Он толкнул локтем старика, развалившегося рядом с ним, как будто призывая его сказать свое слово о дерзком характере Матильды. Тот поднял на Амина остекленевшие глаза и не издал ни звука. – Я давал ей слишком много воли, – снова заговорил Жорж; его язык словно распух, и ему трудно было выговаривать слова. – А как ты хочешь? Она ведь мать потеряла. Вот я и размяк. Я позволял ей вволю бегать по берегам Рейна, мне ее притаскивали за шкирку, потому что она воровала вишню или купалась нагишом. – Жорж не обратил внимания на то, что Амин покраснел и нетерпеливо заерзал. – Понимаешь, у меня никогда не хватало духу взгреть ее как следует. И напрасно Ирен на меня ворчала – я не мог. А вот ты не давай слабины. Матильда должна понимать, кто из вас главный. Тебе ясно, парень? Жорж все говорил и говорил и в итоге забыл, что обращается к своему зятю. Между ними установилась прочная мужская дружба, и ему показалось, что он имеет право порассуждать о женских грудях и задницах, которые служили ему утешением во всех неприятностях. Он стукнул кулаком по столу и c игривым видом предложил прогуляться в бордель. Его соседи расхохотались, и тогда он вспомнил, что у Амина брачная ночь и в этот вечер речь идет о заднице его дочери. Жорж был отчаянным бабником и пьяницей, безбожником и плутом, каких мало. Но Амин любил этого великана, который с первых дней пребывания молодого воина в их деревне сидел, словно в укрытии, в своем кресле в дальнем углу гостиной и курил трубку. Он молча наблюдал, как зарождаются чувства между африканцем и его дочерью – его дочерью, которую он еще в детстве научил не верить глупостям, что встречаются в сказках: «На самом деле негры не едят непослушных детей, это неправда». * * * Все последующие дни Матильда была безутешна, Аиша никогда еще не видела ее такой. Она начинала рыдать прямо посреди ужина или яростно ругала Ирен за то, что та не известила ее о состоянии отца. – Он несколько месяцев болел. Если бы она мне раньше сообщила, я бы приехала ухаживать за ним, могла бы с ним проститься. Муилала приехала к ней выразить соболезнования: – Теперь он получил избавление. Но мы-то живы, пора подумать о другом. Прошло несколько дней, Амин потерял терпение и упрекнул ее в том, что она забросила дела на ферме и детей. – Здесь не принято долго горевать. Люди говорят покойникам последнее «прости» и продолжают жить. Однажды утром, когда Аиша пила горячее сладкое молоко, Матильда заявила: – Мне нужно уехать, иначе я сойду с ума. Я должна побывать на могиле отца, а когда вернусь, все наладится. За несколько дней до поездки жены, на которую Амин дал согласие и которую оплатил, он заговорил с ней о проблеме, не дававшей ему покоя. – Я снова задумался над этим, когда умер Жорж. Наше бракосочетание в церкви не имеет здесь никакой законной силы. Страна скоро завоюет независимость, и я не хотел бы, чтобы в случае моей смерти ты лишилась прав на детей и на ферму. Когда ты вернешься, мы уладим это дело. * * * Спустя две недели, в середине сентября 1954 года, Амин проснулся в приподнятом настроении и предложил Аише совершить обход их земель, пройтись вместе с ним по полям. Поначалу он удивлялся выносливости дочери, тому, как шустро она бежала впереди него, как первой добралась до высаженного рядами миндаля и скрылась за деревьями. Казалось, каждое из них ей знакомо, ее маленькие ножки с удивительной ловкостью обегали кусты крапивы и грязные лужи, оставшиеся после благодатного ночного дождя. Иногда Аиша оборачивалась, как будто устав его ждать, и удивленно смотрела на него, широко раскрыв глаза. На секунду у него в голове возникла шальная мысль, но он тут же одумался. «Нет, – решил он, – женщине не под силу управлять такой фермой, как эта». У него имелись на нее другие виды: он хотел, чтобы она поселилась в городе, стала культурной женщиной, может, даже врачом или – почему бы нет? – адвокатом. Они прошли по краю поля, и при виде девочки крестьяне стали громко кричать и махать руками. Они боялись, как бы ребенок не попал под мотовило комбайна, они такое уже видели и не хотели подвергать риску хозяйскую дочку. Отец