– Я готов прокомментировать это обвинение, – встав со скамьи подсудимых и актёрским движением поправив свой выглаженный пиджак, Ламберт уверенным тоном разрезал повисшую в пространстве тишину. Выйдя в центр зала и повернувшись к судье спиной, он, скрестив руки на груди, упёрся взглядом в пол и, помолчав несколько секунд, явно наслаждаясь всеобщим вниманием, в эти секунды всецело сконцентрированном на его персоне, наконец начал говорить: – Да, я сделал с этой женщиной то же, что прежде трижды проделал со своей женой – я без её ведома оплодотворил её яйцеклетку. От этого заявления зал мгновенно загудел, словно разъярённый рой пчёл. Судье впервые пришлось прибегнуть к молотку, а от меня не укрылась лёгкая улыбка, которая в этот момент заиграла на губах Ламберта, всё ещё продолжающего стоять в центре зала и сверлить взглядом пол. Когда шум в зале наконец стих, а одного мужчину даже удалили со слушания за громкую нецензурную брань, Ламберт, не дожидаясь разрешения или требования со стороны судьи, продолжил: – Многие из вас сейчас наверняка ломают голову, почему я выбрал именно эту женщину, почему не другую? Например, гадаешь ты, следователь Пейтон Пайк, – сделав уверенный шаг вперёд, Ламберт вдруг оторвал свой взгляд от пола и врезался им в меня с такой скоростью, словно желал проткнуть им меня насквозь. Но я была слеплена из слишком твёрдого материала, чтобы позволить чьему бы то ни было злорадству хотя бы оцарапать себя. Этого недостаточно, чтобы задеть меня. Но он это знал. А я знала, что он это знает. И потому приказала себе быть максимально готовой к тайному тузу в его рукаве. Обвиняемый продолжил говорить, но с заметно возросшей самоуверенностью: – Я скажу Вам, почему я выбрал Тару Стюарт, – он вновь обращался не ко мне, а к переполненному залу. – Всё дело в ней, – протянув руку вперёд, безумец внезапно ткнул указательным пальцем в моём направлении. Я даже не до конца поняла этого движения, но зал загудел, а судья принялся стучать молотком, в то время как Ламберт уже на повышенных тонах продолжал своё несуразное объяснение. – Я оплодотворил Тару Стюарт потому, что у меня был план. Бывший муж следователя Пейтон Пайк регулярно ужинал в кафетерии “Синий фламинго”. Я выяснил это, так как на протяжении долгого времени следил за ним. Зачем я это делал? Я выстраивал план. Пейтон Пайк не обслуживается в местной больнице, так что доступа к ней лично у меня никогда не было, а доступ мне был необходим. И потому я стал следить за её ныне бывшим мужем, Диланом Оутисом, и вскоре выяснил, что он не прочь пококетничать с симпатичными официантками в “Синем фламинго”, в котором он периодически ужинал в одиночестве, из-за трудоголизма своей ныне бывшей жены. За неделю до того, как Тара Стюарт обратилась ко мне за профессиональной помощью, я уже обладал исчерпывающей информацией обо всех официантках “Синего фламинго” и даже выбрал одну подходящую на роль моей приманки, но ко мне внезапно сама пришла Стюарт, и я решил взять её. Спустя месяц после того, как я оплодотворил её, я начал регулярно заглядывать в кафетерий, в котором она работала и в котором зачастую обитал муж Пейтон Пайк. Заполучив доверие подавленной внезапной беременностью Стюарт, которая меня весьма порадовала зачатием с первой попытки, я, на её жалобы о том, как это сложно, быть матерью-одиночкой, отговорил её от аборта, подкинув ей лучшую идею: в их кафе регулярно приходит мужчина, мило улыбающийся ей и оставляющий щедрые чаевые – я якобы пару раз собственными глазами видел его заинтересованность Тарой. Стюарт сразу же опознала в описанном мной внимательном клиенте Дилана Оутиса, мужа интересующей меня Пейтон Пайк, и тогда я поместил в Тару Стюарт ещё одно семя – семя идеи соблазнить