Врач, кажется, рассердился: – Поторапливайся. Доктор закрыл за собой дверь в спальню и уселся у изголовья больной. Ему показалось, что он должен ее защищать, и не от болезни, а от той ситуации, в которой она оказалась. Сидя рядом с этой обнаженной, обессиленной женщиной, он представил себе ее близость с этим страстным арабом. Представить было несложно, особенно потому, что он видел в коридоре отвратительный плод их союза, и ему сделалось тошно: все в нем восставало против этого. Конечно, он знал, что мир изменился, что война опрокинула все правила, все законы, как будто людей поместили в банку и взболтали, и при этом соединились тела, которые, по его убеждению, не должны были соприкасаться, ибо это выходило за рамки приличий. Эта женщина спала в объятиях волосатого араба, деревенщины, обладавшего и повелевавшего ею. Это было несправедливо, противоречило порядку вещей, подобные любовные истории создают хаос и приносят несчастье. Полукровки – предвестники конца света. Матильда попросила пить, и врач поднес к ее губам стакан с прохладной водой. – Спасибо, доктор, – сказала она и сжала его руку. Осмелев от этого доверительного жеста, врач спросил: – Простите меня за нескромность, дорогая мадам. Но я не могу не полюбопытствовать. Какого черта вас сюда занесло? Матильда была слишком слаба, чтобы говорить. Ей захотелось расцарапать руку, в которой она все еще сжимала ладонь врача. Откуда-то из глубины, из недр рассудка с трудом всплывала мысль, пытаясь добраться до сознания. В ней зрело возмущение, но не было сил действовать. Она с удовольствием отразила бы удар, меткой репликой ответила бы на его замечание, которое привело ее в ярость. «Занесло». Как будто ее жизнь – всего лишь случайность, как будто ее дети, ее дом, все ее повседневное существование – не более чем ошибка, заблуждение. «Надо будет сообразить, что на это отвечать, – подумала она. – Надо создать панцирь из слов». Все дни и ночи, что Матильда не выходила из спальни, Аиша умирала от беспокойства. Что с ней будет, если мать умрет? Она металась по дому, словно муха, накрытая стаканом. Она таращила глаза, задавая немой вопрос взрослым, которым все равно не верила. Тамо нянчилась с ней, осыпала нежными словами. Она знала, что дети, совсем как собаки, понимают, что именно от них скрывают, и чувствуют смерть. Амин тоже был выбит из колеи. Дом стал унылым без придуманных Матильдой игр, без дурацких розыгрышей, которые она устраивала. Она ставила над дверью маленькие ведерки с водой, зашивала изнутри рукава куртки Амина. Он отдал бы что угодно, лишь бы она встала с кровати и затеяла игру в прятки среди кустов в саду. Или, фыркая от смеха, рассказала историю из эльзасского фольклора. * * * Во время болезни Матильды вдова Мерсье часто приходила ее проведать и приносила почитать романы. Матильда не пыталась понять, с чего вдруг вдова одарила ее своей дружбой. Прежде их отношения были весьма сдержанными, они махали друг другу в знак приветствия, когда встречались в полях, или посылали друг другу фрукты, когда урожай был обильным и плоды все равно испортились бы. Матильда не знала, что в день Рождества вдова встала на рассвете и в полном одиночестве в своей спальне надкусила апельсин. Она снимала кожуру зубами, ей нравилось, когда во рту оставался горький привкус цедры. Она открыла дверь в сад и, несмотря на то, что все растения до единого сковал иней, несмотря на ледяной ветер, босиком вышла наружу. Крестьянку можно узнать по ступням: эти ступни не раз шагали по раскаленной земле, они не боялись жгучей крапивы, подошва у них загрубела и сделалась твердой, как копыта. Вдова знала свое владение до последней песчинки. Она знала, сколько камней лежит на земле, сколько розовых кустов на ней цветет, сколько кроликов роют в ней свои норы. В то утро она посмотрела на кипарисовую аллею и негромко вскрикнула. Роскошная живая изгородь из стройных кипарисов, служившая оградой ее земель, выглядела теперь как рот, в котором недоставало одного зуба. Она позвала Дрисса, который пил чай в доме: – Дрисс, иди сюда, да поживей! Слуга, заменявший ей компаньона, сына и мужа, прибежал со стаканом в руке. Она ткнула указательным пальцем в направлении пропавшего дерева, и Дрисс некоторое время пытался сообразить, что она имеет в