начал что-то обсуждать с работниками, и Аише показалось, что их разговору не будет конца. Она легла на влажную землю и в отяжелевшем от туч небе увидела странную стаю птиц. Она подумала: а может, это вестники, может, они прилетели из Эльзаса сообщить о возвращении матери? Ашур, работавший с отцом с первого дня, прискакал на лошади серой масти со слипшимся от грязи хвостом. Амин поманил к себе дочь. – Иди сюда, – позвал он. Водитель заглушил мотор комбайна, и Аиша боязливо приблизилась к группе мужчин. Амин сидел верхом на лошади и улыбался: – Иди ко мне! Аиша дрожащим голосом стала отнекиваться, сказала, что ей привычнее бежать, что она будет рядом, но он и слушать не хотел. Он решил, что она вздумала поиграть, как когда-то в детстве играл он сам: недобрые это были забавы, они или играли в войну, или расставляли друг другу ловушки, или говорили прямо противоположное тому, что думали. Амин стукнул пятками по крупу лошади, которая рванулась вперед, раздувая ноздри, распластался у нее на спине и прижался щекой к ее шее. Он принялся стремительно кружить вокруг девочки, поднимая клубы пыли, заслоняя солнце. Он изображал султана, вождя кочевого племени, рыцаря-крестоносца и собирался, торжествуя, похитить это дитя, легонькое, как перышко. Недрогнувшей рукой он подхватил Аишу под мышку и вскинул наверх: так Матильда перетаскивала кошек, подняв их за шкирку. Он усадил дочку перед собой в седло и издал крик не то ковбоя, не то индейца: ему он показался смешным, но у Аиши мороз пробежал по коже. Она расплакалась, все ее худенькое тельце содрогалось от рыданий. Амину пришлось крепче прижать ее к себе. Он положил руку ей на голову и сказал: – Не бойся! Успокойся. Но малышка отчаянно вцепилась в гриву лошади, взглянула вниз, и у нее закружилась голова. И тут Амин почувствовал, что у него по ноге потекла теплая жидкость. Он грубо приподнял девочку, продолжавшую кричать, и осмотрел свои мокрые брюки. – Не может быть! – воскликнул он, держа Аишу кончиками пальцев, как будто она вызывала у него отвращение, как будто ему были одинаково неприятны и исходивший от дочери запах, и ее трусость. Он остановил лошадь, дернув за уздечку, и спешился. Стоя лицом к лицу, отец и дочь не смотрели друг на друга. Лошадь поскребла копытом о землю, и Аиша в ужасе прижалась к отцу. – Нельзя быть такой пугливой, – заметил он и, взяв дочь за руку, несколько секунд смотрел, как моча стекает по седлу. Пока они шли к дому на приличном расстоянии друг от друга, Амин думал, что Аише здесь не место, что он не знает, как с ней надо обращаться. С тех пор как Матильда уехала в Европу, Амин пытался уделять время дочери, быть любящим, хорошим отцом. Но вел себя неловко, нервничал, эта маленькая женщина семи лет от роду приводила его в замешательство. Дочь нуждалась в присутствии женщины, человека, который ее понимает, а не только в нежностях безмозглой грязнули Тамо. Он застал служанку на кухне, когда та, наклонив чайник и разинув рот, пила прямо из носика, и ему захотелось дать ей затрещину. Ему следовало оградить дочь от вредного влияния, кроме того, у него не было сил мотаться между фермой и школой. В тот вечер он зашел в комнату Аиши, сел на край ее маленькой кровати и стал смотреть на нее, сидящую за письменным столом. – Что ты там рисуешь? – спросил он, не поднимаясь с кровати. Не отрывая глаз от листа, Аиша просто ответила: – Я рисую для мамы. Амин улыбнулся ей и несколько раз попытался заговорить, но вскоре отказался от этой затеи. Он встал и выдвинул ящики комода, куда Матильда складывала вещи девочки. Он вытащил шерстяные рейтузы, которые связала Матильда, и они показались ему неправдоподобно маленькими. Он свалил в кучу кое-какую одежду и запихнул ее в большой коричневый мешок. – Ты на несколько дней переедешь к своей бабушке в Беррима. Думаю, так для тебя будет лучше, и до школы оттуда добираться проще. Аиша медленно сложила пополам свой рисунок, взяла куклу, валявшуюся на кровати, вышла следом за отцом в коридор, подошла к брату, заснувшему на коленях у Тамо, прижавшись к ее животу, и поцеловала его в лоб. Они впервые