Для объяснения этой взаимной регуляции предлагались различные научные модели. Рут Фелдман, преподаватель эволюционной социальной нейробиологии в Институте Simms-Mann при Междисциплинарном центре в Герцлии в Израиле, описывает это как «поведенческую синхронию»237. Внутри своей пары мать и ребенок приводят в соответствие биологические реакции (сердцебиение, уровень окситоцина и нейронную активность), параллельно согласовывая поведение (обмен взглядами, эмоцио­нальные прикосновения, голосовые сигналы). Представьте тихую эйфорию, когда сытый ребенок засыпает на груди родителя. Или ритмический обмен реакциями в игре «Ты где? Ку-ку!». Мозг родителя и мозг ребенка сонастраиваются238, особенно в минуты социального общения. Как пишет Фелдман, когда мы взаимодействуем239 с друзьями, романтическими партнерами, коллегами и даже когда видим себя членом спортивной команды или частью нации — в моменты, которые обычно не столь тихи, но столь же полны эйфории, — мы «переориентируем базовый механизм», установленный через связь между родителем и ребенком. За ту роль240, что родительский мозг играет в выживании вида и в способности обучать социальному общению, которое является важной частью природы человека, Фелдман называет его «высшим проявлением человеческой эволюции». Нейробиолог Шир Атзил и ее коллеги, включая Барретт, относят эту связь на счет аллостаза241. Родители тяготеют к своим новорожденным и регулируют свой телесный бюджет множеством способом. Родители кормят своих чад. Они хлопочут о количестве слоев одежды зимой и адекватной защите от солнца летом. Они кормят, напевают, шикают и гладят своих малышей по щеке, чтобы успокоить. У ребенка появляется потребность, и, когда бы эта потребность ни удовлетворилась, он узнает, что родитель рядом. Так считает Атзил, которая руководит Bonding Neuroscience Laboratory при Еврейском университете в Иерусалиме. Этот цикл повторяется снова и снова, каждый день и каждую ночь. Атзил сказала мне, что к моменту, когда ребенок достигает недельного возраста, «он уже проходит сотни испытаний и понимает, что мама приравнивается к награде, папа приравнивается к награде, люди приравниваются к награде». Нейронная сеть, которая поддерживает аллостаз и социальное развитие ребенка, — сеть выявления значимости и сеть пассивного режима работы мозга плюс соединяющие их высокоскоростные магистрали передачи информации — находятся в стадии интенсивного развития. Для этого требуются годы, в течение которых взаимодействие со взрослыми, что заботятся о ребенке, готовит мозг к пониманию: другие люди важны для удовлетворения собственных нужд. Ученые полагают, что люди рождаются не с готовым «социальным мозгом, а скорее биологически предрасположенными к социальности в результате аллостаза зависимости». Эта идея важна и удивительна, она показывает гибкость родительства в новом свете. Получается, если социальная принад­лежность, в сущности, является навыком, который дети обретают через своих родителей и через более широкое социальное окружение, тогда родительство представляет собой мощный эволюционный инструмент для передачи культурных знаний и моделей поведения, необходимых для процветания в определенном сообществе или группе, причем куда быстрее, нежели естественный отбор. И судя по всему, роль родителя в этом случае может исполнять любой взрослый, способный с любовью отвечать нуждам ребенка. (Важно отметить, что такая модель социальной зависимости присуща не одним лишь млекопитающим. Социальными являются большинство птиц, детеныши которых не в состоянии выжить без преданных им родителей. У них сформированы различные структуры проявления заботы, включающие как мать, так и отца, а иногда и других взрослых особей; через эти структуры передаются сложные модели поведения.) А еще аллостаз опирается на фундаментальную позицию, которая является таковой и в родительстве: жизнь или смерть. В конечном счете речь идет не о регулировании эмоций или реакций человека. Как сказала мне Атзил, дело в регуляции базовой физиологии человека. Какой молодой родитель не чувствует весомости этой истины в первые часы или дни с новорожденным дома? «Я имею в виду, что это момент истины, — говорит Атзил. — Опыт, от которого сносит крышу. Вам нужно заботиться об этом малыше… Нужно быть чрезвычайно чутким. Чрезвычайно мотивированным. Вы должны уделять ему внимание, и вот тогда вы становитесь заботящимся родителем. Эта нейронная сеть укрепляется». В 2017 году Атзил и Барретт вместе с группой других ученых опубликовали статью, которая еще сильнее прояснила, как работает нейронная сеть человеческих матерей242. С участием сканера, сочетающего в себе МРТ и позитронно-эмиссионный томограф (ПЭТ), они изучали мозг девятнадцати женщин, пока те смотрели видео с участием собственных и чужих детей. Детям испытуемых исполнилось от четырех месяцев до двух лет, и ни одна женщина не кормила грудью. При помощи индикатора, введенного в руку женщины и позволяющего оценить степень выделения дофамина, исследователи сравнили, как у матерей в ответ на созерцание детей выделяется дофамин. Одновременно они использовали МРТ, чтобы оценить связь между теми отделами мозга, что составляют так называемую медиальную сеть миндалевидного тела, к которой относятся ключевые узлы центра удовольствия, гипоталамус, медиальная префронтальная кора и кора задней части поясной извилины. Ученые также наблюдали за женщинами в домашней обстановке, отмечая степень, до которой те отвечали на сигналы своих малышей в социальном взаимодействии — голосом и иным поведением. Исследование выявило, что у матерей, которые демонстрировали более синхроническое поведение — то есть оказались более чуткими и отзывчивыми на сигналы детей, — вырабатывалось больше дофамина при виде собственных, а не чужих детей. У матерей с менее выраженным синхроническим поведением больше дофамина вырабатывалось при виде незнакомых малышей. Также у женщин с ярким синхронизмом обнаружились более сильные естественные связи внутри медиальной сети миндалевидного тела. Соединения внутри сети и дофамин тоже были, в свою очередь, связаны: испытуемые с более крепкими соединениями демонстрировали повышенный уровень дофамина в ключевых узлах сети, когда смотрели на своих детей. Ученые пришли к выводу, что, как и предполагали исследования на примере животных, материнская привязанность у людей зависит от дофаминового ответа, особенно внутри этой сети, важной для социального общения. Медиальная сеть миндалевидного тела подобна длинному мосту между выявлением значимости и ментализацией. Атзил сказала мне, что эта сеть и дофамин, который воздействует на нее, кажутся главенствующими в том, как мозг обрабатывает все критически важные социальные и аллостатические сигналы, а также привязывает представления о себе и других — все те абстрактные представления, которые формируют базу для будущих прогнозов. Равно как дети создают мысленную модель людей, заботящихся о них, родители создают прогностическую модель своих детей. Им приходится делать это, поскольку забота о ребенке требует массы энергии. «Когда ты голоден, мозг получает сигналы о голоде от тела. Когда голоден твой ребенок, рецепторы твоего тела не смогут просигнализировать об этом, — говорит Атзил. — Ты должен быть чрезвычайно внимательным, чрезвычайно настроенным на едва заметные сигналы своего малыша, чтобы понять, что он вот-вот потребует пищи». И родители обычно не дожидаются, когда ребенок закричит, чтобы получить свое. Наоборот, на его сигналах они учатся конструировать такую картину, которая помогает им предвидеть это чувство голода, — они способны даже очнуться от собственного сна еще до того, как малыш издаст первый тревожный звук, зная, что время кормления пришло. Эту модель помогает выстраивать система мозга, которая обрабатывает тревогу и вознаграждение, наше ощущение себя с течением времени и наше ощущение других. В той же статье Атзил с коллегами упомянула о другом интересном открытии. Они собирали образцы крови матерей, чтобы измерить циркулирующий (периферический) окситоцин, и обнаружили, что уровень окситоцина обратно пропорционален связности сети и выработке дофамина. Более сильные связи в медиальной сети миндалевидного тела означали более низкий уровень циркулирующего окситоцина. Периферический окситоцин используется как весьма слабый представитель центрального окситоцина, что вырабатывается в мозге, поэтому четкой связи между ними в организме человека нет. У исследователей пока нет способов прицельно изучить активность нейропептидов в мозге. Они до сих пор стараются выяснить, где именно располагаются рецепторы окситоцина243. И хотя за последние годы ученые заметно продвинулись в своих изысканиях, им пока не хватает минимально инвазивных техник, необходимых для отслеживания этих рецепторов. Сделанное Атзил открытие предполагает, что мозговая активность, относящаяся к образованию привязанности, не зависит от повышенного уровня окситоцина в плазме. Все намного сложнее. Мы часто слышим о всемогущем окситоцине, «гормоне любви», о том, как он накатывает на женщину тут же после рождения ребенка и во время кормления грудью, заставляя ее влюбляться в малыша, или как он наполняет ее супруга, стоит ему впервые взять ребенка на руки. «Эта история — попросту обман, — сказала мне Атзил. — Это не так работает». Нельзя сказать, что окситоцин не играет значимой роли. Конечно, играет. Он стимулирует сокращения матки и двигает родовой процесс. Он способствует выделению молока. Окситоцин — двигатель244 дофаминергической системы, которая формирует материнское поведение у людей. Повышение уровня циркулирующего окситоцина соответствует более эмоциональному поведению матерей и более стимулирующему взаимодействию с детьми у отцов. Повышенный исходный уровень окситоцина в плазме крови связывают с особой активностью центра удовольствия и более синхронизированным поведением матери и ребенка. Однако именно однобокое и даже мистическое представление об окситоцине, всплеск которого якобы действует подобно волшебной пыли, обеспечивая связь между матерью и ребенком, видится сомнительным или, как назвала это Атзил, «является ошибочным упрощением». Начнем с того, что существенных различий в объеме исходного уровня окситоцина в плазме у матерей, кормящих грудью, и кормящих смесью не наблюдается. Как нет этой разницы между мужчинами и женщинами. Окситоцин не является гормоном любви245. Его нельзя даже назвать однозначно «просоциальным». Например, у людей он может участвовать в обработке сигналов страха в определенном общественном контексте, а в опытах с грызунами его связали с проявлением материнской агрессии246 по отношению к чужакам. Все больше его воспринимают как регулирующего посредника, который упрощает выживание и адаптацию через гибкость. Окситоцин участвует в разного рода процессах, которые поддерживают эффективную работу человеческого организма, в том числе его сердечно-сосудистой системы и желудочно-кишечного тракта. Роль окситоцина в энергетическом метаболизме, судя по всему, имеет древние корни и предшествует эволюции позвоночных. Исследователи в области биологической психиатрии Дэниель Квинтана и Адам Гвастелла предположили, что окситоцин эволюционировал, чтобы играть ключевую роль247 в процессах обучения и поведенческих реакциях: улучшать прогнозирование и управление энергетическими потребностями тела. Окситоцин не про любовь и привязанность. Окситоцин — про аллостаз. Как пишут Квинтана и Гвастелла, его следует называть «аллостатическим гормоном». Открытие Атзил и ее коллег указывает на то, как много нам предстоит узнать об аллостатической роли окситоцина в контексте привязанности. Что совершенно ясно, так это то, что привязанность не возникает одномоментно и не появляется под влиянием какого-то одного механизма. Это продолжительный процесс. И обоюдный. Он и должен быть таким. Люди очень разные. Когда младенцы развиваются на руках своих опекунов, они уже обладают собственным набором генов, темпераментом, особыми потребностями. Как показывает исследование матерей, чьи дети находятся в отделении интенсивной терапии новорожденных, родительский мозг словно подстраивается, чтобы предвидеть и удовлетворять эти нужды — нужды