этого разговорчивого мужчину хотя бы один раз, чтобы после выставить эту беременность причиной мимолётной страсти. Я лишь намекнул ей на подобную возможность, после чего больше с ней не общался и только наблюдал. Эта же женщина превзошла все мои ожидания: боясь удваивать груз своего одиночного материнства, она уже на третьем месяце своей незапланированной беременности превратила мою “мимолётную мысль” в реальность. Она сработала даже лучше, чем я мог ожидать: муж Пейтон Пайк, узнав о том, что вскоре должен стать отцом, как ответственный мужчина ушёл к той женщине, которую, как он считал, он обрюхатил, ну или Пайк сама выставила его за дверь – это уже неважно. Важно лишь то, что моё дерзкое вмешательство в жизнь всеобщелюбимого вами следователя и главной положительной героини этого дня вновь свершилось самым наилучшим для меня, и наихудшим для неё образом! Пока Ламберт говорил эти слова, он беглым взглядом осматривал весь зал, словно желая заглянуть в глаза каждого присутствующего здесь человека и особенно в объективы направленных на него камер. Он размахивал одной рукой, вторую положив в карман брюк, и упивался своими словами, как змея упивается отравленной её ядом жертвой… Я же не понимала, что происходит, и тем более не понимала, что, по плану этого мерзавца, должно произойти дальше. Зал снова зашумел, и судья вновь применил для его успокоения молоток. Когда же тишина восстановилась больше, чем наполовину, судья обратился к подсудимому: – Вы утверждаете, что более года назад сделали своей целью следователя Пейтон Пайк? Но какова причина этого Вашего поступка? – в его ещё молодом голосе, как для солидной должности судьи, звучал отчётливый металл. Металлический голос, как известно, не лучшее орудие для допроса обвиняемого, однако судья, как и я, как и сам Ламберт, и многие другие присутствующие здесь люди, прекрасно понимал, что безумец уже не остановится – не пожелает перебивать момент своей славы. Однако показания Ламберта походили на бред. По крайней мере, его ненависть… Нет, не ненависть. Заинтересованность. Его заинтересованность мной не имела никакого смысла. По меньшей мере, с моей точки зрения. – Почему я сделал Пейтон Пайк своей мишенью? – ухмыльнулся Ламберт, обернувшись к судье. – Всё очень просто. Она стала лучшей подругой моей жены. Как только он произнёс эти слова, я покосилась в сторону Рене, находящейся на левой стороне зала в первом ряду. Её плечи вздрагивали, а лицо было спрятано в ладонях. Она плакала, при этом стараясь не издавать звуков. Её муж, которого она всё время нашего знакомства с такой самоотдачей возносила в моих глазах и в глазах Астрид, сделал меня своей мишенью только потому, что я вошла в контакт с ней? Но почему? Потому что я была копом? А он был преступником, в то время как Рене была жертвой… Но я была безопасна: как бы я узнала о его действиях, если бы не последние действия Больничного Стрелка? И всё же он боялся меня. Потому что я слишком близко приблизилась к человеку, пострадавшему от его рук. Он боялся не открытого пламени, а только жара, исходящего от костра: он боялся следователя, контактирующего с его жертвой пусть даже на безопасном расстоянии. Он параноик. Поэтому он выбрал меня своей мишенью и, выяснив, что я не обслуживаюсь в больнице, которую он превратил в храм своей преступной деятельности, добрался до меня иным путём – он разбил мой брак. Решил, что раз не может меня уничтожить, тогда хотя бы нанесёт удар с тыла… Столько стараний только из-за того, что я стала подругой его жены?.. Жажда славы, казалось, подпитывала внутренние силы Ламберта, и потому он продолжал говорить: – Откровенно говоря, сначала я не желал признаваться в совершенных мной преступлениях и даже планировал