оказались наедине, только вдвоем, среди темной ночи, и от этого им было не по себе. В машине Амин время от времени поворачивался к Аише и улыбался ей, словно говоря: «Ничего, все образуется. Не волнуйся». Аиша улыбалась в ответ, потом, осмелев в ночной темноте, попросила: – Расскажи о войне. Она произнесла эти слова взрослым, твердым голосом, более серьезным, чем обычно. Амина это удивило. Не отрывая взгляд от дороги, он спросил: – Ты, наверное, заметила этот шрам? Он дотронулся до кожи за ухом и медленно провел пальцем вниз, к плечу. Было слишком темно, чтобы разглядеть выпуклый коричневый рубец, но Аиша в мельчайших деталях помнила этот странный рисунок на шее отца. Она кивнула, ошалев от возбуждения при мысли, что тайна наконец будет раскрыта. – Во время войны, незадолго до того, как я встретил маму, – тут Аиша хихикнула, – я провел несколько месяцев в лагере для военнопленных, куда нас отправили немцы. Там собралось много таких, как я, марокканцев, солдат колониальной армии. С нами, хоть мы и были в заключении, обращались не так уж плохо. Кормили, конечно, неважно и не досыта, я тогда сильно похудел. Но нас не били и не заставляли работать. По правде говоря, хуже всего мы переносили скуку. Однажды немецкий офицер собрал всех пленных. Он спросил, есть ли среди нас парикмахер, и, ни секунды не раздумывая, уж не знаю почему, я быстро всех растолкал, встал перед офицером и сказал: «Месье, я был цирюльником у нас в деревне». Те, кто меня знал, покатились со смеху. «Ну, ты и вляпался!» – сказали они. Но офицер мне поверил и велел поставить посреди лагеря маленький столик и стул. Мне выдали старую машинку для стрижки, ножницы и липкую жидкость: немцы обожали с ее помощью прилизывать волосы. – Амин провел по макушке, изображая, как немецкие офицеры это делали. – Так вот, малышка, неприятности начались, когда пришел мой первый клиент и уселся на стул. Я не представлял себе, как пользоваться этой машинкой, и когда приложил ее к затылку немца, она попыталась вырваться у меня из рук. Прямо посередине головы немца появилась лысина. Я взмок, потом подумал, что лучше будет побрить немца наголо, но проклятая машинка стала вытворять невесть что. Вскоре мой клиент забеспокоился, провел рукой по голове и, судя по виду, расстроился. Он говорил по-немецки, и я не понимал ни слова. В итоге он резко меня отпихнул и схватил лежавшее на столе зеркальце. Когда он увидел свое отражение, то стал кричать, и хотя я его не понимал, я был уверен, что он меня оскорбляет и называет всякими нехорошими словами. Он позвал того человека, который привлек меня к работе, и тот потребовал от меня объяснений. И знаешь, что я ему ответил? Я поднял руки к небу, улыбнулся и сказал: «Это стрижка «Африка», месье!» Амин долго смеялся, хлопал ладонью по рулю, выражая свою радость, но Аиша не смеялась. Концовка истории осталась для нее непонятной. – А что же насчет шрама? – спросила она. Амин подумал, что не может сказать ей правду. Что он говорит с маленькой девочкой, а не с соседом по казарме. Как ей объяснить, что был побег, что он зацепился за колючую проволоку, которая впилась ему в шею и вырвала клочки мяса, а он этого даже не почувствовал, поскольку страх был куда сильнее физической боли? Надо оставить эту историю на потом, рассудил Амин. – Ну так вот, – произнес он ласковым голосом, какого Аиша никогда прежде не слышала. Огни города приближались, и она различала лицо отца и причудливую выпуклость у него на шее. – Когда я сбежал из лагеря, то долго шагал по Шварцвальду – а это значит «Черный лес». Было очень холодно, и мне не встретилось ни одной живой души. Ночью, когда я спал, я услышал звук, похожий на рычание большого хищного зверя. Я открыл глаза: рядом со мной стоял бенгальский тигр. Он бросился на меня, и его острый коготь распорол мне шею. – Аиша восторженно вскрикнула. – К счастью, при мне было ружье, и я быстро покончил со зверем. Аиша улыбнулась, ей захотелось потрогать длинный рубец, тянувшийся от нижней линии волос до ключицы. Она даже почти забыла о цели их ночного путешествия и очень удивилась, когда отец остановил