своего конкретного ребенка. В отдельном исследовании ученые из Мехико наблюдали за тем, как группы матерей воспринимали лица младенцев248. Они сканировали мозг матерей, чьи дети развивались в рамках нормы, и матерей, чьи дети страдали аутизмом. Собственные дети участниц эксперимента уже повзрослели, став дошкольниками или учениками начальных классов, поэтому они смотрели на изображения чужих младенцев. Тем не менее ученые заметили, что мозг матерей аутистов обладал «адаптивной нейронной специализацией», с латерализированной реакцией коры головного мозга (более явной активностью в правой части, отвечающей за обработку эмоций). Эта реакция была тем более выраженной, чем более чутко и отзывчиво проявляла себя мать по отношению к собственному чаду. Ученые не могут сказать, присуща ли эта разница матерям от природы или является результатом частного родительского опыта. И снова исследователи предположили, что ребенок с нетипичными потребностями (в данном случае с особенностью развития), которые могут влиять на способность к социальному взаимодействию самого ребенка, стимулирует мозг матери реагировать иначе: тоньше различать эмоции ребенка и отвечать на них. Опыты с животными дают некоторые подсказки к ответу на вопрос о том, как родительский мозг адаптируется в этом случае. Поведенческий нейробиолог Университета штата Массачусетс Мариана Перейра и ее коллеги, которые сделали важные открытия по части гибкости материнского мозга у крыс и варьирующейся функции медиальной преоптической области (MPOA), теперь пристально изучают, как приспосабливаются крысы-матери. Вспомним, что MPOA действует подобно приемнику, воспринимающему множество сигналов от детенышей, и инициирует реакцию. В еще не опубликованном на момент написания этой книги исследовании (а значит, и не прошедшем оценку в научных кругах) ученые деактивировали MPOA у неопытных матерей-крыс, а затем дали им детенышей с неодинаковыми потребностями. Одна группа детенышей состояла из новорожденных или чуть подросших крысят, о которых хорошо заботились. В другой же группе детеныши были чрезвычайно требовательными, по­скольку накануне их на полдня лишили материнского внимания. Матери заботились о крысятах из обеих групп. Однако, в отличие от матери-крысы с функционирующей MPOA, они не вылизывали и не чистили249 особо нуждающихся крысят с той же тщательностью и в целом контактировали с ними меньше, несмотря на то что детеныши настойчиво подавали сигналы о потребности в тепле, пище и внимании. Иными словами, матерям не удавалось эффективно считывать нужды крысят и отвечать соответствующим образом. Дальше ученые запланировали дать опытным матерям-крысам требовательных и нетребовательных детенышей, чтобы отследить специфические различия в реакциях MPOA и ее проекциях по отношению к другим областям мозга. Это фундаментальная наука о родительском мозге, но она может иметь прикладное значение в реальном мире. Когда матери-крысы, доведенные до чего-то похожего на депрессию, оказались возле крысят с неодинаковыми потребностями, им также с трудом удавалось дарить детенышам адекватную заботу. Перейра сказала, что конечная цель этого исследования — понять, как наилучшим образом поддерживать испытывающих трудности родителей. Например, создать медикаменты, которые вызовут родительскую чуткость в людях с послеродовой депрессией, или обеспечить вселяющее надежду вмешательство вроде программы самоосознанности, направленной на родительскую заботу. Это крайне важно и ценно, да и просто интересно узнавать больше о том, как родительский мозг адаптируется к детям, которые лишены «заводских настроек», или к меняющимся обстоятельствам внутри растущей семьи, в которой каждый ребенок появляется со своими особенностями и потребностями. «В том и заключается красота родительского мозга, — сказала мне Перейра, — что он должен оставаться открытым и гибким, чтобы родитель мог суметь по-настоящему увидеть своих детей». Ученым предстоит проделать большой путь, чтобы разобраться во взаимовлиянии родительского и детского мозга, не говоря уже о влиянии братьев, сестер и других членов семьи. Некоторые ратуют за дополнительные исследования250 трансактивной природы мозга, чтобы добавить анализ детско-родительского взаимодействия в режиме реального времени. Такие исследования с подопытными-людьми ограничены трудностями безопасного изучения детского мозга, а также тем фактом, что привязанность, вероятно, начинается, еще когда ребенок является плодом в матке. Но вопросы, которые интересуют ученых, несомненно, поведут их в этом направлении — в сторону изучения родителя и ребенка одновременно. В действительности их и нельзя отделить друг от друга. Прежде чем впервые забеременеть, я любила плавать. Никогда не проявляла в этом деле выдающихся способностей. Но я выросла, каждое лето плескаясь в озере на севере штата Мэн или двигаясь по нему на лодке и глядя, как облака проплывают над лесистой кромкой воды. Зимой я лежала на ковре в гостиной, в сотнях километров от этого озера, и представляла себя там: видела, как руки толкают мое тело сквозь мерцающую воду, как белесые весла движутся в слоях между отраженным небом и темной бездной. Находясь в воде, я могла затеряться в этой невесомости, во всем, что меня окружало. Забеременев, я не хотела плавать. Полагаю, проблема заключалась в прохладе воды и в изменениях моего тела, в этом теле внутри моего тела, и в дополнительном объеме крови, который необходимо было обогревать. Потом Хартли научился ходить, но вода все еще не влекла меня. Когда моим мальчикам исполнилось три и шесть, в ясный день я немного отплыла от пристани в поисках этого ощущения затерянности в пространстве. Но я не могла его уловить и знала почему. Часть меня была привязана к берегу, откуда два мальчика в плавках и с неоновыми надувными кругами звали меня назад, чтобы я поймала их, когда они прыгнут. *** Я считаю, эта часть в изучении родительского мозга — связанность обязательствами — по-своему великолепная. А еще она пугающая и мучительная. Пугающая — из-за высоких ставок, когда ты ответственен за развитие другого