*** Это и вправду было бы злой шуткой, если бы первый опыт родительства сталкивал взрослых с целым потоком раздражителей, несущимся со стороны детей, не снабдив при этом никаким инструментом для контроля происходящего. К счастью (для родителей, детей и выживания нашего вида, которое зависит от желания людей обзаводиться детьми), у гиперчувствительности первых недель после родов есть изнанка. Детский плач понуждает родителя действовать, и зоны коры головного мозга реагируют, чтобы связать этот плач с текущими условиями. Исследования обнаружили структурные и функциональные изменения в тех областях материнского мозга, которые заняты саморегуляцией206. Это префронтальная и поясная кора, в которых ученые зафиксировали долгоиграющие изменения объема серого вещества и обостренную реакцию на сигналы, по­ступающие от ребенка. Резерфорд с коллегами предположила, что способ, каким мозг регулирует эмоции в послеродовой период, может отличаться от тех, что он использует в других жизненных обстоятельствах, — из-за высоких эмоциональных затрат и того факта, что у младенца нет практически никакой способности к саморегуляции. Резерфорд представляет родителей как «внешнюю префронтальную кору ребенка». Младенец кричит, потому что голоден, и родитель кормит его, помогает срыгивать и возвращает в состояние нормы. Младенец кричит, потому что устал, и родитель пеленает его, качает и прижимает к себе, пока тот не успокоится. Может потребоваться много энергии, чтобы делать все это, одновременно заглушая собственную усталость, потерянность или тревогу. И как говорит Резерфорд, поначалу родители обычно справляются не так хорошо. Может потребоваться своего рода сознательное увещевание, напоминание: «У меня получится. Глубокий вдох». Однако со временем способность к саморегуляции в процессе удовлетворения потребностей ребенка может стать более привычной. Для ясности: это не значит, что родители не имеют права быть расстроенными или терять душевное равновесие. Скорее это вопрос взращивания своей способности справляться с эмоциями, одновременно заботясь о другом, еще более неуправляемом существе. И это может оказаться важно для жизни родителя в долгосрочной перспективе. Помогать младенцу справляться с эмоциями не то же самое, что помогать младшекласснику или подростку. Однако навыки могут потребоваться те же самые, говорит Резерфорд. По ее мнению, «нужно, чтобы навыки были отточены», чтобы обрести «на весь остаток жизни способность развивать их и придавать им форму разными способами». В своей работе о зависимости и родительстве Резерфорд объясняет, что по-настоящему разобраться с природой употребления наркотика или со срывами невозможно, не осознав новый жизненный этап, на котором человек оказался. Этап, отличающий родителя от бездетного на «поведенческом, когнитивном и нейробиологическом уровнях». Работа с послеродовой депрессией и тревожными расстройствами и понимание этих проблем тоже зависят от этого осознания. Как и попытки освоиться с тем, что родительство представляет собой для жизни человека и его самоощущения. Резерфорд призналась мне, что то и дело возвращается к мысли, будто родители — особенные люди. Изредка это случается, когда она подает заявку на грант для своих изысканий, и чаще — когда, например, разговаривает с коллегами вне своей научной сферы, которые реагируют с осторожностью. «Родительство — большая перемена в жизни, — говорит она, — готовы вы признать это или нет». Я познакомилась с Резерфорд, когда она еще проживала эпоху «до»: примерно за четыре месяца до рождения ее дочери Амелии. Перенося трудности первых недель после родов (а ведь она вдобавок находилась через океан от своих родных, живущих в Англии), оказавшись без местной социальной поддержки ввиду пандемии, Резерфорд задумалась о новых подходах в своей работе. Как лаборатория может зафиксировать определенные изменения по части качества, а не только количества сна, которые сопровождают родительство, и проанализировать влияние этих перемен на мозг? Что насчет меняющегося