серьёзную защиту. Думал, что предъявлю против Пейтон Пайк иск: изначально какое право имела она, как следователь, брать меня под арест и удерживать за решеткой не имея против меня улик по делу о Больничном Стрелке? Я мог бы разнести в пух и прах не только её брак или её жизнь, но даже её карьеру, выстроенную на погоне за мной. Он оговорился. Трижды. Первый раз он допустил оговорку в фразе: “Важно лишь то, что моё дерзкое вмешательство в жизнь всеобщелюбимого вами следователя и главной положительной героини этого дня вновь свершилось самым наилучшим для меня, и наихудшим для неё образом!”. Что значит “вновь”?.. Второй и третий раз он оговорился в фразе: “Я мог бы разнести в пух и прах не только её брак или её жизнь, но даже её карьеру, выстроенную на погоне за мной”. При чём здесь моя жизнь, если до сих пор он смог добраться лишь до моего шаткого брака, который рано или поздно сам бы рухнул, как непрочный карточный домик? И моя карьера была выстроена вовсе не на погоне за Ламбертом, как он отчего-то вдруг заключил, – я гналась за его отцом, Больничным Стрелком, Ричардом Маккормаком, и лишь после за его соучастниками. – Но я подумал… – ухмыльнувшись, Ламберт, не смотря на меня, сделал пару ленивых шагов по направлению в мою сторону. – Зачем мне корпеть над уничтожением того, что уже уничтожено? – улыбаясь всё шире, он встретился с моим невозмутимым взглядом, и в следующую секунду я прочла в его глазах мгновенную вспышку злости. Он остался недоволен, не увидев в выражении моего лица потрясения от информации о том, как он постарался и в результате разрушил мой хреновый брак. Именно моя невозмутимость подпитала его. Он больше не мог терпеть и наконец начал вынимать свой тайный козырный туз из рукава, чтобы в конце концов ударить им по мне достаточно сильно, чтобы полоснуть острыми краями роковой карты по моей сущности… Словно услышав мои мысли о тузах, Ламберт вдруг, не отводя от меня взгляда, продолжил свой рассказ с ещё большей страстью. – Я мог бы попробовать подпортить успешную карьеру Пейтон Пайк, но так сложились карты, что мне некуда и не хочется отступать. Вы уже знаете, что помимо Джованны Шейн и Оливии Фейбер, подмененных мной в младенчестве, мной была совершена ещё одна подмена. Это было самым первым моим врачебным преступлением, – смакуя каждое слово, Ламберт запрокинул голову и мечтательно призакрыл глаза, а его голос вдруг стал настолько елейным, что мог выдать безумие его владельца. – Подмена номер один, такой сладостно-удачный старт, после которого я не смог найти в себе силы желать остановиться, – резко выпрямившись, он вновь вцепился в меня взглядом, я же лишь невозмутимо повела бровью, хотя и предчувствовала страшное. Глядя мне прямо в глаза, он рассказывал кому-то, но не мне… – Тару Стюарт я оплодотворил потому, что хотел поиграть с жизнью Пейтон Пайк, внезапно ставшей подругой моей жены и так близко подобравшейся ко мне. Это было так соблазнительно: поиграть со своим первым проектом спустя столько лет… Прежде чем он продолжил говорить, в моей голове, грудной клетке и где-то ещё совсем рядом со мной что-то разорвалось… Кажется, это была вся моя жизнь. Моё потрясение накрыл звенящим куполом ошарашенно-возмущённый гул зала, бóльшая часть которого подорвалась на ноги и начала чрезмерно громко заявлять о своём негодовании… Судье понадобилось не менее двух минут, чтобы заставить присутствующих умолкнуть – помогла угроза выведения нарушителей спокойствия за пределы зала суда. Мне же не помогло ничто. Лучше бы меня сейчас кто-нибудь и вправду удалил из этого помещения, лучше бы меня выволокли за руки, лучше бы я родилась в другом месте, в другое время… В звон в моих едва не лопнувших от грохота рухнувшего куда-то вниз