В сентябре Аиша снова пошла в школу, и теперь в своих опозданиях она винила больных. С тех пор как произошел несчастный случай с Рабией, распространился слух, будто Матильда обладает способностями целительницы. Что она знает названия лекарств и их назначение. Что она спокойная и умеет сострадать. Этим и объяснялось, почему после того случая каждое утро у дверей дома Бельхаджей собирались крестьяне. Поначалу им открывал Амин и с подозрением спрашивал: – Ты что тут делаешь? – Здравствуйте, хозяин. Я пришел к мадам. С каждым днем очередь из пациентов становилась все длиннее. Во время сбора винограда приходило много работниц. Кого-то укусил клещ, другие страдали от флебита или не могли кормить ребенка, потому что у них пропало молоко. Амину не нравилось, что эти женщины сидят в очереди на ступеньках. Ему претила мысль, что они войдут в его дом, будут внимательно присматриваться, кто что говорит и что делает, а потом вся деревня станет обсуждать, кто что видел в хозяйском доме. Он предупреждал жену, чтобы она остерегалась колдовства, дурного глаза, зависти, которая таится в сердцах каждого из этих людей. Матильда умела обрабатывать раны, усыплять клещей эфиром, объясняла женщинам, зачем нужно мыть детские бутылочки и как содержать младенца в чистоте. Она довольно сурово обращалась с крестьянками. Не разделяла их веселья, когда они с сальными шуточками рассказывали о том, как вновь оказались беременны. Закатывала глаза, когда ей снова и снова говорили о злых духах, о ребенке, уснувшем в животе матери, или о беременных женщинах, к которым не притрагивался ни один мужчина. Ее бесил фатализм этих крестьян, которые во всем полагались на Всевышнего, она не могла понять, отчего они так покорны судьбе. Она постоянно втолковывала им правила гигиены. «Ты грязнуха! – кричала она. – У тебя в рану попала зараза. Научись мыться». Она даже отказалась принимать одну работницу, пришедшую издалека, потому что ступни у нее были покрыты засохшим навозом, к тому же у Матильды возникло подозрение, что у женщины вши. Отныне каждое утро их дом оглашали вопли окрестных ребятишек. Часто они кричали от голода: их матери хотели вернуться на работу в поле или вновь оказывались беременны, и потому младенцев резко бросали кормить. Малыш переходил с материнского молока на размоченный в чае хлеб и таял день ото дня. Матильда качала на руках этих малюток с провалившимися глазами и исхудавшими личиками и порой плакала оттого, что не могла их утешить. Вскоре Матильде стало невмоготу обходиться подручными средствами, ей казалось, что она со своей импровизированной амбулаторией, где были только спирт, меркурохром и чистые полотенца, выглядит нелепо. Однажды к ней пришла женщина с младенцем на руках. Малыш был завернут в грязное одеяло, и когда Матильда подошла к ним, то увидела, что кожа на щеках ребенка почернела и отслоилась, как тоненькая шкурка на сладком перце, который женщины пекли на углях. В крестьянских домах готовили прямо на земле, и нередко случалось, что чайник опрокидывался и кипяток выплескивался в лицо ребенку, а порой младенцев кусали крысы, повреждая губы или уши. – Мы не можем сидеть сложа руки, – твердила Матильда, решившая сделать закупки для своей амбулатории. – Денег я у тебя просить не буду, – пообещала она Амину. – Что-нибудь придумаю. Амин поднял брови и усмехнулся. – Милосердие – обязанность всякого мусульманина, – произнес он. – Как и христианина, – отозвалась она. – Значит, договорились. Тут и добавить больше нечего. * * * Аиша взяла в привычку выполнять домашние задания в амбулатории, где теперь пахло камфарой и мылом. Она отрывалась от своих тетрадок и смотрела, как крестьяне несут кроликов, держа их за уши, и преподносят их матери в знак благодарности. «Ради меня они лишают себя еды, но когда я отказываюсь от их подарков, я знаю, что сильно огорчаю их», – объясняла Матильда дочери. Аиша улыбалась детишкам с облепленными мухами глазами и приступами мучительного мокрого кашля. Она с восхищением смотрела на мать, все лучше и лучше говорившую по-берберски и ругавшую Тамо за то, что та плакала при виде крови. Матильда иногда смеялась и усаживалась на траву, касаясь босыми ступнями ног крестьянских женщин. Она целовала старуху во впалые щеки, исполняла каприз малыша, требовавшего сахару. Она просила женщин, чтобы они