характера младенца? Она также сделала выводы из удовольствия, которое приносило ей материнство, из желания взаимодействовать с Амелией, когда та просыпается утром, из радости, которую ощущала, играя с дочерью, из эмоционального подкрепления, которое получала от этого. Нейронная организация в беременность и послеродовой период нацелена по большей части на то, чтобы развить такой драйв. «Это не должно вечно ощущаться как влюбленность, — прокомментировала Резерфорд. — Но когда ребенок хочет есть или побыть на руках, одной только способности удовлетворить эти потребности уже достаточно. А если вы делаете что-то сверх, то это просто замечательно». Возможно, делать достаточно — держать, слушать и реагировать — и есть любовь. Великая поэтесса Мэри Оливер побуждала нас привозить детей в лес207 и «давать им постоять в ручье», чтобы укоренить в них любовь к природе. «Внимание, — писала она, — источник преданности». Это справедливо и для родительства. Внимание — первая задача. Прежде всего прочего. Гормональный всплеск во время беременности и родов и настойчивость новорожденного обеспечивают это внимание. Мы оказываемся на крючке, а наши дети становятся мастерами манипуляции, вооруженными улыбкой, агуканьем и этими пухлыми щеками. То, что происходит дальше, — своего рода хитросплетение. Наше ощущение себя растет. Оно расширяется, чтобы включить больше, чем включало раньше. Если бы я могла вернуться и изменить одну какую-то вещь в моем материнском становлении, вот что это было бы: я бы сделала мысль, высказанную Оливер, своим девизом. Внимание — источник преданности. Заключите эти слова в рамку. Повесьте их над детской кроваткой. Глава 4 Наши дети, наше «я» Элизабет знала208, если у дочери что-то шло не так. Рот Клэр начинал еле уловимо искривляться. Казалось, даже воздух в ее палате в отделении интенсивной терапии новорожденных становился другим, когда ее тяжелое дыхание затихало. Элизабет понимала, что наступает очередной приступ. Через несколько секунд, когда сердечный ритм Клэр или уровень кислорода в ее крови резко падали, порой до угрожающего уровня, звучал сигнал тревоги и в палату спешил медперсонал, чтобы прочистить дыхательные зонды или как-то иначе стабилизировать ее состояние. Клэр родилась путем экстренного кесарева сечения в бостонской клинике примерно через месяц после того, как очередное УЗИ выявило у Элизабет избыток околоплодной жидкости. Ее становилось все больше, и однажды воскресным утром воды отошли, когда Элизабет повернулась в кровати с боку на бок. Беременность на тот момент длилась тридцать три недели и четыре дня — для родов рано, но не критично рано. Это подбадривало Элизабет. Однако вскоре стало ясно, что преждевременные роды — не единственная проблема. У Клэр вокруг рта часто собирались пузыри или пена, и медбригада подозревала, что девочке трудно глотать, — именно это, по воспоминаниям Элизабет, доктор называл возможным по­следствием избытка околоплодных вод. Однако никто не мог по­ставить однозначного диагноза или хотя бы сказать, было ли глотание собственно физиологической трудностью либо частью более общих проблем развития. «С самого начала Клэр была окружена подобного рода вопросами», — поделилась со мной Элизабет. Неопределенность ужасала. Даже парализовала. Элизабет не решалась разговаривать с персоналом отделения интенсивной терапии, боясь, что на любой вопрос, который она задаст относительно возможного диагноза или лечения, существует лишь такой ответ, который разобьет ей сердце. Она опускала глаза, выходя в коридор клиники, боясь встретиться взглядом с врачами или медсестрами. Элизабет проводила в клинике по многу часов, потому что сама все еще восстанавливалась после полостной операции. После этого она отправлялась домой и ела на ужин овсяную кашу, заползала в постель к восьми вечера и просыпалась в два часа ночи, в темноте, — сна ни в одном глазу, и тревога в душе. Вскоре из Нью-Йорка приехала ее сестра и привезла с собой силу духа. «Возьми в клинику подушку для кормления и мобильный