виду. Она прекрасно знала, что Дрисс будет призывать духов, будет предостерегать ее, убеждать, что кто-то навел на нее порчу, потому что Дрисс мог объяснять явления, выходящие за рамки обыденности, только вмешательством колдовства. Старуха, выразительное лицо которой было исчерчено морщинами, уперла кулаки в тощие бедра. Она приблизила свой лоб ко лбу Дрисса, и ее серые глаза заглянули в глубину его глаз. – Что ты знаешь о Рождестве? – спросила она. Он пожал плечами. «Да толком ничего», – как бы хотел сказать он. Перед ним прошло не одно поколение христиан, бедных крестьян и утопающих в роскоши землевладельцев. Он видел, как они копают землю, строят дома, спят в палатках, но ничего не знал об их частной жизни и верованиях. Вдова похлопала его по плечу и рассмеялась. Ее смех был искренним и звонким, серебристым и свежим как цветок и далеко разносился в тишине полей. Дрисс кончиком пальца почесал голову; всем своим видом он выражал недоумение. Действительно, какая-то бессмысленная история. Видать, какой-нибудь джинн задумал отомстить вдове, и пропавшее дерево – это знак того, что на нее наложены чары. Он вспомнил, какие слухи ходили о его хозяйке. Говорили, что она похоронила в своих владениях много мертворожденных младенцев и даже зародыши, которых не смогло выносить ее тощее чрево. Что однажды в дуар прибежала собака, неся в зубах крошечную детскую ручку. Кое-кто утверждал, что по ночам к ней наведывались мужчины и находили утешение у нее между ног, и хотя Дрисс все дни проводил в поместье, хотя он был свидетелем аскетической жизни хозяйки, он все же прислушивался к сплетням, и они его тревожили. У нее не было секретов от него. Когда ее мужа мобилизовали, когда он попал в плен, а потом умер в лагере от тифа, именно Дриссу она поведала о своем великом смятении и горе. А он восхищался ее отвагой и долго не мог прийти в себя, увидев, как плачет женщина, которая ловко управляет трактором, ухаживает за скотом, уверенно и властно отдает распоряжения работникам. Он был признателен ей за то, что она дала от ворот поворот своему соседу Роже Мариани, который приехал из Алжира в 1930-е годы, незадолго до нее и ее мужа Жозефа, и жестоко обращался со своими работниками, руководствуясь единственным правилом: арабский труд – рабский труд. Вдова скрестила руки на груди и замерла в молчании и неподвижности на несколько минут. Затем быстро повернулась и на прекрасном арабском языке сказала Дриссу: – Забудем об этом, ладно? А теперь за работу! Потом еще несколько дней, стоило ей вспомнить об исчезнувшем дереве, как все ее тщедушное тело начинало сотрясаться от смеха. С тех пор она прониклась тайной симпатией к Матильде и ее мужу. А после праздников, которые она провела в одиночестве в своих владениях, она решила нанести соседям визит и обнаружила, что Матильда еле жива после болезни. Старуха спросила, что она может для нее сделать, а заметив на софе, где Матильда лежала целыми днями, романы с обтрепанными углами, предложила принести ей книги. Эльзаска, глядя на нее блестящими от жара глазами, взяла ее за руку и поблагодарила. * * * Однажды, когда Матильда уже шла на поправку, перед воротами их фермы остановился сверкающий автомобиль, за рулем которого сидел шофер в форменной фуражке. Амин увидел, как из машины вышел высокий цветущий мужчина; поравнявшись с Амином, незнакомец спросил с сильным акцентом: – Могу я видеть владельца? – Это я, – ответил Амин, и мужчина, кажется, обрадовался. На нем были элегантные лаковые ботинки, и Амин невольно уставился на них. – Вы испачкаете обувь. – Поверьте, это не имеет никакого значения. Меня куда больше интересуют ваши здешние прекрасные земли. Вы не согласитесь мне их показать? Драган Палоши задавал Амину много вопросов. Он интересовался, как Амин получил этот участок, какие культуры он собирается выращивать, велики ли его доходы и каковы надежды на будущее. Амин отвечал односложно, он не доверял этому человеку с иностранным акцентом, слишком хорошо одетому, чтобы разгуливать по полям. От беспокойства Амин начал потеть, он искоса поглядывал на круглое лицо гостя, то и дело вытиравшего платком лоб и шею. Амин сообразил, что даже не удосужился спросить у посетителя, как его зовут. Мужчина представился, Амин невольно поморщился, и