сердца перепонках вмешался чрезмерно эмоциональный голос молодого судьи, заговорившего ещё до полного подавления шума толпы: – Обвиняемый, неужели Вы заявляете, будто подмененным Вами тридцать пять лет назад младенцем является никто иной, как следователь Пейтон Пайк?! – Именно, – самодовольно улыбаясь от уха до уха, Ламберт, скрестив руки на груди, подтвердил своё сенсационное признание так отчётливо громко, что ко мне окончательно вернулся слух. И пусть я всё ещё подавляла в себе эмоции, не желая доставлять Ламберту удовольствие, которым он мечтал упиваться всю ему оставшуюся жизнь за решеткой, в моих глазах вспыхнул огонь, который его явно взбодрил. – Когда я узнал, что Рене стала водить дружбу с Пейтон Пайк, я сразу выразил свою неприязнь к персоне её новой подруги, ведь Пайк была той самой девочкой, которая копала под моего отца, сейчас известного всей Америке под личностью Больничного Стрелка. Эта девочка росла с желанием найти того, кто отобрал у неё родителей, и выросла в серьёзного следователя, даже не подозревая, что на самом деле родителей у неё отобрал не Больничный Стрелок, а его сын. Хотя, если задуматься, тогда речь идёт о двойном сиротстве, верно? Сначала я разлучил тебя с твоими биологическими родителями, затем мой отец отнял у тебя ещё и приёмных. Случаются ведь столь сладостные совпадения… – ублюдок не отрывал от меня глаз, а тем временем в моих глазах пожар всё разрастался, и я никак не могла обуздать эту стихию во мне. Я подошла к грани. Мои кулаки побелели. Рука Арнольда, лежащая поверх одного из двух моих кулаков, мной совершенно не чувствовалась. В ушах начал бить гонг из-за резко возрастающего давления. Я желала, чтобы этот мерзавец сделал ещё один шаг в мою сторону. Ещё хотя бы один-единственный шаг и, клянусь, мне хватило бы расстояния, чтобы сорваться с места достаточно быстро для того, чтобы Арнольд не успел предотвратить серию моих хуков справа… В зале опасно быстро и крайне отчётливо нарастало негодование. Сделав очередную серию контрольных ударов молотком, судья задал Ламберту очередной вопрос чрезмерно требовательным тоном новичка: – Обвиняемый, назовите имя второй девочки! Кем был второй ребёнок, с которым Вы, как Вы утверждаете, в младенчестве поменяли Пайк? Проигнорировав вопрос судьи, Ламберт продолжил гнуть свою линию, всё больше погружаясь в глубину своего наслаждения текущим моментом: – Раймонд Пайк, ранее известный как талантливый акушер и отец ныне знаменитого следователя Пейтон Пайк, был моим однокурсником, и, впоследствии, коллегой. Мы были друзьями. Раймонд и Роберта Пайк долгое время не могли зачать ребёнка, а после того, как зачали, беременность Роберты протекала со сложностями. Когда Роберту доставили в родильное отделение, её муж был занят принятием родов у другой роженицы и не знал, что у его жены начались преждевременные схватки, и что в тот момент она разрешалась его дочерью в соседней от него палате. Женщина, у которой Пайк принимал роды, тоже разродилась девочкой и, в отличие от Роберты, родила совершенно здорового младенца. Приняв роды у Роберты я понял, что её дочь не выживет. Девочка родилась со слабым сердцем, а из-за того, что я замешкался в первые минуты после её рождения, пуповина, неудачно обвившая хрупкую шейку новорождённой, сделала своё дело. Я допустил серьёзную врачебную ошибку, я был молод и не сориентировался сразу, в результате чего в моих руках оказался умирающий по моей вине младенец: если бы не та злосчастная пуповина, девочка бы смогла выжить несмотря на своё слабое сердце, но судьба распорядилась иначе. Когда я понёс умирающего младенца в инкубатор, я проходил мимо детской палаты, за стеклянным окном которой уже лежал младенец, пятью минутами ранее принятый