человека. Мучительная — из-за долгих лет, в течение которых матерей считали виновными буквально во всем, что могло пойти не так в человеческой жизни. Мучительна она еще и потому, что связь матери с ребенком часто считается чем-то предопределенным и абсолютным. Длительное время матерей воспринимали как некий крючок, на котором раскачивается будущее их детей, а проблемы в дет­ском развитии считались прямым следствием материнских прегрешений. Столетия существования фольклора, суеверий и общественного мнения укоренили идею о том, что внутренняя жизнь будущей матери — ее большие и малые желания и страхи — может проявиться в теле и мозге будущего ребенка. Среди прочих вещей, от которых врач и консультант в области акушерства Джон Mобрей предостерегал251 в 1724 году, были злость, страсть, «смятение ума» и серьезные мысли. К концу девятнадцатого века эти идеи выкристаллизовались в теорию материнских влияний. Ошибки матерей квалифицировались как прямая причина эпилепсии, слепоты, умственной отсталости, психических заболеваний, проблем с дисциплиной и прочего. Тем временем детскую одаренность связывали с влиянием матери в дородовом периоде, с ее внимательностью и чистотой ума. В своей книге 1897 года, посвященной этой теме252, Чарльз Байер писал, что мать, которая посещает приют для слепых и испытывает сочувствие к его обитателям, может передать слепоту своему ребенку. Если у нее есть отвращение к определенной пище, она помешает своему ребенку оценить вкус этих продуктов. А всякие мысли о нежелательной беременности разовьют у ребенка «мозг убийцы». Матери, как заявляет Байер, «единственные вершители судеб» своих детей: «У хорошего дерева и плоды будут — обязаны быть — хорошими». Я отправляла выдержки из текста Байера своим друзьям: «Только посмотрите, какой абсурд! Понимает ли он, как много маленьких убийц населяло бы мир, будь его теория верна?» Теперь это кажется смешным. Точнее, это могло бы быть смешным253, если бы не предвещало, что на матерей вновь и вновь будут возлагать вину, так что многие из нас и в сегодняшние дни будут жить с этим чувством. Многие профессионалы от медицины во времена Байера уже весьма скептически относились к его заявлениям, особенно с развитием эмбриологии. Один из них, выступая254 перед Обществом акушеров в Бостоне за год до выхода книги Байера, сказал, что нет «никаких доказательств, будто материнское влияние способно оказывать какой-либо эффект на развитие плода». Позже United States Children’s Bureau напечатало брошюру для молодых матерей255, официально опровергая идеи Байера. И все же в медицине и в семьях по всей Америке начались перемены, в некотором роде подтвердившие основной принцип Байера: у хороших матерей рождаются хорошие дети. У плохих матерей — плохие. Область детского развития только начала расцветать, частично вдохновленная наблюдениями Чарлза Дарвина за становлением собственного сына. Результаты исследования он опубликовал в 1877 году, примерно в это же время печатались и другие похожие дневники. Среди матерей появилась тенденция256 оценивать развитие собственных чад и делиться выводами с другими женщинами в соответствующих сообществах. Многие женщины воспринимали себя как партнеров своих современников-психологов, однако их усилия оставались в тени и обесценивались в свете работы экспертов-мужчин. Один из них, Джеймс Салли257, написал в 1881 году, что женский материнский инстинкт — но отнюдь не отцовство мужчин — «делает женщину непригодной» для научного наблюдения за детьми, поскольку она не способна на объективный анализ. (Через некоторое время Салли, по-видимому, несколько смягчился258: ему пришлось обратиться к родителям, с тем чтобы они помогли ему собрать необходимые данные. Однако неясно, рассчитывал ли он, что на его вопросы станут отвечать женщины.) Женщин в целом исключили из научной сферы, а мужчины, чья работа должна была стать мерилом успеха женщины как матери, пренебрегали их мнением. Лидеры в области изучения детского развития продолжали делать значительные успехи, которые влияли на образование, народное здравоохранение, родительство и наши фундаментальные представления о детстве. Однако, намечая «вехи»259 типичного детского развития, вместе с тем они закладывали «опорные узлы материнской тревоги», как это назвала Сара Менкедик. «Внезапно появился прототип “нормального” ребенка, который достигает всех обозначенных целей, прототип “исключительного” ребенка, который превосходит эти цели, и прототип “нездорового” ребенка, или “ребенка с отклонениями”, развитие которого не соответствует одному или нескольким пунктам», — написала она в книге Ordinary Insanity: Fear and the Silent Crisis of Motherhood in America («Обыкновенное безумие: страх и тихий кризис материнства в Америке»). Эти мерки стали преувеличенно важны для поколений женщин, которым говорили, что благополучие их детей требует от них быть в курсе последних научных открытий и следовать указаниям профессиональных медиков. Практика материнства больше не опиралась на опыт других матерей и свой собственный, она диктовалась врачами и другими экспертами от медицины. Рима Эппл в своей книге Perfect Motherhood: Science and Childrearing in America («Идеальное материнство: наука и воспитание детей в Америке») отметила рост260 научного материнства и его живучесть. Большую часть двадцатого века матерям твердили — весьма недвусмысленно — действовать, как предписал доктор, в противном случае рискуя благополучием ребенка. Врач был королем, которого воспринимали как наставника матери и спасителя ребенка, — это видение продвигали медицинские организации, которые быстро захватывали власть в свои руки. Однако, как пишет Эппл, матери первой половины века и сами с готовностью принимали покровительство врачей, поскольку успехи в области медицины и народного здравоохранения уменьшали младенческую и детскую смертность. Все больше людей выбирали жить отдельно от своих родственников — не так, как все поколения до них. К тому же размер семьи уменьшился. Относительная ценность каждого ребенка возросла, и женщины, став матерями, едва ли торопились