рассказывали ей старые истории, и те рассказывали, щелкая языком о беззубые десны, смеялись, прикрывая лицо ладонью. Они на берберском делились с ней самыми интимными воспоминаниями, забывая, что она не только их хозяйка, но к тому же иностранка. «Люди не должны так жить в мирное время», – повторяла Матильда, приходившая в негодование при виде нищеты. Они с мужем были едины в стремлении к развитию человечества: меньше голодных, меньше несчастных. Каждый из них страстно мечтал о прогрессе, питая безумную надежду на то, что машины позволят получать более высокие урожаи, а лекарства положат конец болезням. Между тем Амин пытался отговорить жену от ее затеи. Он боялся за ее здоровье и опасался микробов, которые чужаки могут занести в их дом, подвергнув опасности детей. Однажды вечером к Матильде пришла работница с ребенком, у которого несколько дней не спадал жар. Матильда посоветовала ей раздеть его и оставить так на ночь, обложив мокрыми полотенцами. На рассвете следующего дня женщина пришла снова. Ребенок горел как в огне, и ночью у него несколько раз были судороги. Матильда велела крестьянке сесть в машину и уложила ребенка на сиденье рядом с Аишей: «Довезем мою дочь до школы, а потом поедем в больницу, ты поняла?» Им пришлось долго ждать в приемном отделении больницы для марокканцев, потом рыжий доктор наконец выслушал младенца. Когда Матильда приехала забирать Аишу из школы, она была бледна, и у нее дрожал подбородок. Аиша подумала: что-то случилось. – Тот маленький мальчик умер? – спросила она. Матильда обняла дочь, ощупала ее ноги и руки. Она плакала, и ее слезы стекали по лицу девочки. – Доченька моя, ангел мой, как ты себя чувствуешь? Посмотри на меня, дорогая. Ты хорошо себя чувствуешь? – допрашивала она Аишу. В ту ночь Матильда не могла уснуть и в кои-то веки молилась Богу. Она думала, что наказана за свое тщеславие. Выдавала себя за целительницу, ничегошеньки не понимая в медицине. Все, на что она оказалась способна, – это подвергнуть риску собственное дитя, и возможно, что на следующее утро у Аиши тоже будет жар и врач скажет ей, как сегодня утром: «Это полиомиелит, мадам. Будьте осторожны, он очень заразный». Амбулатория стала также предметом разногласий с соседями. Мужчины приходили с жалобами к Амину. Матильда советует их женам воздерживаться от исполнения супружеского долга, она забивает им голову всякой чепухой. Эта христианка, эта чужачка не имеет права вмешиваться в подобные дела, сеять раздор в их семьях. В один прекрасный день у дверей Бельхаджей появился Роже Мариани. Богатый сосед впервые перешел через дорогу, разделявшую их владения. Обычно Матильда видела его только издали: он проезжал верхом по своим землям, надвинув на лоб шляпу. Он вошел в комнату, где работницы сидели прямо на полу, держа детей на руках. Увидев Мариани, некоторые из них вскочили и убежали прочь, даже не попрощавшись с Матильдой, а та в это время аккуратно накладывала повязку мальчику, заматывая ожог пропитанной жиром марлей. Заложив руки за спину, Мариани прошел через комнату и встал позади Матильды. Он жевал стебель пшеницы, и звук его ворочающегося во рту языка раздражал Матильду, мешая ей сосредоточиться. Когда она к нему обернулась, он ей улыбнулся: – Продолжайте, прошу вас. Он сел на стул и подождал, пока Матильда отправит восвояси подростка, порекомендовав ему не выходить на солнце и отдыхать. Наконец они остались одни, и Мариани встал. Его немного сбил с толку высокий рост Матильды и взгляд ее зеленых глаз, в котором он не заметил ни тени страха перед ним. Всю жизнь женщины его боялись, они вздрагивали, услышав его низкий голос, старались убежать, когда он хватал их за талию или за волосы, тихонько плакали, когда он силком овладевал ими в амбаре или за кустом. – Эта арабофилия выйдет вам боком, – бросил он. Небрежно поднял и поставил флакон со спиртом, со звоном бросил ножницы на стол. – Вы что думаете? Что они будут взирать на вас как на святую? Что возведут мечеть в вашу честь? Эти женщины, – шепотом продолжал он, указывая на работниц, трудившихся неподалеку от дома, – привычны к боли. Не вздумайте учить их жалеть себя, вы меня поняли? * * * Однако ничто не могло поколебать решимости Матильды. Однажды в субботу, в начале сентября, она отправилась в кабинет доктора Палоши, располагавшийся на улице