Раймондом Пайком у другой роженицы. Это тоже была девочка, абсолютно здоровая, крепкая и розовая, совершенно не походящая на тот посиневший комочек, который я нёс в своих руках. Раймод с Робертой были моими друзьями, они так сильно грезили об этом родительстве… Я произвёл подмену даже не задумываясь о последствиях… В итоге никто так и не заметил подтасовки: в ту ночь вместе со мной роды Роберты вела пара молодых и малоопытных медсестёр, которые через несколько лет вовсе уехали из Роара. Мне повезло: никто не увидел ни момента моей ошибки с пуповиной, ни моего присутствия в палате новорождённых младенцев. Я переживал, что родители что-то заподозрят, но они ничего не заметили: обе девочки были темноволосыми и обе примерно одного размера. А сейчас я скажу вам, что следующую тайну я унесу с собой в могилу: я не расскажу о том, знал ли мой лучший друг Раймонд Пайк о подмене и был ли он инициатором этого преступления. Возможно, это он настоял на рокировке младенцев, а возможно я совершил это преступление самостоятельно, из-за боязни гнева со стороны талантливого акушера Пайка, который мог бы разоблачить врачебную ошибку, совершенную мной в отношении его новорождённой дочери, либо же я совершил эту подмену по причине дружеских чувств к своему коллеге и его жене… Я не расскажу, являлся ли человек, которого следователь Пейтон Пайк всю свою осознанную жизнь считала своим родным отцом, её личным вором, чтобы она всю оставшуюся ей жизнь мучилась этим вопросом. Это будет моей местью тебе за то, что ты, целеустремлённая дрянь, в результате разрушила мой брак, мою карьеру и всю мою жизнь! – он так яростно тыкал своим указательным пальцем в моём направлении, что я, наверное на волне шока, вдруг ухмыльнулась, сама не в силах объяснить себе свою реакцию. …Он раскроил мою жизнь. …Отобрал у меня детство, юность, семью, не меньше половины всего самого лучшего, что должно быть в жизни каждого человека. …Отобрал мою историю. …Осквернил мою правду. …Из-за него я стала тем, кем стала… …Он подменил не просто младенцев – он подменил целые жизни. Подменил почти всё… В эти сокрушительные секунды внутри меня всё так дико болело, словно в мою душу вонзались раскалённые на открытом огне вязальные спицы. Мне было так невыносимо, невыносимо больно, что я… Я вдруг… Не поверила ни единому сказанному этим мерзавцем слову. Поэтому я ухмыльнулась. И моя ухмылка так сильно задела безумца, что он, поняв, что я не верю ни единому его слову, так сильно повысил голос, что не только перекричал разгневанный гул толпы, но лучше неспособного контролировать порядок судьи заставил всех заткнуться: – Я докажу, что всё именно так и было, что ты не дочь Раймонда и Роберты Пайк! – вскричал он, словно ужаленный слепнем вепрь, при этом продолжая тыкать в мою сторону своим длинным пальцем. – Отдав здорового младенца, тебя, Пайкам, я положил другую девочку, приговорённую к смерти, в колыбель, в которой должна была лежать ты, девочка рождённая в ту ночь у семейной пары Говарда и Деборы Холт! Это легко проверить сделав банальный тест ДНК! Это легко доказать прямо здесь и сейчас! Ты ведь подходишь по возрасту к младенцам, значащимся под номером один в перечне моих жертв, судьбу которых ты так стремилась разгадать! Попробуй мне не поверить после этого, самоуверенная стерва! Одновременно с тем, как я вскочила на ноги и Арнольд схватил меня за плечи, в успешной попытке удержать меня от физического ответа на психологическое давление, зал буквально взорвался от шоковой эйфории. Бомба Ламберта сработала. Шоу состоялось. Эту историю не забудут. Со своего места вскочила не только я – вскочила ещё и какая-то женщина, располагавшаяся в левой части зала. В следующую секунду в этой женщине я без