машину в нескольких метрах от дома Муилалы. В одной руке Амин нес коричневый мешок, другой обхватил запястье Аиши. Войдя в дом, малышка стала кричать, умоляла отца не бросать ее здесь. Женщины вытолкали Амина на улицу и осыпали девочку ласками. Аиша каталась по полу, сбрасывала подушки с кушеток, с неистовой злобой оттолкнула блюдо с печеньем, которое ей принесли, и вскоре Муилале это представление надоело. «Маленькая француженка слишком неуравновешенна», – подумала старуха. Они поселили девочку в комнате, смежной со спальней Сельмы, и Ясмин согласилась первую ночь поспать на полу, в ногах кровати Аиши. Несмотря на то что служанка осталась с ней и ее дыхание должно было успокоить Аишу, та никак не могла уснуть. Ей казалось, что это дом как у поросенка из сказки, построившего жилище из соломы, что придет серый волк, дунет – и домик рассыплется. На следующий день в классе, пока сестра Мари-Соланж писала на доске цифры, Аиша думала: «Где моя мама и когда она вернется?» Она засомневалась, не обвели ли ее вокруг пальца и не такое ли это путешествие, из которых не возвращаются, как, например, когда-то не вернулся муж вдовы Мерсье. Монетт, ее соседка по парте, попыталась что-то сказать ей на ухо, но учительница постучала указкой по краю стола. Монетт была подвижной, разговорчивой девочкой, ее высокий рост производил впечатление на всех школьниц. Она сразу привязалась к Аише, и та никак не могла понять почему. Монетт болтала без умолку – на скамье в часовне, во дворе на перемене, в столовой и даже в классе во время опроса. Она раздражала взрослых, директриса даже однажды закричала: «Черт побери!» – и ее морщинистые щеки вспыхнули от стыда. Аиша не знала, что из бесконечных историй Монетт правда, а что – выдумка. У нее на самом деле есть во Франции сестра-актриса? Она действительно ездила в Америку, действительно видела зебр в зоопарке в Париже и целовала в губы одного из своих двоюродных братьев? Правда ли, что ее отец, Эмиль Барт, – летчик? Монетт рассказывала о нем так подробно, с такой любовью, что Аиша в итоге поверила, что это чудо – аэроклуб в Мекнесе – реально существует. Монетт объясняла ей, чем отличаются друг от друга самолеты «Локхид Т-33», «Пайпер Каб» и «Вампир», в мельчайших деталях описывала самые опасные фигуры пилотажа, которые выполнял ее отец. Она говорила: «Как-нибудь я тебя туда отвезу». Аиша буквально помешалась на этой обещанной поездке. Отныне у нее в голове были только две мысли: экскурсия к аэроклуб и возвращение матери. Она вообразила, что отец ее подруги сможет полететь за ее мамой на одном из своих самолетов. Стоит ей только вежливо его попросить, сказать «Ну, пожалуйста» – и он наверняка согласится оказать ей эту небольшую услугу. Монетт рисовала на своем требнике. Она украшала изображения святых густыми черными усами. Она смешила Аишу, хотя в первые месяцы их дружбы та изумлялась, как можно так непочтительно относиться к авторитетам. Открыв рот, выпучив глаза, Аиша наблюдала за безрассудными выходками своей подруги, и ее переполняло восхищение. Несколько раз сестры умоляли ее выдать Монетт. Аиша ни разу не поддалась на уговоры и осталась верна подруге. Однажды Монетт потащила ее в школьный туалет. Там было до того холодно, что многие девочки предпочитали терпеть несколько часов, лишь бы не раздеваться и не клацать зубами, сидя на корточках над дырой в полу. Монетт огляделась. – Следи за дверью, – приказала она Аише, у которой сердце ушло в пятки. Она только бормотала: – Давай быстрей. Ты скоро? Ну что ты там делаешь так долго? Нам влетит! Монетт достала из-под блузки стеклянную бутылку. Задрала шерстяную юбку, зажала подол в зубах. Спустила трусы, и Аиша, придя в ужас, увидела гладкий лобок подруги. Монетт пристроила между ногами бутылку и помочилась в нее. Теплая жидкость стекала от горлышка до самого дна, и Аиша задрожала от страха и возбуждения. Потом почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. Она уже собралась отступить и приготовиться к бегству, потому что подумала: а вдруг это ловушка и Монетт заставит Аишу пить ее мочу? Наверное, она вела