Ренн, на четвертом этаже невзрачного дома. В приемной сидели четыре европейки, и одна из них, беременная, положила руку на живот, словно защищая свой плод от опасной встречи. Они долго и терпеливо ждали в душной комнате, где царила гнетущая тишина. Одна из женщин уснула, подперев голову правой рукой. Матильда пыталась читать роман, который принесла с собой, но жара была такая изнурительная, что у нее не получалось даже думать, ее разум блуждал, переходя от одной мысли к другой и ни на чем не останавливаясь. Наконец Драган Палоши вышел из кабинета. Увидев его, Матильда встала и облегченно вздохнула. В белом халате, с зачесанными назад черными волосами он был красив. И совсем не походил на того жизнерадостного мужчину, с которым Матильда познакомилась, его глаза в темных кругах смотрели немного печально. У него на лице застыло выражение усталости, свойственное всем хорошим врачам. В их чертах словно просвечивают страдания пациентов, и не удивительно, что они горбятся под тяжестью признаний своих больных и что бремя этой тайны и их бессилия перед недугом заставляет их медленнее ходить и говорить. Врач подошел к Матильде и, немного поколебавшись, расцеловал ее в обе щеки. Заметил, что она покраснела, и поспешил замять неловкость – стал рассматривать обложку книги, которую Матильда держала в руке. – «Смерть Ивана Ильича», – негромко прочел он. Он говорил низким голосом, голосом, полным обещаний, и чувствовалось, что у него внутри, в его сердце таится много необыкновенных историй. – Вы любите Толстого? Матильда кивнула, и он, провожая ее в свой просторный кабинет, рассказал ей один давний случай из жизни: – Когда в 1939 году я приехал в Марокко, то поселился в Рабате у своего приятеля, русского, сбежавшего от революции. Однажды вечером он созвал друзей на ужин. Мы выпили, сели играть в карты, а один из гостей, которого звали Михаил Львович, уснул в гостиной на кушетке. Он храпел так громко, что мы не выдержали и расхохотались, и хозяин дома произнес: «Подумать только, и это сын великого Толстого!» Матильда вытаращила глаза, а Драган продолжил рассказ. – Да, это действительно был сын гениального писателя! – воскликнул он, приглашая Матильду сесть в черное кожаное кресло. – Он умер, когда война уже подходила к концу. После той встречи я его не видел. Некоторое время оба молчали, и Драган внезапно осознал нелепость ситуации. Матильда повернулась к ширме цвета морской волны, за которой раздевались пациентки. – Честно говоря, – собравшись с духом, заговорила она, – я пришла не на прием. Мне нужна ваша помощь. Драган сомкнул ладони и подпер ими подбородок. Сколько раз он сталкивался с подобной ситуацией? «Гинеколог должен быть готов ко всему», – говорил один из его преподавателей на медицинском факультете в Будапеште. К мольбам женщин, мечтающих родить ребенка и готовых ради этого на самые мучительные эксперименты. К мольбам женщин, готовых перенести любую боль, лишь бы избавиться от ребенка. К отчаянию женщин, по некоторым позорным признакам обнаруживших, что их мужья им изменяют. К растерянности женщин, слишком поздно обративших внимание на опухоль под мышкой или боль внизу живота. «Вы, должно быть, ужасно страдали? – спрашивал он у последних. – Почему вы не пришли раньше?» Драган смотрел на Матильду, на ее красивое лицо, белизна которого совершенно не подходила для этих широт, а потому ее кожа была усеяна красными пятнышками. Чего она хочет от него? Собирается попросить денег? Пришла по поручению мужа? – Я вас слушаю. Матильда заговорила, она говорила все быстрее и быстрее, с такой горячностью, что это привело врача в замешательство. Она рассказала о Рабии: у той на животе и бедрах появились странные пятна, и часто случалась рвота. Упомянула и о случае с ребенком Джмии, которому уже полтора года, а он не встает на ножки. Она уверяла его, что больше так не может, что она не в состоянии справляться с дифтерией, коклюшем, трахомой – определять их симптомы она научилась, а вот лечить не умеет. Драган смотрел на нее, выпучив глаза и разинув рот. Серьезность, с которой она говорила о каждом недуге, произвела на него огромное впечатление, он схватил блокнот, ручку и принялся записывать ее слова. Иногда он прерывал ее, чтобы задать вопрос: «А вот эти пятна, они мокнущие или сухие? Вы продезинфицировали рану?» Он был