труда узнала миссис Холт, мать Астрид и Терезы Холт. Я так и не поняла, отчего именно она так страшно-пронзительно-громко вскрикнула: оттого ли, что испугалась моей безуспешной, благодаря скоростным действиям Рида, попытки врезать Ламберту по физиономии, или оттого, что поверила в весь этот бред. Как только вопль миссис Холт пронзил всё пространство зала, Рене Ламберт, сидящая в первом ряду, ровно перед семейством Холт, рухнула в обморок. К обомлевшей мгновенно ринулись Пенелопа Темплтон и другие её родственники. Сидящие позади нас с Ридом люди, в компании с беременной Тарой Стюарт, бросились прямиком на Ламберта, из-за чего охранники начали оттеснять этого мерзавца в сторону бокового выхода, стремясь защитить его от линчевания… Начавшийся хаос вскоре привёл к давке – слетевшие с катушек удары молотка судьи никто больше не слышал. Суд был официально скомпрометирован и сорван. С трудом прорываясь через сошедшую с ума толпу, уже спустя несколько секунд потеряв Арнольда где-то позади себя, я в совершенном, но каком-то сосредоточенном замешательстве, наконец смогла вырваться из зала суда и оказаться в коридоре. Я не сразу заметила их: отец и мать семейства Холт, Астрид, Маршалл, Грир с Грацией, Тереза с Байроном Крайтоном и ещё несколько неизвестных мне лиц – все они уже стояли справа от выхода из зала суда и напряжённо ждали кого-то. Я почти сразу поняла, что они ожидают меня. Выход был справа – мне необходимо было направо… Поспешно отведя взгляд от Холтов, даже несмотря на то, что поняла, что все они увидели, что я заметила их, я быстрым шагом направилась налево – в противоположную им сторону. Глава 67. Астрид Бардшо. 1 ноября – 22:00. День был сумасшедшим. Хотя суд и был скомпрометирован, назначение о проведении ДНК-экспертизы было в этот же день официально сформировано и выдано пострадавшим сторонам в виде обязывающего документа. Экспертиза должна была состояться ровно в два часа дня. Мы все пришли в назначенное место в назначенный час. Пейтон не пришла. Родители весь день провели под действием мощных успокоительных, но качели их эмоционального состояния всё равно раскачивались слишком рьяно: то они радовались обретению давно похороненной ими дочери, то сокрушались о постигшем семью горе. Наша семья потеряла тридцать пять лет. Мой отец, моя мать, я, мои младшие брат и сестра не видели, как растёт Пейтон, не участвовали в её жизни, даже не знали о её существовании… Как за подобное можно простить виновного? Как простить себя? Я не знаю, как подобный удар смогут пережить родители – они уже начали винить себя в том, что в день рождения Пейтон не заметили подмену. Что теперь будет?.. Мы ждали Пейтон у выхода из зала суда, в котором случилась давка, и мы видели, что она заметила нас. Она отстранилась. Мы позволили ей уйти. Снова. Как только она поспешила скрыться в противоположном нам направлении, я впервые осознала, впервые почувствовала жгучую, невыносимую боль там, где, должно быть, заточена моя душа. Я всю жизнь не просто любила – я обожала своих младших брата и сестру. Будучи на пятнадцать лет старше Терезы и на девять лет старше Грира, я была всего на семь лет старше Пейтон – она была бы самым приближённым ребёнком ко мне по возрасту, она стала бы моей самой близкой компанией, если бы мы её не потеряли! Как сильно я тянулась к ней все два года нашего случайного знакомства, никак не в силах объяснить самой себе это притяжение, и какой сестрой могла я стать ей!.. Мою душу резали на лоскутки кривые, неотёсанные, тупые ножницы боли, чьи лезвия были закалены в отчаянии. Я не сомневалась в том, что Ламберт сказал правду. Не сомневалась в том, что Пейтон – моя родная сестра, и ДНК-тест это подтвердит. Я на протяжении двух лет вслепую