рожать и воспитывать следующего малыша. Большая часть официальных рекомендаций по части родительства, которые женщины получали в первой половине двадцатого века, сегодня выглядят пародией на самих себя261. В 1928 году Джон Бродес Уотсон в своей книге Psychological Care of Infant and Child («Психологическая забота о младенцах и детях») взял курс, подобный байеровскому, предложив матерям нести практически полную ответственность за то, что получится из их детей. Люди — обусловленные обстановкой существа, и в этом контексте материнские любовь и привязанность являются «опасным инструментом», который взращивает «нездоровость». Лучше оставить ребенка на обнесенном забором заднем дворе на большую часть дня, без надзора, в куче песка, с узкими проходами, в которые можно заползать и выползать. «Делайте это с самого рождения», — писал Уотсон. Несмотря на критику со стороны отдельных коллег и то, что любой человек, которому приходилось воспитывать детей, укажет на ошибочность мышления Уотсона, в первый же месяц после публикации были проданы десятки тысяч экземпляров его книги262, и она сформировала родительские идеалы 1930-х годов263. Снова смешно. И не смешно совершенно. Вне всяких сомнений, вышедшая в 1946 году книга The Common Sense Book of Baby and Child Care («Здравый смысл в уходе за младенцем и ребенком постарше»)[10] доктора Бенджамина Спока с первых же слов стала для многих женщин глотком свежего воздуха: «Доверяйте себе». Спок предложил более деликатный подход, и Эппл писала, что он и его соратники264 повернули течение вспять. Научное материнство все еще правило бал, однако теперь матери получили разрешение обращаться к собственному разуму. Они могли оценить совет эксперта — а таковых было пруд пруди, — но потом принять собственное решение. Однако даже в долгожданном переосмыслении Спока мать оценивалась по ее способности выполнять множество обязательных родительских задач и по уровню удовлетворения, которое она испытывала, занимаясь этим. Согласно психологу и феминистке Шари Тюрер, Спок и создатели современной индустрии родительских рекомендаций, которая выросла из его мировоззрения, сконструировали идею «хорошей» матери. Она должна быть неутомимой, готовой к самопожертвованию, всегда полной сочувствия, всегда находиться рядом с ребенком, должна при этом практически без помощи извне уверенно принимать свою всеобъемлющую ответственность за благополучие ребенка. Начался бум «правильного воспитания детей», и на матерей взвалили массу всего. Консультанты по детскому развитию напоминали матерям265, что те обладают невероятной силой, способной как питать, так и уничтожать душевное здоровье их чад. «В то время как они убеждали матерей в их естественной способности выполнять свои задачи, заверения эти были пустым звуком, подобно тому, как тренер мог бы посоветовать своей команде накануне важной игры не волноваться, — пишет Тюрер в Myths of Motherhood. — Вероятно, они стремились уменьшить напряжение, однако на деле создали беспрецедентный за всю историю уровень тревоги и чувства вины у матерей». Узкое причинно-следственное мышление, присущее теориям Байера, все еще процветает. Это мышление заметно в том, как мы говорим, например, о грудном вскармливании. Как считаем этот процесс первостепенно важным и, безусловно, влияющим на становление матери и на здоровье ребенка, даже несмотря на то что эту зависимость нельзя отделять от нейробиологических факторов и родительского поведения, а также от финансовой стабильности семьи, уровня образования и других аспектов поддержки. Это узкое мышление присутствует в теории воспитания привязанности — философии, основанной на работах Джона Боулби, которая стала особенно популярна в 1990-е и продвигалась Уильямом и Мартой Сирс. Подходы, характерные для воспитания привязанности, распространены и сегодня, хотя часто обсуждаются в более свободных понятиях вроде «естественного родительства» и пропагандируются экспертами или влиятельными персонами в СМИ. Многое было написано о теории четы Сирс266 по части воспитания привязанности и о том, ограничивает ли эта теория матерей или наделяет их силой, а также о том, соответствует ли культура родительства, взращенная вокруг этой теории, философии, какую Сирсы пестовали в действительности. Я убеждена, что семьям следует выбирать тот стиль воспитания, который наилучшим образом подходит именно им. Но на что я хочу обратить внимание, так это на обещанные результаты. На четвертой странице книги The Attachment Parenting Book: A Commonsense Guide to Understanding and Nurturing Your Baby («Воспитание привязанности: здравое руководство к пониманию и воспитанию вашего ребенка»), вышедшей в 2001 году, Сирсы представили свою концепцию в виде простой таблицы267. В ней перечислены главные постулаты, начинающиеся с английской буквы B: birth bonding (родовая привязанность), breastfeeding (грудное вскармливание), baby wearing (ношение ребенка на руках), bed sharing (совместный сон), belief in baby’s cry (внимание к детскому плачу), balance (спокойствию) и boundaries (границам), а также beware of baby trainers (бойтесь гуру детских тренингов). Практикуйте ценности на букву B, пишут Сирсы, и ваш ребенок с бо́льшей вероятностью будет обладать свойствами из колонок со словами на буквы A и C: accomplished (цельный), admirable (восхищающий), affectionate (любящий), assured (уверенный); caring (заботливый), communicative (общительный), considerate (доброжелательный), curious (любознательный). У хороших матерей хорошие дети. Иногда, когда я читаю литературу о родительском мозге, я начинаю чувствовать тошноту. Исследователи разбивают людей или животных, которых изучают, на категории, опираясь на их способ проявления заботы или на патологичность их поведения. Матерей делят на надежно привязанных и ненадежно привязанных. Они бывают тревожными или гибкими. Синхроничными или назойливыми. Здоровыми или в депрессии. Часто это распределение по категориям основано на кратком наблюдении за матерью и ребенком — в течение всего нескольких минут за сеанс. Привязанность может быть определена лишь по