телефон. Обустройся там. Держи ребенка на руках. Это твой ребенок», — сказала ей сестра с каким-то рыком в голосе. Время от времени они вдвоем ненадолго покидали клинику, чтобы съесть пиццу и прогуляться. Элизабет начала принимать антидепрессанты. Ситуация стала меняться — не разом, не ровно. Клэр провела в клинике полгода, поменяв три отделения интенсивной терапии новорожденных и побывав в центре реабилитации, пока медики пытались поставить диагноз и обеспечить ее заботой и лечением, необходимыми, чтобы девочку можно было увезти домой. Элизабет, работавшая учителем, взяла отпуск. Она упаковывала с собой обед и книгу — обычно воспоминания знаменитостей, ничего слишком серьезного — и проводила часы напролет, держа на руках ребенка. Своего ненаглядного ребенка. Часто она сама или ее муж оставались с Клэр большую часть ночи. Другие семьи выписывались, их дети достигали необходимых вех в развитии, выглядели выздоровевшими, рассказывала Элизабет. В клинику поступали новые. Клэр оставалась на месте. Однако время, которое ее семья проводила в этих палатах, перестало пугать. Порой Элизабет вызывала медсестру или врача, предупреждая о надвигающемся приступе еще до сигнала тревоги. Стабилизировав состояние ребенка, кто-нибудь из медицинской бригады поворачивался к Элизабет, торжествуя по поводу ее способности четко предвидеть угрозу. Быть быстрее мониторов. Быть чувствительнее. Быть интуитивнее. «Отличная работа, мамочка», — говорили они. Элизабет и вправду была чем-то бо́льшим. Бо́льшим, чем могут быть все эти аппараты. Она была настроена на ребенка сильнее, чем даже могла представить на тот момент. Но, как сочувственно сказала мне Элизабет, то был отнюдь не результат некой мистической связи между матерью и ребенком, которая остается нерушимой, протягиваясь от утробы к издающему сигналы кувезу. Ее знания были выше этого. «Между нами вовсе не божественные отношения, — сказала она. — А может быть, и божественные, но только потому, что мне потребовались многие часы, чтобы все понять». Чтобы увидеть закономерности поведения и другие особенности собственной дочери. Чтобы сообразить, как на них реагировать. Чтобы и самой измениться через своего малыша. Дети завладевают вниманием окружающих взрослых, а затем используют его. На фундаментальном уровне они превращают этих взрослых в родителей. Превращают их в людей, которые направляют ресурсы своего мозга и тела, чтобы отвечать нуждам мозга и тела другого человека — нуждам, которые заметно варьируются от ребенка к ребенку, изо дня в день. Для этого требуется понимание. Родители вынуждены развить в себе навык выявлять потребности своего ребенка задолго до того, как он сможет попросить очередной перекус, обсудить с вами успехи и неудачи минувшего дня в школе, поспорить о необходимости носить носки, или даже до того, как он научится поддерживать зрительный контакт. Родители должны распознавать нужды ребенка, даже если его развитие не позволяет ему делать все перечисленное. Родители во многом полагаются на нейронные сети, участвующие в восприятии и реакции на умственное состояние других людей, — сети, которые преображаются во время беременности и в процессе заботы о ребенке. Дональд Винникотт, психоаналитик, описавший состояние «первостепенной материнской озабоченности», предположил, что изначальная гиперчувствительность209, какую испытывает молодая мать, позволяет ей «ощущать себя на месте своего ребенка». С тех пор ученые успели обнаружить, что родительский мозг меняется так, чтобы отвечать ровно этой задаче. Нейронная сеть, участвующая в социальном познании — в том, как мы считываем и интерпретируем сигналы окружающих и общественной обстановки в целом, а также реагируем на эти сигналы, — будто укрепляется и становится высокочувствительной к потоку сигналов, исходящих от ребенка. Ученые выдвинули теорию, что это результат своего рода нейробиологической сцепки, соединения нашего организма с организмом малыша — причем неважно, мы ли его родили, — и что эта сцепка может быть фундаментом