дружила с ней… Мне было по-настоящему больно оттого, что она так рано потеряла своих родителей, что у неё нет ни одного действительно близкого человека… Я так сильно желала её дружбы и её внимания… Как я смогла рассмотреть в ней родную душу, но не смогла рассмотреть в ней свою родную кровь?! Она ведь так похожа на Терезу! Их различает разве что цвет глаз и рост… Маршалл неоднократно говорил мне, что я так сильно тянусь к Пейтон потому, что та чрезмерно сильно похожа на Тессу, но я постоянно сводила его прозорливые замечания к дурацким шуткам о том, что Пейтон слишком красива, и тогда он изображал наигранную ревность… Как я могла быть настолько слепа?! Пейтон и Тереза – стопроцентные сёстры между собой и единоутробные сёстры для меня. Я должна была быть рядом с каждой из них всю их жизнь, должна была защитить каждую, но смогла справиться со своими обязанностями старшей сестры лишь наполовину в случае с Терезой, и ни единым процентом не справилась в случае с Пейтон! Мы никогда не выплатим свой долг перед ней. Сколько бы раз мы не произнесли вслух или мысленно исцеляющее слово “прости”, ничто не замолит греха потери. Мы потеряли её, а потеряв, даже не искали. Она всю свою жизнь была одна. Без нас. Если она отвергнет нас – это убьёт не только родителей. Отказ Пейтон сблизиться с нами, её семьёй, убьёт и меня. Какой бы сильной я ни была всю свою жизнь, сейчас я чувствую, что вся моя воля без остатка перетекла в руки Пейтон: сожми она свои кулаки – и она раздавит её. Раздавит всех нас. Одним лишь своим нежеланием знать нас. Отказавшись от нас, она ничего не потеряет – невозможно потерять то, чего у тебя никогда не было. Однако в случае её отказа мы потеряем всё – мы потеряем её во второй раз, а это больше, чем возможно пережить без катастрофических последствий… Все эти годы в родительском доме имелась одна запертая небольшая комната – комната их потерянной дочери, нашей потерянной сестры. В этой комнате родители каждый год на Рождество, Новый год, Пасху и день рождения своей родившейся тридцать пять лет назад дочери собирали подарки, которые, по их мнению, они могли бы подарить ей в том или ином её возрасте. В той обители несбывшихся надежд заперт жутко красивый детский трехколесный велосипед синего цвета, на котором отец учил бы Пейтон ездить в её трехлетнем возрасте, а ещё там можно найти не меньше двух десятков кукол, которые мама продолжала бы дарить Пейтон вплоть до её подросткового возраста, и в бархатной шкатулке спрятана тонкая золотая цепочка, которую родители подарили бы ей на её восемнадцатилетие… Там заперт один-единственный подарок, который я вдруг решила купить в честь двадцатого дня рождения своей призрачной сестры: виниловый проигрыватель с одной-единственной грампластинкой, моей самой любимой, той самой, которую я хотела бы, чтобы она однажды послушала и после поделилась бы со мной своим мнением о ней. Почему я ни до этого, ни после не делала ей подарков на её дни рождения и на другие праздники?! Ведь Гриру и Терезе я дарила так много подарков, даже без повода!.. Наше общее на всех шоковое состояние подпитывалось ещё больше осознанием того факта, что Пейтон, по сути, всё это время росла у нас буквально под носом: она была всего на два года старше Грира, ходила с ним и Терезой в одну школу, и даже в старших классах ввязалась из-за брата в драку. Но до моей встречи с ней, состоявшейся два года назад, я прежде не видела её, как не видели её и остальные члены нашей семьи, за исключением Грира и Терезы, которые лишь смутно помнили её по школе благодаря её выдающимся успехам: с их слов, фото Пейтон периодически висело то на доске почёта, из-за её спортивных достижений, то на на доске позора, из-за её сбитых кулаков. Родители