, – заявил он в свое оправдание. Показывали «Ровно в полдень». В зале болтали и смеялись компании подростков, принарядившиеся мужчины обсуждали новости и спорили. Молодая женщина продавала шоколад и сигареты. Аиша была так мала, что отцу пришлось посадить ее к себе на колени, чтобы она могла видеть экран. Свет потух, и билетерша, старая марокканка, проводившая их на места, закричала, повернувшись в сторону молодых зрителей: «Sed foumouk!»[16] Аиша прижалась к отцу, словно опьянев от теплого прикосновения его кожи. Она уткнулась лицом ему в шею, не обращая внимания ни на то, что творилось на экране, ни на мелькания фонарика, которым билетерша махала в сторону парня, закурившего сигарету. Во время фильма Матильда, запустив пальцы в волосы Аиши, тихонько теребила прядку за прядкой, отчего по телу малышки, от затылка до пяток, бегали мурашки. Когда они вышли из кино, шевелюра Аиши была еще более кудрявой и всклокоченной, чем обычно, и она стеснялась, что люди на улице на нее смотрят. На обратном пути в машине атмосфера стала напряженной. И не только потому, что небо отяжелело и потемнело, предвещая грозу, а ветер поднимал и кружил в воздухе тучи пыли. Амин забыл хорошую новость, которую услышал в школе, и озаботился необдуманными тратами, совершенными за день. Матильда, прижавшись лбом к стеклу, произносила непрерывный монолог. Аиша недоумевала, как это у мамы нашлось столько всего сказать об этом фильме. Она слушала высокий голос Матильды, кивнула, когда та к ней обернулась и спросила: «Грейс Келли очень красивая, да?» Матильда так страстно любила кино, что это причиняло ей страдания. Она смотрела фильмы почти не дыша, подавшись всем телом к экрану и светящимся проекциям человеческих образов. Отсидев два часа в темноте кинозала, она выходила на улицу и сталкивалась с уличной суетой. Этот город казался ей грубой, нелепой фальшивкой. Не кино, а реальность представлялась ей пошлой выдумкой, обманом. Она была счастлива, что побывала в другом мире и приобщилась к благородным страстям, и в то же время кипела от обиды, от бессильной ярости. Ей хотелось очутиться на экране, пережить чувства столь же высокого накала. Ей хотелось, чтобы ее признали достойной звания киногероини. * * * Все лето 1954 года Матильда регулярно писала Ирен, но ее письма оставались без ответа. Матильда решила, что в стране волнения, из-за них почта работает плохо, а потому молчание сестры ее не беспокоило. Франсис Лакост, новый генерал-резидент, сменивший на этом посту генерала Гийома, при вступлении в должность в мае 1954 года пообещал бороться против волны мятежей и убийств, наводивших ужас на французское население. Он пригрозил националистам жестокими репрессиями, и брат Амина Омар с трудом подбирал крепкие выражения, упоминая о нем. Однажды он сделал мишенью своих нападок Матильду и оскорбил ее. Омар узнал, что в тюрьме покончил с собой националист Мохаммед Зерктуни, и бушевал от ярости: – Теперь только силой оружия эта страна обретет свободу, – воскликнул он. – Они увидят, что мы для них приготовили. Матильда попыталась его утихомирить: – Не все европейцы одинаковы, ты и сам это знаешь. Она привела в пример французов, ясно высказавшихся в пользу независимости и даже попавших под арест за то, что предоставляли транспорт подпольным ячейкам. Но Омар только пожал плечами и плюнул на пол. В середине августа, когда приближалась годовщина свержения султана, они поехали навестить Муилалу, которая встретила старшего сына, прочитав бесчисленное множество молитв и возблагодарив Всевышнего за надежную защиту. Они закрылись в комнате, чтобы обсудить денежные вопросы и другие дела, а Матильда расположилась в маленькой гостиной и стала заплетать косы Аише. Селим носился по всему дому и чуть было не упал с каменной лестницы. Омар, обожавший малыша, посадил его к себе на плечи. – Пойду с ним в парк, пусть побегает, – сказал он и вышел за дверь, не обращая внимания на наставления Матильды. К пяти часам Омар не вернулся, и Матильда, встревожившись, пошла к мужу. Амин высунулся из окна. Он позвал брата, но снаружи донеслись только крики и оскорбления. Манифестанты призывали объединиться и поднять