человеческого ощущения принадлежности к своим. Связь между родителем и ребенком часто представляют как нечто, что возникает в определенном порядке, сопровождается определенным чувством. О ней почти всегда говорят с акцентом на двуединство матери и ребенка, исключая из этих отношений других людей. Точно это близость, всезнание, привязанность, основанные на сохранении чего-то естественного или первобытного. Забытая магия. Не сомневаюсь, что именно так ощущают это некоторые матери. Однако никогда мне не казалось, что эта идея в точности обрисовывает природу семьи или периода жизни с ребенком, полного неожиданных поворотов и трудных дней, или месяцев, или лет. Этот период отмечен разобщенностью — непреодолимой бездной между внутренней жизнью одного человека и жизнью другого — в той же степени, что и единством. Родительский мозг — не только материнский — рассчитан на все это. Благодаря своей врожденной гибкости он помогает нам выходить за рамки самих себя, простираться дальше — как минимум до другого края пропасти. Для родителей вроде Элизабет и ее мужа налаживание связи с новорожденным сопровождается определенными трудностями. Клэр не вернулась домой сразу после рождения. У Элизабет не было шанса кормить ее грудью. И Клэр проводила день за днем, подключенная к мониторам и зондам искусственного питания. Есть еще такой факт: дети, рожденные раньше срока, обычно в меньшей степени, нежели доношенные, способны подавать сигналы в виде агуканья или плача, хватательных движений или поворотов головы. У них хуже формируется более или менее предсказуемый режим кормления и сна. Несколько лет назад группа итальянских ученых210 проанализировала мозг десяти матерей, чьи дети родились до тридцать второй недели либо весили менее полутора килограммов. Мозг сканировали, пока матери просматривали изображения собственных и чужих детей, запечатленных довольными, раздраженными либо спокойными. Исследователи сравнили эти снимки мозга со снимками мозга матерей, чьи дети родились доношенными, и обнаружили значительную разницу паттернов мозговой активности между двумя группами. Это было небольшое исследование, ограниченное тем условием, что все недоношенные дети были относительно здоровы и не имели каких-либо дополнительных клинических осложнений. И все же полученные открытия впечатляли. В обеих группах снимки мозга показали более яркую реакцию на собственных детей, нежели на чужих, при этом матери недоношенных продемонстрировали еще более высокую активацию тех областей, что относятся к обработке эмоций и социальному познанию. В этой группе ученые отметили повышенную активность в нижней лобной извилине — отделе префронтальной коры, отвечающем за распознавание выражений лица или социально значимых сигналов. Так было, когда участницы группы рассматривали фотографии всех детей, но особенно глядели на собственных малышей (а уж тем более, если те были изображены в состоянии стресса). Матери детей из отделения интенсивной терапии также показали повышенную активность в левой надкраевой извилине, когда видели фото своих новорожденных, независимо от выражения лица последних. Это часть теменной доли, которую прежде связывали211 с реакцией на детские лица и плач. Матери недоношенных отвечали на собственные условия родительства тем, что особенно эффективно считывали ограниченные сигналы своих уязвимых малышей, «чтобы успешно удовлетворять их потребности и обеспечивать им выживание», подытожили ученые. Эти открытия намекают на то, что лидеры неонатальной интенсивной терапии по всему миру признали в последние годы. Даже в отделениях реанимации, где новорожденные окружены профессионалами, которые посвятили свою жизнь пониманию нужд как раз таких крошек и заботе о них, родители являются ключевыми фигурами. Тридцать лет назад детей в отделении интенсивной терапии держали обычно в одной большой палате, а родителей приглашали навещать малышей в определенные часы. Со временем ограничения стали менее строгими, а потом их вовсе отменили, увидев родителей в совершенно