тому, как ребенок реагирует, когда мать выходит из комнаты, а затем возвращается. Иногда такие семьи снова оценивают спустя некоторое время, их изначальную отнесенность к определенной категории сопоставляют с развитием ребенка спустя даже многие годы. Эти категории зачастую значимы для механизмов исследования, для оценки различий в нейронной активности или связности внутри мозга и для определения реакций мозга, которые соотносят с адаптивным или малоадаптивным родительским поведением. Они важны, потому что родительская забота, полная любви и внимания, играет большую роль для здоровья и будущего новорожденного. Но порой я читаю такие статьи и думаю: а как насчет реальной жизни? Способно ли научное наблюдение учитывать, насколько хорошо мать и ребенок выспались минувшей ночью, не голодны ли они? Если о ребенке часто заботятся другие любящие взрослые, включая второго родителя, членов семьи или профессиональных воспитателей, будет ли он иначе реагировать на короткое отсутствие матери в поле зрения? А что насчет индивидуальных особенностей поведения, внимания, выражения эмоций? Как быть с матерями или детьми, которые отличаются от других на нейробиологическом уровне или на уровне культурного контекста, в котором они живут? Исследователи дают характеристики диаде мать-ребенок, хотя дети существуют в семьях рядом с другими родителями, братьями и сестрами, бабушками и дедушками, соседями, воспитателями и учителями. Они живут все вместе. И часто — в несинхроничном мире, где в их жизнь вторгаются бедность и изменения климата. Пандемия. Расизм. Собственные члены семьи. Как сохранять синхронию — оставаться чутким и адекватно реагировать — при всех этих условиях? И есть ли среди нас хоть один человек, который четко подпадал под одну конкретную категорию, пока был ребенком, пока проходил различные непростые стадии развития? Было ли каждое утро одинаковым? Что насчет постоянных противоречивых требований внутри семьи со множеством детей, где моменты, когда нужды каждого удовлетворены, крайне редки? Я знаю, что мои дети глубоко привязаны и ко мне, и к моему мужу, равно как и я к ним. Однако случаются дни, когда я оказываюсь потерянной в их противоречивых потребностях, которые ощущаются у меня в груди подобно уровню воды, что вот-вот поднимется и затопит меня. Иногда я кричу, или плачу, или впадаю в оцепенение, вызванное не облегчением, а сверхнапряжением, неспособностью перестать раздражаться. После одного особенно трудного утра я читала у себя за столом статью 2011 года268, соавтором которой была Атзил, о том, как естественные вариации материнского мозга и поведения «формируют детскую способность справляться со стрессом и испытывать социальную принадлежность на протяжении жизни». В статье были обозначены различия активации мозга у матерей, чье поведение расценивалось как синхроничное, и у тех, кто вел себя навязчиво, демонстрируя чрезмерную родительскую опеку. «Основой гибкого родительства оказываются мотивационные механизмы, связанные с вознаграждением, временные структуры и гормоны привязанности, в то время как тревожное родительство управляется механизмами, связанными со стрессом, и более явной нейронной дезорганизацией», было сказано в статье. В груди у меня стало тесно. Несколькими месяцами позже я взяла интервью у Атзил. Она рассказала про своих троих детей, про то, как рожала по одному на каждом новом этапе своей карьеры после получения диплома: первого — пока добивалась ученой степени, второго — пока писала докторскую диссертацию, третьего — во время постдокторантуры. По ее словам, на каждом этапе она собирала данные о матерях, держа на руках ребенка. Когда я рассказала, почему взялась за этот проект, поведала о тревоге, связанной с переходом в статус родителя, и потребности разобраться в этом, она ответила, что ее история похожа на мою. «Было трудно, — сказала она. — Очень похоже на то, что вы описываете. Много беспокойства. Много напряжения. Совсем не так, как я воображала материнство». Она планировала изучать нейроиммунологию, однако захватила ее нейробиология. Мы обсудили материнскую нейронную сеть и природу алло­стаза, а потом Атзил сказала нечто такое, что я восприняла как великое откровение. Биологические процессы, включая те, что формируют родительское поведение, не двоичны. Они существуют в диапазоне безо всяких категорических ограничений. «Надежная привязанность или ненадежная — вы не найдете ни одного нейронного процесса, способного определить такие категории, — пояснила она. — Лучше представьте континуум, в котором сложное поведение матери взаимодействует с очень сложным поведением ребенка». Раньше она полагала, что синхроничность является целью гибкого материнства. Это не так, заключила она. Атзил стала иначе писать и говорить на эту тему, чтобы отразить свою мысль, подчеркнуть значимость биологического процесса аллостаза в формировании привязанности. «В конечном счете мы стремимся к тому, чтобы сохранить жизнь своему ребенку», — говорит она. Для этого родитель должен быть внимательным и ответственным по отношению к нуждам малыша. Син­хрония — мощный инструмент. Родитель способен прижимать ребенка к себе, регулируя его температуру. Родитель может говорить и петь ребенку, регулируя его настроение. Но есть и другие инструменты. Иногда родителям необходимо перестроить окружающее пространство и лучше подготовить себя к тому, чтобы заботиться о ребенке. Аллостаз требует содействия других людей, включая членов семьи и надежных помощников, которые тоже способны уделять внимание малышу и реагировать на его нужды; и, как мы увидим в следующей главе, эти люди очень важны в удовлетворении таких потребностей. Один исследователь поделился со мной мыслью, что асинхроничность может стать значимой частью регулирования для ребенка, по­скольку неудовлетворенность тоже снабжает важной информацией об устройстве мира. Жизнь не всегда соответствует нашим ожиданиям. Весь этот процесс, по словам Атзил, пластичен. Вот почему гибкий родитель и ребенок могут развить сильную связь, которая поспособствует аллостазу малыша. Вот почему мать с послеродовой