восстание; они настойчиво внушали мусульманам, что те должны показать свое достоинство и с гордо поднятой головой противостоять захватчикам. – Надо найти Селима. Мы уезжаем! – крикнул Амин. Они наспех попрощались с Муилалой, у той тряслась голова, и она благословила сына, приложив ладонь к его лбу. Амин подтолкнул жену и дочь к лестнице. – Что у тебя с головой? – упрекнул он Матильду. – Как ты могла его отпустить? Не знаешь, что здесь каждый день манифестации? Нужно было как можно скорее убираться из старого города. Узенькие улочки превращались в западню, где они в любой момент могли попасть в засаду, и его семья оказалась бы в руках демонстрантов. Шум приближался, от стен медины эхом отражались громкие голоса. Они увидели, что к ним, стремительно появляясь отовсюду, сзади и спереди приближаются мужчины. Их окружила толпа, которая непрерывно сгущалась, и Амин с дочкой на руках бросился бежать к воротам старого города. Они добрались до машины и торопливо сели в нее. Аиша расплакалась. Она требовала, чтобы мать ее обняла, и спрашивала, умрет ли теперь ее брат; Амин и Матильда в один голос велели ей замолчать. Толпа мятежников догнала их, и Амин не мог включить задний ход. К окнам прижались чьи-то лица. Подбородок одного из молодых людей оставил на стекле длинный жирный след. Глаза чужаков разглядывали странное семейство и ребенка неведомой национальности. Какой-то юнец начал кричать, воздев руку к небу, и в толпе стало нарастать возбуждение. Парнишке было не больше пятнадцати, у него еще только пробивался мягкий пушок на подбородке. Его суровый, полный ненависти голос не соответствовал ласковому взгляду. Аиша пристально на него посмотрела и поняла, что это лицо никогда не сотрется из ее памяти. Этот юноша наводил на нее страх и в то же время казался ей очень красивым: на нем были фланелевые брюки и коротенькая куртка, как у американских летчиков. «Да здравствует султан!» – кричал молодой человек, и толпа подхватывала хором: «Да здравствует Сиди Мухаммед бен Юсуф!» – так громко, что Аише казалось, будто машина раскачивается от рева голосов. Мальчишки стали колотить длинными палками по крыше автомобиля, выкрикивая речовки в такт ударам, все громче и громче, почти мелодично. Они принялись все крушить, бить стекла машин и лампы на фонарях, камни мостовой покрылись осколками стекла, а демонстранты в плохонькой обуви шагали по ним, не замечая, что поранились и из ступней у них струится кровь. – Ложитесь, быстро! – приказал Амин, и Аиша прижалась щекой к полу машины. Матильда, прикрыв лицо ладонями, повторяла как заведенная: «Все хорошо, все хорошо». Она вспомнила войну, тот день, когда бросилась в канаву, чтобы не попасть под обстрел с самолета. Она вонзила ногти в землю, на несколько мгновений перестала дышать, а потом так сильно сжала ляжки, что едва не кончила. А теперь ей хотелось поделиться этим воспоминанием с Амином или просто прижаться губами к его губам, чтобы страх растворился в желании. И тут внезапно толпа рассеялась, как будто в середине ее разорвалась граната, разбросав тела во всех направлениях. Машина качнулась, и Матильда увидела глаза женщины, кончиками ногтей стучавшей в стекло. Она шевельнула пальцем, указывая на дрожащую Аишу. Неизвестно почему Матильда почувствовала доверие к незнакомке. Она опустила стекло, женщина бросила ей два больших куска лука и убежала. «Газ!» – взревел Амин. За несколько секунд машина наполнилась едким, острым запахом, и они закашлялись. Амин завел двигатель и очень медленно поехал вперед, чтобы пересечь повисшее в воздухе облако дыма. Когда они оказались у ограды парка, Амин выскочил из машины, не закрыв за собой дверцу. Он издалека увидел брата и сына: они играли. Как будто волнения, кипевшие всего в нескольких метрах оттуда, происходили в какой-то другой стране. В саду Султанш было тихо и спокойно. На скамейке сидел мужчина, у его ног стояла большая клетка с проржавевшими прутьями. Амин подошел поближе и увидел, что внутри топчется худосочная серая обезьянка, наступая лапками на собственные испражнения. Он присел на корточки, чтобы получше разглядеть зверька, тот повернулся к нему, открыл рот и показал