растроган страстью этой женщины к медицине, ее искренним желанием разобраться в сложном механизме человеческого тела. – Обычно я не даю рекомендаций и не выписываю лекарств, не осмотрев пациентку лично. Но эти женщины никогда не допустят, чтобы их выслушал врач-мужчина, да к тому же иностранец. Он рассказал Матильде, как однажды в Фесе очень богатый торговец вызвал его к своей жене, у которой было обильное кровотечение. Привратник-оборванец проводил его в дом, и Драгану пришлось беседовать с больной через непрозрачную занавеску. На следующий день женщина скончалась от потери крови. Драган встал и вытащил из книжного шкафа два объемистых тома. – Извините, но анатомические таблицы у меня на венгерском языке. Я попытаюсь найти их по-французски, а пока что вы сможете в общих чертах познакомиться с устройством организма. Другая книга была посвящена колониальной медицине и проиллюстрирована черно-белыми фотографиями. На обратном пути из школы Аиша, пролистывая толстый том, остановилась на картинке со следующей подписью: «Локализация эпидемии тифа. Марокко, 1944 г.». Люди в джеллабах, выстроенные в два ряда, были окутаны облаком черной пыли; фотографу удалось поймать выражение их лиц – смесь страха и восторга. * * * Матильда остановила машину у почты. Открыла дверцу, вытянула ноги, поставив ступни на тротуар. Она не помнила, чтобы когда-нибудь в сентябре стояла такая жара. Она вынула из сумки листок бумаги и ручку и попыталась закончить письмо, начатое утром. В первом абзаце она уверяла, что не следует верить всему, что пишут в газетах. Что происшествие в Птижане – это, конечно, ужасно, но на самом деле все далеко не так просто, как кажется. Дорогая Ирен, надеюсь, ты поедешь отдыхать? Может, я ошибаюсь, только мне представляется, что ты в Вогезах, на берегу одного из озер, где мы в детстве купались. До сих пор ощущаю во рту вкус пирога с черникой, который подавала та высокая женщина с бородавками на лице. Этот вкус остался в моей памяти, я думаю о нем, когда мне грустно, и это меня утешает. Она снова надела туфли и поднялась по лестнице, ведущей на почту. Встала в очередь к окошку, за которым сидела улыбчивая женщина. «Мюлуз, Франция», – произнесла Матильда. Потом отправилась в центральный зал, где находились сотни абонентских почтовых ящиков. Вдоль двух противоположных стен тянулись ряды латунных дверок с цифрами, она остановилась у ящика с номером 25 – таким же, как год ее рождения, заметила она, но Амин был равнодушен к подобным совпадениям. Матильда вставила в замок маленький ключик, лежавший у нее в кармане, но он не повернулся. Она его вытащила, снова вставила, но ничего не произошло: ящик по-прежнему не открывался. Матильда сделала еще несколько попыток, проявляя все большее нетерпение и раздражаясь, и другие посетители стали обращать на нее внимание. Может, она решила украсть письма, которые ее мужу пишет любовница? Или, может быть, это ящик ее любовника, а она хочет ему отомстить? К ней медленно, словно служитель зоопарка, которому велели загнать в клетку хищного зверя, подошел работник почты, молодой парень с рыжими волосами и выдававшейся вперед нижней челюстью. У него были ступни огромного размера, к тому же он, направляясь к Матильде, напустил на себя слишком серьезный вид, поэтому он показался ей безобразным и неуклюжим. Совсем еще несмышленый, подумала она, а смотрит так сурово. – Что происходит, мадам? Я могу вам помочь? – поинтересовался он. Она так поспешно вытащила ключ, что едва не заехала молодому человеку локтем в глаз, поскольку он был гораздо ниже ее. – Не открывается, – сердито бросила она. Почтовый служащий взял ключ из рук Матильды, однако ему пришлось подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до замка. Его медлительность взбесила Матильду. В конце концов ключ сломался прямо в замке, и Матильде пришлось ждать, пока юноша позовет начальника. Теперь она не успеет сделать все, что наметила: она пообещала Амину, что продолжит составление ведомостей на оплату работников, к тому же муж разозлится, если она вовремя не подаст ему обед. Молодой человек появился снова, неся в руках стремянку и отвертку, и с торжественным видом отвинтил петли с дверцы ящика. Он мрачно сообщил, что никогда еще не сталкивался «с подобной ситуацией», и Матильде страшно захотелось выдернуть из-под него