депрессией тоже в состоянии вырастить здорового ребенка и наладить глубокую связь с ним. Вот почему те решения, что могут казаться весьма логичными в заботе о ребенке (например, продолжать ли кормить грудью или приступать к обучению засыпать самостоятельно), должны приниматься в контексте того, что позволит ребенку и человеку, который его опекает, поддержать их общее благополучие, их взаимный аллостаз. Эта гибкость — качество, позволяющее привязанности между детьми и заботящимися о них людьми развиваться в рамках всевозможных культурных обстоятельств и семейных структур, а также разнообразных философских подходов родителей. *** Нейронная сеть, отвечающая за социальное общение, важна для родительства, но существует не только ради него. Отделы мозга, помогающие родителям считывать и интерпретировать сигналы своих детей и реагировать на них, — это те же отделы, что помогают считывать и интерпретировать социальную и эмоциональную информацию от других людей в их жизни и в мире в целом и отвечать на нее. Если представить, что эта нейронная сеть настраивается и укрепляется через родительство, тогда что это может значить для остальной части нашей жизни? «Значит ли это, что после рождения ребенка мы становимся экспертами в считывании аллостаза других людей, делаясь более чувствительными и отзывчивыми? — задается вопросом Атзил. — Я думаю, да». Она еще не проверила эту теорию, а я не нашла ни одного исследования, которое изучало бы именно эту тему. Но, как она сказала, интенсивное социальное общение, которого требует родительство, может логически приводить к улучшению социальных механизмов, поддерживающих наши связи с другими людьми. Разумеется, родительский мозг весьма избирателен. Мотивация родителя соотносится с тем, как он реагирует на своего ребенка, а не на всех существующих детей. Поэтому и любого рода социальные улучшения должны быть избирательными, распространяясь на наиболее тесные и близкие связи. Однако любопытно представлять родительство как своего рода общественное воспитание, что дарует нам навыки, которые укрепляются по мере их применения. В действительности в изучении родительского мозга есть направление, сопоставляющее родительство с обучением музыке: в том смысле, что музыкальные навыки улучшаются со временем269. Эффект накопительный. Воспроизведение музыки требует множества умений, которых требует и родительство: внимания и распознания невербальных сигналов; высокого уровня мыслительной деятельности плюс высочайшей регуляции моторики; синхронизации с коллегами-исполнителями в таком ключе, чтобы музыкальное произведение не только звучало цельно, но и улавливало эмоциональный контекст, который каждый музыкант, со своим индивидуальным мозгом, вкладывает в него. Выступления, которые слышит аудитория, часто являются результатом многих лет практики и мастерства, обретенного со временем. В одной значимой статье270 группа ученых, работающих в основном в Дании и Объединенном Королевстве, описала результаты исследования, посвященного реакциям женщин, впервые ставших матерями, на плач незнакомых детей. Выяснилось, что ключевые отделы мозга, в том числе орбитофронтальная кора и миндалевидное тело, демонстрировали тем большую активность, чем дольше был материнский опыт испытуемой, то есть чем старше оказывался ее ребенок. В этом есть логика, отметили ученые. В первые месяцы жизни младенец плачет в общем счете около ста двадцати одной минуты в день. Со временем матери набираются опыта, слушая и реагируя на малышей. Это формирует их нейронные ответы, «подобно тому как музыкальная практика формирует реакции на музыкальные сигналы». (Те же ученые опубликовали работу, в результате которой выяснили: среди родителей с послеродовой депрессией271 предшествующий опыт занятий музыкой поспособствовал умению различать звуки ребенка, свидетельствующие о стрессе.) Это заставило меня задуматься о профессиональных музыкантах, которые являются еще и родителями: воспринимают ли они тренировочную площадку новоявленного родительства иначе, чем все остальные? Видят ли параллели между своим музыкальным мышлением и развитием мышления родительского? Между своим творчеством и своими детьми? Общий приятель представил меня Айфе О’Донован и Эрику Якобсену, после чего я с некоторым смущением задала им эти вопросы по электронной почте. Их это заинтересовало, что я восприняла как знак (мои подозрения не могут быть целиком ошибочными), поэтому мы договорились о встрече. О’Донован и Якобсен женаты, у них есть дочь Иви Джо, которой исполнилось три года на момент нашего разговора и которая является большой поклонницей музыки из балета Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта». Оба родителя полностью состоялись в своей музыкальной карьере, которая у них весьма различается. Виолончелист и дирижер, Якобсен является музыкальным руководителем филармонического оркестра Орландо, поэтому его работа может включать управление десятками музыкантов, собравшихся со всего мира. По его словам, синхрония — особого рода сложность в оркестровой музыке, поскольку свое влияние оказывают множество людей и множество факторов. «Когда чувствуешь, что находишься в сотрудничестве, когда по-настоящему синхронизируешься с кем-то, вы двигаетесь одним путем, — сказал он. — Однако очевидно, что здесь каждый попеременно то ведет за собой, то следует за другим. Как птицы в небе. Как им удается оставаться в стае?» Якобсен признался, что порой как родитель явно чувствует свою ведущую роль. Например, когда Иви Джо выходит из себя, помогает занять ее чем-то, заставить смеяться, но иногда и оставляет в покое. Для О’Донован практика синхронии на сцене иная. Она певица, автор песен и участница фольклорного трио I’m With Her вместе с Сарой Ярош и Сарой Уоткинс. Ведущие радиопередачи Tiny Desk на национальном радио справедливо заметили, что эти трое звучат словно сестры, будто играли вместе всю жизнь. Когда Иви Джо исполнилось восемь недель, О’Донован взяла ее в музыкальный тур со своей группой. У Уоткинс тоже был маленький ребенок, и няня помогала справляться с двумя малышами. Когда