зубы. Обезьянка стала свистеть и плеваться, и Амин не мог понять, смеется она или пытается его напугать. Амин позвал сына, и тот бросился в его объятия. Амину не хотелось разговаривать с братом, у него не было времени пускаться в объяснения или осыпать его упреками, и он просто развернулся и пошел к машине, оставив остолбеневшего Омара посреди лужайки. На дороге, ведущей к ферме, полицейские установили заграждение. Аиша заметила лежащую на земле длинную цепь с шипами и представила себе, как громко хлопнут пропоротые шины. Один из полицейских сделал Амину знак свернуть к обочине и остановиться. Он медленно подошел к машине и снял темные очки, чтобы рассмотреть пассажиров. Аиша с таким любопытством уставилась на него, что он растерялся. Судя по всему, он так и не понял, что за семейка смирно сидит в машине и молча его разглядывает. Матильда гадала, какую историю он про них сочинил. Наверное, решил, что Амин – водитель. Возможно, подумал, что Матильда – жена богатого поселенца и слуге поручено ее сопровождать. Но полицейского, судя по всему, мало интересовала судьба взрослых, он сосредоточился на детях. Он внимательно посмотрел на руки Аиши, которая обнимала маленького брата, как будто стараясь его защитить. Матильда медленно опустила стекло и улыбнулась молодому человеку. – Скоро введут комендантский час. Возвращайтесь домой. Счастливого пути! Полицейский шлепнул по капоту, и Амин завел мотор. * * * На бал в честь Четырнадцатого июля Коринна надела красное платье и лодочки из плетеной кожи. В саду, украшенном цветными фонариками, она не танцевала ни с кем, кроме своего мужа, вежливым жестом отвергая приглашения других гостей. Таким образом она надеялась обезопасить себя от ревности и заручиться добрым отношением жен, однако те, наоборот, сочли ее высокомерной и вульгарной. «Значит, наши мужья для нее недостаточно хороши?» – думали они. Коринна проявляла крайнюю осторожность. Она избегала спиртного и его неизбежного следствия – возбуждения, зная, что наутро ей придется страдать, будет казаться, что она вела себя недостойно, слишком много болтала и напрасно лезла из кожи вон, стараясь понравиться, она боялась этого ощущения. Незадолго до полуночи Драгану, который пил, облокотившись на стойку, сообщили, что его вызывают. У женщины начались роды, это был третий ребенок, следовало поторопиться. Коринна не захотела оставаться на празднике без него: «Если ты уедешь, я все равно не буду танцевать», – и он отвез ее домой, прежде чем ехать в больницу. Когда она проснулась на следующее утро, муж все еще не вернулся. Ей лень было подниматься с постели, она лежала в комнате с закрытыми ставнями в мокрой от пота ночной сорочке и слушала жужжание лопастей вентилятора. Потом все-таки встала, побрела к окну. На улице, где уже стояла изнуряющая жара, она увидела человека, подметавшего мостовую пальмовым листом. В доме напротив суетились соседи. Дети сидели на ступенях лестницы, в то время как их мать носилась из комнаты в комнату, закрывая ставни и браня служанок за то, что те все еще не закончили укладывать чемоданы. Отец, развалившись на переднем сиденье машины, курил, настежь открыв дверцу, и, казалось, уже утомился от долгого путешествия. Они возвращались в метрополию, и Коринна знала, что скоро новый город опустеет. Несколько дней назад ее преподавательница фортепьяно сообщила, что уезжает в Страну Басков: «Какое счастье на несколько месяцев сбежать от этой жары и этой ненависти». Коринна ушла с балкона и подумала, что ей некуда уезжать. У нее нет ни места, чтобы туда вернуться, ни дома, полного детских воспоминаний. Она вздрогнула от отвращения, представив себе черные улицы Дюнкерка, соседок, шпионивших за ней. Она отчетливо видела, как они с грязными, зачесанными назад волосами стоят на крыльце своих домишек, придерживая обеими руками концы накинутых на плечи толстых шалей. Они с опаской взирали на Коринну: к пятнадцати годам ее тело внезапно распустилось пышным цветом. Ее детские плечи опускались под тяжестью огромных грудей, а тонкие ножки несли на себе груз округлившихся бедер. Она стала узницей собственного тела, которое превратилось в ловушку, в западню. За