ходили в эту школу на собрания, они могли видеть её прославленную с разных ракурсов фотографию и даже её лично! Пейтон ходила по тем же улицам, по которым ходили мы и по которым ходили остальные сто двадцать тысяч чужих нам человек, проживающих в Роаре… Какова была вероятность нашей случайной встречи? Вероятность была крайне высока! Возможно, мы даже виделись мимолётом: в какой-нибудь магазинной очереди мой взгляд скользил по её спине или нас подвозил один и тот же таксист. Быть может, мы посещали одни сеансы в кинотеатре и ели попкорн из одного автомата в один и тот же день… Прошло почти тридцать три года, прежде чем Пейтон явилась в мой бар по моему собственному вызову. Будучи меньше меня в комплектации, она уложила лицом в пол байкера, который был вдвое крупнее неё. Она предстала передо мной взрослой, сильной и красивой, и точно не нуждающейся в моей помощи. Не нуждающейся во мне. Это я нуждалась в ней. Теперь я прекрасно осознаю это: с самой первой секунды нашей встречи именно я нуждалась в её компании – в её взглядах, словах, улыбках, в малейшей её мимике и даже в её вздохах… С нашего первого рукопожатия я была нуждающейся. Пейтон же ни во мне, ни в моём не имела нужды. Я не смогу без неё. Она же сможет меня отвергнуть. На протяжении всего дня я пыталась дозвониться до Пейтон, но она сбрасывала трубку до тех пор, пока вовсе не ушла в зону не действия сети. Подобное происходило впервые за всю историю существования нашей дружбы: иногда Пейтон могла не замечать входящего вызова и потому не брала трубку, но в таком случае она всегда обязательно перезванивала мне, и прежде она никогда так настойчиво не сбрасывала мой входящий звонок. Поздно вечером, убедившись в том, что родители, накачавшись снотворными, уснули, я, спрятавшись в уборной от нервных взглядов Маршалла, Грира и Грации, попробовала ещё раз набрать её номер. Ехать к ней домой сейчас было равносильно игре против себя: наверняка её дом, как и наши дома сейчас, уже оккупирован журналистами – кто знает, как она может отреагировать на приход кого-то из нас на её порог, и не вызовет ли это неосторожное движение грязную волну в жёлтой прессе? Её телефон, как и последние девять часов, всё ещё был отключен и даже не предоставлял возможности оставить сообщение на голосовую почту. Протерев прохладной ладонью своё пылающее лицо, я написала ей первое текстовое сообщение. Как только оно будет доставлено и прочитано – я увижу это. Всего три слова: “Пожалуйста, не закрывайся”. Глава 68. Пейтон Пайк. 1 ноября – 22:00. Больше всего на свете сейчас я хотела спрятаться ото всех, даже от самой себя. Закрыться под створками порой недостаточно прочного панциря, словно устрица, желающая найти спасение от выковыривающего её наружу острия ножа. Но я не была бесхребетным существом и панциря у меня тоже не было. Я была Пейтон Пайк. Или всю свою жизнь считала, что являюсь ей… Согласно постановлению суда, генетическая экспертиза была назначена на два часа дня, но я подсуетилась и, при помощи старых связей в лаборатории, сдала кровь за два часа до официально обозначенного времени. Я не желала пересекаться с семейством Холт. По крайней мере, желала выиграть время, которое мне было необходимо для того, чтобы утрясти свои рассредоточившиеся в самые кромешные уголки моих сознания и подсознания мысли, и чувства. Это Роар, не Нью-Йорк и даже не Портленд, так что результаты экспертизы будут известны только завтра в десять часов утра. Спешить было некуда: повторное слушание дела Ламберта перенесли на конец недели. Если бред Ламберта подтвердится, тогда я по этому делу буду проходить не только как ключевой участник следствия, но и в качестве пострадавшей стороны. Теперь пресса точно сожрёт меня с потрохами…