его гость расхохотался. – Это венгерское имя, – пояснил он. – Драган Палоши. У меня кабинет в городе, на улице Ренн. Я врач. Амин кивнул. Недалеко же он продвинулся вперед! Что здесь забыл венгерский доктор? В какие махинации он хочет его втянуть? Драган Палоши внезапно остановился и поднял глаза. Он внимательно рассматривал высаженные в ряд апельсиновые деревья, возвышавшиеся перед ним. Деревья были еще молодые, но на ветках висело много плодов. Драган заметил, что из кроны одного дерева торчит ветка лимона и небольшие желтые плоды соседствуют с огромными оранжевыми. – Как забавно! – заметил венгр и подошел к дереву. – Ах, это! Да, детям нравится. Мы с ними так играем. Дочка дала ему имя – апельмон. А еще я привил ветку груши на айву, но для этого гибрида мы пока не придумали названия. Амин поспешно прикусил язык: он не хотел выглядеть в глазах солидного доктора всего лишь любителем или полоумным садоводом. – Хочу предложить вам сделку. Драган взял Амина за плечо и потянул в тень, под дерево. Он рассказал, что много лет лелеет мечту наладить экспорт фруктов в Восточную Европу. – Я имею в виду апельсины и финики, – пояснил он Амину, совершенно не понимавшему, о каких странах тот ведет речь. – Займусь перевозкой фруктов в порт, в Касабланку. Я буду платить вашим рабочим, к тому же вы получите арендную плату за ваши земли. По рукам? Амин пожал ему руку, и в тот же день, когда он привез Аишу из школы, они увидели, что Матильда сидит на ступеньках маленькой лесенки, ведущей в сад. Аиша бросилась в объятия матери и подумала, что ее молитвы оказались не напрасны и что Матильда будет жить. «Благодатная Марие, Господь с Тобою…» * * * Когда Матильда смогла встать, ее порадовало, что она постройнела. Из зеркала на нее смотрело мертвенно-бледное лицо с заострившимися чертами, с темными ореолами вокруг глаз. У нее появилась привычка, расстелив одеяло на траве, лежать утром на солнышке, рядом с играющими детьми. Ее восхищали первые признаки весны. Каждый день она наблюдала, как раскрываются почки на ветках, растирала между пальцами душистые цветки апельсиновых деревьев, рассматривала еще слабенькую сирень. Сколько хватало глаз, невозделанные поля были сплошь покрыты кроваво-красными маками и еще какими-то луговыми цветами оранжевого цвета. Ничто не мешало полету птиц. Ни электрических столбов с проводами, ни шума машин, ни высоких стен, о которые они могли разбить свои крошечные головки. С тех пор как вернулись теплые, ясные дни, она слышала щебет сотен невидимых птах, и отзвук их песен приводил в легкое движение ветки деревьев. Уединенность их фермы, так пугавшая ее, вгонявшая в глубокую меланхолию, теперь, в первые дни весны, приводила ее в восторг. Однажды днем пришел Амин и с беспечным видом растянулся рядом с сыном, что очень удивило Аишу. – Я познакомился с очень любопытными людьми, они должны тебе понравиться, – сообщил он Матильде. Он рассказал ей о вторжении в их владения Драгана, о его фантастических проектах и объяснил, какую выгоду можно будет извлечь из этого партнерства. Матильда нахмурилась. Она не забыла, как Бушаиб в свое время сыграл на наивности ее мужа, и боялась, как бы его вновь не обольстили лживыми посулами. – Почему он просит об этом тебя? У Роже Мариани гектары апельсиновых деревьев, он здесь известен гораздо больше. Недоверие жены обидело Амина, и он резко поднялся с земли. – Возьми и спроси его об этом сама. Они с женой приглашают нас пообедать с ними в воскресенье. Все воскресное утро Матильда жаловалась, что ей не в чем пойти в гости. Наконец она надела синее платье, безнадежно вышедшее из моды, и упрекнула Амина в том, что он не способен ее понять. Она мечтала о коллекции Диора New Look, сводившей с ума всех европейских женщин в новом городе. – Это платье я носила, когда кончилась война. Такая длина совершенно не в моде. На кого я в нем похожа? – Подумаешь! Носи хайк, тогда у тебя, по крайней мере, не будет подобных проблем. Амин расхохотался, и Матильда на секунду его возненавидела. Она проснулась в дурном настроении, и предстоящий обед, который, казалось бы, должен был ее окрылять, представлялся ей тяжкой повинностью. – Какой планируется обед? Приглашены только мы или будут и другие? Как ты думаешь, насколько тщательно следует