столом отец стеснялся на нее смотреть. А мать глупо повторяла: «Ну и как ее одевать, эту девчонку?» Солдаты на нее пялились, женщины считали порочной: «При таком теле в голову лезут непотребные мысли». Ее представляли сластолюбивой, доступной и похотливой. Полагали, что такая женщина создана только для удовольствия. Мужчины бросались на нее, раздевали поспешно и грубо, как будто снимали обертку с подарка. Потом с упоением разглядывали невероятного размера груди, которые выплескивались из расстегнутого лифчика, словно облако взбитых сливок. Они запрыгивали на нее, жадно разевали рот и кусали, как будто ошалев от мысли, что это лакомство никогда не иссякнет, что им никогда полностью не завладеть такими чудесами. Коринна закрыла ставни и провела утро в полумраке, лежа в постели, выкуривая сигарету за сигаретой до самого конца, пока окурок не обжигал губы. От ее детства, как и от детства Драгана, не осталось ничего, кроме кучи камней, разрушенных бомбардировками зданий, мертвецов, погребенных на пустынных кладбищах. Их выбросило на берег в этом городе, и, очутившись в Мекнесе, она поверила, что здесь, возможно, сумеет построить новую жизнь. Она мечтала, что солнце, чистый воздух, покой окажут благотворное воздействие на ее тело и она наконец сможет подарить Драгану ребенка. Но проходили месяцы, годы. В их доме слышалось только грустное урчание вентилятора, никогда здесь не будут звенеть детские голоса. Когда ближе к обеду вернулся муж, она засыпала его вопросами, которые растравляли ей душу. Она спрашивала, истязая себя: – Сколько он весил? Сразу заплакал? Милый, скажи, а он хорошенький? Драган ласково отвечал, в отчаянии глядя на любимую женщину и прижимая ее к себе. Во второй половине дня он планировал отправиться на ферму Бельхаджей, и Коринна предложила поехать с ним. Ей нравилась жена Амина, ее эмоциональность, ее неловкость. Ее взволновал рассказ Матильды о своей жизни. Матильда тогда сказала: «У меня нет выбора, я обречена на одиночество. Думаете, в моем положении можно вести светскую жизнь? Вы представить себе не можете, что значит быть замужем за местным жителем, тем более в таком городе, как этот». Коринна едва не ответила ей, что не так-то легко быть женой еврея, чужестранца, лица без гражданства, к тому же женой бездетной. Но Матильда была слишком молода, и Коринна решила, что она ее не поймет. Когда они приехали на ферму, Коринна отправилась искать Матильду: та лежала под ивой, дети спали рядом с ней. Коринна тихонько подошла, стараясь не разбудить детей, и Матильда знаком пригласила ее сесть на одеяло, расстеленное на траве. Сидя в тени, убаюканная нежным детским дыханием, Коринна разглядывала растущие на склоне деревья, на ветках которых висели вперемежку разноцветные плоды. В то лето Коринна почти каждый день бывала у них на холме. Она любила играть с Селимом, ее завораживала его красота, она нежно покусывала его щечки и пухлые ножки. Иногда Матильда включала радио и отставляла дверь дома открытой. Музыка разносилась по саду, женщины брали за руки Аишу и Селима, и дети кружились и танцевали с ними. Иногда Матильда приглашала Коринну остаться на ужин. Вечером приезжали мужчины, и они вместе садились за стол под перголой, которую соорудил Амин: ее уже начинала заплетать глициния. Отголоски городских событий долетали до них, искаженные слухами. Матильда знать ничего не желала о том, что делается во всем остальном мире. С новостями в дом проникали зловоние и беда. Но однажды, когда Коринна приехала к ней совершенно убитая, у нее не хватило духу просить ее помолчать. Она увидела заголовок в газете, которую Коринна держала в руке: «Трагическое безумие в Марокко». Шепотом, чтобы дети не слышали, она рассказала, какие ужасы происходили 2 августа в Птижане[17]. – Они убивали евреев, – сообщила она и, словно прилежная ученица, перечислила, как были убиты несчастные жертвы. Отцу одиннадцати детей рассекли надвое грудную клетку. Дома были разграблены и сожжены. Она описала, как были изувечены тела, доставленные в Мекнес для погребения, и процитировала, что говорили раввины во всех синагогах: «Бог ничего не забудет. Покойные будут отомщены». Часть V