ночью один из детей, укутанных в переносных кроватках в гастрольном автобусе, начинал беспокоиться, просыпались обе матери, при этом они удивлялись, что плач не беспокоил больше никого в их тесном прибежище. На сцене О’Донован с напарницами наблюдают друг за другом с близкого расстояния. Они вместе двигаются. Вместе дышат. Вы видите, как это происходит, как они вместе взлетают, крыло к крылу. О’Донован рассказала мне о переживании, которое трио испытало в Тэнглвудском музыкальном центре272 в районе Беркширских холмов в западном Массачусетсе. Они играли и пели старую евангельскую песню Don’t You Hear Jerusalem Moan, когда к концу композиции их голоса стали звучать по кругу, накладываясь один на другой. Инструменты смолкли, а слова песни вскоре опять слились: «И душа моя освободилась…» В этот вызывающий мурашки момент струнные зазвучали вновь. Женщины ушли за кулисы, вспоминает О’Донован, и Ярош повернулась к остальным со словами: «Будто земля разверзлась, когда мы взяли эту ноту». Этот момент настолько впечатляет именно оттого, что музыканты сначала умышленно звучат «несогласованно», а затем возвращаются к гармонии, пояснила О’Донован. «Все, чего ты пытаешься достичь долгое время, так это прийти к этой точке, — добавила она. — Даже когда играешь один, ты добиваешься согласованности в работе левой и правой руки или в звучании голоса и инструмента». «Ты пытаешься научиться уходить “с пути” музыки и возвращаться на него, зная, где он находится. То же самое применимо к родительству, а в сущности, и к любым отношениям, — продолжала О’Донован. — Иногда пути ваши расходятся, однако цель в том, чтобы отдавать себе отчет, в какой точке находится сейчас другой человек, и… знать, что вы встретитесь снова». Я размышляю о том, что услышала от О’Донован и узнала от Атзил, и думаю, что, пожалуй, вместо какой-то единой родительской философии присвою некоторого рода талисман, отображающий ее для меня. Я читала своим сыновьям книгу «Там, где живут чудовища» Мориса Сендака сотни раз. Это любимая история в нашей семье273, как и во множестве других. В ней Макса, хулигана и озорника, отправляют в постель без ужина. Затем он переносится «день и ночь, неделя за неделей» в вымышленный мир, где становится королем чудовищ. Моих мальчиков завораживает костюм волка, который носит Макс, желтые глаза существ, которых он встречает, и причудливые человеческие стопы одного из них, который в остальном выглядит скорее как бык. Я задерживаюсь на последней странице, где нет ничего, кроме пяти слов, в которых сказано, что мама Макса, невзирая ни на что, оставила ему ужин, «который еще не успел остыть». Мать Макса не видно. Но я ощущаю ее присутствие. Моим «Максам» сейчас шесть и четыре. Играют ли они, одевшись в костюмы, прыгают ли с мебели, они живут в мире, пребывая наполовину в историях собственного сочинения, где почти всегда есть монстры со скрежещущими зубами. Мне не доводилось отправлять сыновей спать голодными, но мне знакомо раздражение, вырастающее к концу длинного дня и переполняющее меня. И я представляю, как ее раздражение гаснет, обнажая незыблемую нежность, которую она неизменно испытывает к своему сыну, полному пыла и прыти, все еще в костюме волка там, наверху. Я практически вижу, как она пробует суп — все еще горячий, — отрезает кусок пирога и идет с подносом в детскую. Она поправляет волосы у него на лбу и снимает с него капюшон, чтобы он не вспотел, пока дремлет. В этом, надо думать, и заключен весь смысл. Знать их по­требности. Ласкать их. Выносить их характер. Труд в том, чтобы тянуться через пропасть, а не попасть на другую сторону или притянуть ее к себе поближе. Суть в том, чтобы знать: в этом невероятном пространстве, разделяющем нас, мы способны встретиться и почувствовать, как остальной мир под нашими ногами куда-то исчезает. Глава 5 Старое семейное древо У моих двоюродных бабушки и дедушки родились двенадцать детей в течение тринадцати лет, причем среди них не было ни одной пары близнецов. Будучи ребенком, я размышляла об этом количестве с благоговейным трепетом и ноткой зависти. Они приложили какое-то сверхчеловеческое усилие, создав семью, которую моя семья уважала не столько за размер, сколько за их проявления любви и ума. Двоюродный дед был федеральным судьей, а его жена — любящей родоначальницей большой семьи, в которой сохранялась близость, в которой родились будущие адвокаты и медики, которая разрослась еще больше, вместив четыре десятка внуков. Когда я обзавелась собственными двумя сыновьями, эти цифры с математической точки зрения выглядели для меня невероятными. Как ей это удалось? Двенадцать беременностей трудно даже представить. Но дело не только в них, а еще в двенадцати периодах детского возраста со всеми этими завтраками, воскресными мессами, купанием, приучением к горшку, школьными принадлежностями, недомоганиями — легкими и серьезными. А еще стирки, и дни рождения, и помощь детям в свое время тоже стать родителями… Бабушка Мэрион, как и я, была женщиной с двумя руками. Но каким-то образом умудрилась управлять «стаей» в два раза больше, чем моя. Ответ, конечно, заключается в том, что ей помогали: преданный муж, родственники, старшие дети, которые приглядывали за младшими, а может быть, и другие люди из их обширного ирландского католического сообщества, где она глубоко пустила корни, — этих людей нанимали за деньги или в обмен на натуральный товар. Дети и родители развиваются в тандеме, их социальная межнейронная сеть меняется под воздействием друг на друга, в чем некоторые видят подтверждение безусловной значимости связи между матерью и ребенком. Разве не следует отсюда, что место ребенка — на руках матери, а мать принадлежит своему ребенку? С этой логикой связана основополагающая проблема, которую иллюстрирует элементарная математика в материнстве бабушки Мэрион, проблема, которая сегодня актуальна практически для всех родителей, пытающихся заработать на жизнь и вырастить детей: родительское внимание разделено. Так было на протяжении всей эволюции человека. Возможно, для человеческой природы это ключевая характеристика.