подготовиться? Амин ответил, пожав плечами: – Почем я знаю? Чета Палоши жила в новом городе напротив отеля «Трансатлантик», и из их дома открывался потрясающий вид на город и минареты. Супруги встречали их на крыльце, прячась от горячего солнца под небольшим навесом из ткани в оранжевую и белую полоску. Хозяин распахнул объятия, как отец семейства, дождавшийся приезда детей, и так и не опускал рук, пока Амин и Матильда выгружались из машины и шли к двери. На Драгане Палоши был элегантный темно-синий костюм и галстук с широким узлом. Его лаковые туфли блестели так же ярко, как густые усы – предмет его неустанной заботы. У него были толстые щеки, мясистые губы, все в нем стремилось к определенной округлости и выражало вкус к жизни, удовольствие от нее. Он взмахнул руками, потом обхватил ладонями щеки Матильды, как будто она была маленькой девочкой. Увидев эти огромные, покрытые черными волосами лапы, руки убийцы или мясника, Матильда представила себе, как он этими гигантскими ручищами извлекает ребенка из материнского чрева. Она почувствовала на щеке холодное прикосновение золотого перстня с печаткой, который доктор носил на безымянном пальце и который туго врезался в плоть. Рядом с доктором стояла светловолосая жен-щина, но рассмотреть ее лицо или полюбоваться фигурой не было никакой возможности, ибо взгляд неодолимо притягивала ее грудь, огромная, выпирающая, невероятного размера. Хозяйка одарила Матильду ленивой улыбкой и вялым рукопожатием. Она была причесана по последней моде, одета словно с картинки глянцевого журнала, а между тем все в ней источало вульгарность, и не было ни намека на утонченность. Ни в том, как она накрасила губы оранжевой помадой, ни в том, как она дотронулась до рукава Матильды, ни тем более в том, как она прищелкивала языком в конце каждой фразы. Судя по всему, она хотела установить с Матильдой отношения по идиотскому принципу «женской солидарности», а может, по национальному. Коринна была француженкой «из Дюнкерка», несколько раз повторила она, раскатывая «р». Матильда поставила себя в нелепое положение, когда, поднявшись на крыльцо дома, протянула Коринне два блюда – со сдобным эльзасским кексом куглофом и пирогом с инжиром. Хозяйка подхватила блюда кончиками пальцев – так же неловко, как человек, впервые в жизни взявший на руки младенца. Амину стало стыдно за жену, и Матильда это поняла. Коринна не относилась к породе женщин, тратящих силы на выпечку, теряющих время, молодость и красоту на душной кухне, среди бестолковой прислуги и орущих детей. Драган, видимо, почувствовал возникшую напряженность и стал горячо, в любезных выражениях благодарить Матильду. Он приподнял салфетку, прикрывавшую блюдо, наклонился, почти касаясь носом пирога, и глубоко, неспешно втянул носом его аромат. – Какое чудо! – воскликнул он, и Матильда покраснела. Коринна повела ее в гостиную, пригласила сесть в кресло, предложила выпить, потом сама уселась напротив и начала рассказ о своей жизни, а Матильда все это время думала: «Она проститутка». Она почти не слушала слова хозяйки, потому что была уверена, что это ложь и больше ничего, а ей не хотелось, чтобы ее дурачили. Люди приезжали сюда, в этот затерянный на краю света город, только для того, чтобы наврать о себе и начать жизнь с чистого листа. Матильде пришлось выслушать повествование о встрече Коринны с богатым венгерским гинекологом, но она ни на секунду не поверила в историю любви, поразившей их с первого взгляда. Во время аперитива, когда Матильда, не заботясь о количестве, пила превосходный портвейн, она думала только об одном. Она смотрела, как входит и выходит марокканец-дворецкий, как лучезарно улыбается ее муж, как сверкает перстень с печаткой, сдавливавший пухлый палец доктора, и думала: «Она проститутка». Эти слова оглушительно грохотали у нее в мозгу, как автоматные очереди. Она представляла себе Коринну в дюнкеркском борделе – несчастную девушку, оцепеневшую от холода и стыда, полуголую толстушку в нейлоновой комбинации и коротких носочках. Драган наверняка вытащил ее из грязи, может, даже испытывал к ней страстную любовь и рыцарские чувства, но это ничего не меняло. Эта женщина смущала Матильду, внушала отвращение и зачаровывала, она интересовала ее и вызывала желание бежать от нее