себя слишком доверчиво, и Монетт сейчас созовет других одноклассниц, они накинутся на Аишу, засунут ей в рот горлышко бутылки и закричат: «Пей! Пей!» Но Монетт подтянула трусы, привела в порядок юбку и мокрой рукой схватила за руку Аишу. – Пойдем, – сказала она, и они пустились бежать по засыпанной гравием дорожке, ведущей к часовне. Аише было поручено стоять на страже у входа, но она каждую минуту просовывала голову в дверь и смотрела, что там делает Монетт. Так она и обнаружила, что Монетт вылила содержимое бутылки в чашу со святой водой. С того дня Аиша, видя, как старик или ребенок макают пальцы в кропильницу и осеняют себя крестом, всякий раз вздрагивала. * * * – Месяц – это сколько? – спрашивала Аиша у Муилалы, и та прижимала ее к своей тощей груди. – Мама скоро вернется, – заверяла ее старуха. Аише не нравилось, как пахнет бабушка, не нравились широкие оранжевые пряди, выбивавшиеся из-под ее платка, ее пятки, окрашенные хной. И ко всему прочему, не нравились ее руки, мозолистые, шершавые, от которых не стоило ждать ласки. Ногти на них были испорчены мытьем и стиркой, кожа покрыта мелкими шрамами, оставшимися от сражений на фронтах домашнего хозяйства. Этот – след от ожога, тот – от глубокого пореза в праздничный день: она тогда истекала кровью в кладовке за кухней. Несмотря на отвращение, Аиша, когда ей становилось страшно, искала убежища в бабушкиной комнате. Муилала смеялась над странностями своей внучки и объясняла ее нервозность европейским происхождением. Когда с десятков минаретов в городе разносились пронзительные голоса, Аиша начинала дрожать. В завершение призыва к молитве муэдзины очень громко дудели в огромные трубы, и этот заунывный вой приводил девочку в ужас. В книжке, которую ей показала в школе одна монахиня, архангел Гавриил держал в руке трубу в золотом ореоле. Он будил мертвых, возвещая Судный день. Однажды вечером, когда Аиша с Сельмой делали уроки, они услышали, как хлопнула дверь и раздался громкий голос Омара. Девочки побросали тетрадки и, перевесившись через перила, стали наблюдать, что происходит во внутреннем дворике. Муилала стояла у бананового дерева и тихо, суровым голосом – Аиша никогда прежде не слышала, чтоб она так говорила, – угрожала сыну расправой. Она подошла к входной двери, а сын стал говорить ей жалобным голосом: – Не могу же я прямо сейчас выгнать их вон! Ya moui[18], речь идет о будущем нашей страны! Он поцеловал мать в плечо, поймал ее руку, которую она тщетно попыталась вырвать, и стал ее благодарить. Старая женщина поднялась по лестнице, еле слышно бранясь и бормоча горькие слова. Сыновья сведут ее в могилу! Чем она прогневила Аллаха, какие грехи совершила, чтобы жить в одном доме с такими двумя сыновьями? Джалил одержим демонами, а из-за Омара у нее всегда одни неприятности. Перед войной он учился в лицее в новом городе, куда Кадур сумел его записать по протекции друга-европейца. Потом отец умер, брат был на фронте, и Омар мог больше ни перед кем не отчитываться за свое поведение. Несколько раз он возвращался домой с разбитым в кровь лицом, с распухшими губами. Он с удовольствием ввязывался в драки и носил в кармане ножик. Сын без отца – угроза для всех, подумала тогда Муилала. Несколько недель он скрывал от матери, что его выгнали из лицея, потом она узнала от соседки, что Омар явился на занятия с газетой под мышкой, крича с торжествующим видом: «Немцы взяли Париж! А он сила, этот Гитлер!» Муилала тогда пообещала, что все расскажет Амину, когда тот вернется с войны. Омар тоже был красив, как и его старший брат, но отличался необычной внешностью: угловатое лицо, высокие скулы, тонкие губы, густые каштановые волосы. Кроме того, он был значительно выше ростом, и лицо его постоянно выражало такую суровость, такую злость, что он выглядел гораздо старше своего возраста. С двенадцати лет он носил очки, но их толстые линзы уже не помогали, и его близорукий взгляд создавал ощущение, будто он заблудился, сейчас вытянет вперед руки и попросит ему помочь. Его вспыльчивость пугала Аишу. Как будто она находилась рядом с голодным или раненым зверем.