стремянку. Наконец ему удалось снять дверцу, и он протянул ее Матильде: «Надо разобраться, возможно, это не тот ключ. Если вы перепутали, вам придется оплатить ремонт». Матильда оттолкнула его, схватила стопку писем и, даже не попрощавшись, ринулась к выходу. В тот миг, когда на нее обрушилась жара, когда она почувствовала, как солнце нещадно припекает ей макушку, она узнала, что умер ее отец. Ирен отправила короткую телеграмму накануне. Матильда повертела листок, перечитала адрес на конверте, внимательно всмотрелась в буквы, одну за другой, как будто не веря, что это не розыгрыш. За тысячи километров от нее, в ее родной стране, украшенной осенней позолотой, хоронят ее отца – разве это возможно? Пока маленький рыжик объяснялся со своим начальством по поводу неприятности с ящиком номер 25, мужчины несли гроб с телом Жоржа на городское кладбище. Нервничая и все еще не веря в случившееся, Матильда вела машину и всю дорогу до фермы думала о том, сколько времени понадобится червям, чтобы добраться до дна объемистого отцовского живота, забиться в ноздри этого великана, обвиться вокруг его костей и сглодать их. * * * Узнав о смерти тестя, Амин сказал: «Ты же знаешь, я его очень любил» – и он не солгал. Он сразу почувствовал дружеское расположение к этому открытому и веселому человеку, который принял его в семью без оглядки на предрассудки и никогда не относился к нему покровительственно. Амин и Матильда сочетались браком в церкви эльзасской деревушки, где родился Жорж. В Мекнесе об этом никто не знал, и Амин взял с жены слово, что она сохранит это в тайне: «Это тяжкое преступление. Они не поймут». Никто не видел снимков, сделанных на выходе из церкви. Фотограф попросил Матильду спуститься на две ступеньки, чтобы сравняться в росте с супругом. «А то это будет выглядеть немного смешно», – объяснил он. При подготовке к торжеству Жорж потакал всем капризам дочери и время от времени тайком от Ирен, приходившей в ужас от бессмысленных расходов, совал Матильде банкноту-другую. Отец понимал, что ей необходимо получать удовольствие, чувствовать себя красивой, и не осуждал свое дитя за легкомыслие. Никогда прежде Амин не видел до такой степени пьяных мужчин, как в тот вечер. Жорж не шел, он перемещался враскачку, цеплялся за плечи женщин, танцевал, чтобы скрыть, что он еле держится на ногах. Ближе к полуночи он кинулся к зятю и зажал его шею в сгибе локтя, как будто усмиряя драчливого мальчишку. Жорж не осознавал своей силы, и Амин решил, что тесть в порыве чувств запросто может его задушить или сломать ему шею. Жорж потащил Амина вглубь душного зала, где под гирляндами фонариков танцевали несколько пар. Они сели у деревянной стойки, и Жорж заказал два пива, не обращая внимания на то, что Амин протестующе замахал руками. Он чувствовал себя совершенно пьяным, ему пришлось даже прятаться за амбаром, потому что его тошнило. Жорж заставил Амина пить, чтобы испытать его стойкость и разговорить его. Он заставил его пить, потому что не знал другого способа завязать дружбу, наладить доверительные отношения. Словно мальчишка, который режет себе запястье, чтобы скрепить клятву кровью, Жорж хотел обмыть литрами пива свою любовь к зятю. Амина мутило, он то и дело рыгал. Он поискал взглядом Матильду, но новобрачная куда-то испарилась. Жорж обхватил Амина за плечи и пустился в пьяные разглагольствования. Призвав присутствующих в свидетели, он с сильным эльзасским акцентом провозгласил: – Видит Бог, я не имею ничего против африканцев и людей твоей веры. Впрочем, об Африке я ничего не знаю, ты же понимаешь. Отупевшие от спиртного люди, сидевшие рядом с ними, захихикали, шлепая мокрыми отвисшими губами. Название континента эхом отдавалось у них в голове, вызывая в памяти образы женщин с обнаженной грудью, мужчин в набедренных повязках, полей, раскинувшихся до самого горизонта в обрамлении тропической растительности. Они слышали слово «Африка» и представляли себе землю, где они могли бы стать властителями мира, если бы выжили, столкнувшись с пагубными миазмами и эпидемиями. При слове «Африка» перед ними возникали беспорядочные картинки скорее из области их фантазий, чем из реальной жизни этого континента. – Уж не знаю, как там у вас принято обращаться с женщинами, – продолжал Жорж, – но с этой девчонкой тебе придется нелегко, сечешь?