подальше. Во время аперитива, когда беседа замирала и повисало неловкое молчание, Драган несколько раз вспоминал Матильдины пироги, которыми ему не терпелось полакомиться, и бросал на нее заговорщический взгляд. Он всегда лучше ладил с женщинами. В детстве ничто не причиняло ему таких страданий, как пребывание в школе-пансионе для мальчиков, куда записали его родители и где ему пришлось жить в тяжелой атмосфере подчеркнутой мужественности. Он любил женщин не как соблазнитель, а как друг, как брат. В его взрослой жизни, отмеченной изгнанием и скитаниями, женщины всегда были ему союзницами. Они понимали его мрачное, депрессивное настроение, они знали, каково это, когда тебя воспринимают только как самку, так же как и самого Драгана воспринимали по одному-единственному абсурдному признаку его вероисповедания. У женщин он научился не терять боевой дух, оставаясь смиренным, он понял, что радоваться жизни – значит мстить тем, кто отрицает твое существование. Амина и Матильду удивила элегантность дома Палоши. Глядя на эту пару, трудно было предположить в них такую утонченность вкуса, такую изысканность в подборе мебели, тканей обивки, цветовых сочетаний. Они расположились в очаровательной гостиной, широкая застекленная стена которой выходила на улицу и в сад, содержавшийся в восхитительном порядке. По дальней стене вились ветви бугенвиллеи, пышно цвела глициния. Коринна велела поставить стол и стулья под жакарандой. – Но кажется, сейчас все-таки слишком жарко, чтобы обедать на улице, правда? – засомневалась она. Всякий раз, когда она говорила или смеялась, ее грудь вздымалась, и создавалось впечатление, будто вся эта роскошь вот-вот выскочит из платья и расправится, а соски, почувствовав свободу, распустятся, как весенние почки на деревьях. Амин не сводил с нее глаз и с удовольствием улыбался, красивый как никогда. Оттого что он все дни проводил на открытом воздухе, от ветра и солнца его лицо стало тоньше, глаза словно глядели в безграничную даль, а кожа источала едва заметный приятный запах. Матильда знала, что он умеет быть неотразимо привлекательным для женщин. Она гадала, что привело его в этот дом – желание доставить ей удовольствие, приняв приглашение на обед, или округлые формы и чувственность этой женщины. – Ваша жена очень элегантна, – заметил Амин, поднявшись на крыльцо, и томно припал губами к руке хозяйки. – О, эти пироги выглядят так соблазнительно! Ваша жена – настоящая мастерица, – отозвался Драган. Когда за столом он снова заговорил о ее выпечке, Матильде захотелось провалиться сквозь землю. Она прижала руки к вискам, стараясь приподнять волосы: ее прическа осела и потеряла форму. Матильда обливалась потом, на платье под мышками и между грудями расплылись мокрые пятна. Матильда провела все утро, хлопоча на кухне, потом нужно было по-быстрому накормить детей и дать распоряжения Тамо. Не успели они проехать и десяти километров, как машина заглохла. И ей пришлось ее толкать, потому что Амин заявил, что она не сумеет быстро завести машину. Отправив в рот миниатюрную порцию мусса из утиной печени, она поняла, что муж схитрил: он заставил ее толкать старую развалюху, потому что боялся испортить свой выходной пиджак. Это он виноват в том, что она приехала в гости к Палоши измученная и потная, от коленей до щиколоток искусанная насекомыми. Она похвалила Коринну за изысканные закуски и опустила руку под стол, чтобы почесать зудящие икры. Она хотела задать вопрос: «Что вы делали во время войны?» Ей казалось, что это единственный способ узнать человека. Но Амин, которому белое вино развязало язык, заговорил с Драганом о марокканской политике, и женщинам оставалось только молча обмениваться улыбками. Коринна уронила пепел от сигареты на пол, и малюсенький уголек подпалил бахрому ковра. С усталым видом и мутным от спиртного взором она пригласила Матильду пойти с ней в сад, та неохотно согласилась. «Пусть говорит, а я послушаю», – твердила она про себя упрямо и злобно. Коринна достала из тумбочки пачку сигарет и предложила Матильде закурить. – В следующий раз берите с собой детей. Я велела приготовить всякие лакомства, к тому же в дальней комнате есть несколько старых игрушек. Они остались от прежних владельцев, – печально пояснила она дрогнувшим голосом.