новом свете. «Они не посетители, — сказала заботившаяся о Клэр доктор Кармина Эрдей, неонатолог и педиатр, управляющая подразделением роста и развития при отделении интенсивной терапии новорожденных в Brigham and Women’s Hospital. — Они родители. Они опекуны. Они семья. Они самые важные люди в жизни ребенка на этом этапе». В клиниках всевозможными способами пересматривают роль родителей. Согласно одной модели, названной Family Integrated Care («Забота с участием семьи»)212, родители становятся активными членами медицинских бригад при своих детях. Вместе с медиками они поддерживают заданный распорядок дня, самостоятельно дают оральные медикаменты, отслеживают прогресс в состоянии малыша и обсуждают свои наблюдения с медсестрами. Они учатся у медсестер тому, как купать, одевать и держать своих детей, участвуют в обучающих сессиях на темы детского развития, воспитания недоношенных детей и борьбы со стрессом. В рамках крупного исследования эту модель сравнили со стандартной заботой в отделении интенсивной терапии новорожденных в двадцати шести клиниках в Канаде, Австралии и Новой Зеландии и выяснили, что дети, родители которых были глубоко вовлечены в заботу о них, день ото дня значительно быстрее прибавляли в весе. Также через три недели такие родители испытывали меньше стресса и тревоги. Эрдей говорит, что внедрение подобной модели, которая подразумевает пребывание родителей в отделении интенсивной терапии как минимум по шесть часов в день, представляет трудность в Соединенных Штатах. В отличие от трех стран, участ­вовавших в упомянутом исследовании, в США нет программы оплачиваемого государством родительского отпуска. Многие родители вынуждены возвращаться к работе, в то время как их ребенок находится в клинике, потому что им не предоставляют отпуска либо отпуск настолько короткий, что они сохраняют его на период, когда ребенка выпишут домой. Тем не менее Brigham и многие другие клиники стараются найти способы все больше и больше вовлекать членов семьи в заботу о малышах. Родителей в отделении интенсивной терапии поощряют участвовать в ежедневных обходах вместе с медбригадой, приставленной к их ребенку. В противном случае эту работу выполняет интерн или другой практикант, как объяснила Эрдей. Часто малышей селят в палаты на одну семью с раскладывающимися кушетками на случай, если родители могут остаться на ночь. Медперсонал работает совместно с командой перинатальных психологов, чтобы оказывать необходимую помощь тем родителям, для которых рождение недоношенного ребенка является травмой и источником стресса. Благодаря этому отцы и матери могут окунуться в собственное становление в качестве родителей, поясняет Эрдей. «Суть в том, что в действительности родители — главный источник заботы для ребенка, и они должны оставаться этим главным источником, поскольку знают своих детей как никто, — говорит Эрдей. — Часто они способны распознать сигналы [ребенка] и отреагировать на них лучше любого врача, каким бы хорошим он ни был». Когда Элизабет с мужем наконец привезли Клэр домой в январе 2020-го, диагноз им так и не поставили. Когда я вновь говорила с Элизабет примерно год спустя, диагноза все еще не было. В возрасте девятнадцати месяцев Клэр была жизнерадостным ребенком и делала успехи по части лечения, однако не могла ни ползать, ни говорить, ни питаться через рот. Элизабет подозревает, что, родись ее дочь в срок и совершенно здоровой, сама она стала бы той матерью, что читает книги для родителей, пристально наблюдает за развитием своего ребенка и сравнивает его с теми стандартами, что приняты для среднестатистических малышей. Наверняка в какой-то момент она взялась бы приучать дочь к самостоятельному засыпанию. В нынешних же условиях, по ее словам, ничто из этого не подходит ни ей, ни ее семье. «Я продолжаю не обращать внимания на графики или интернет-сайты о детском развитии, потому что знаю, что это не путь Клэр, — говорит Элизабет. — Я понимаю это сейчас, но для осознания мне потребовалось время… Возможно, моя дочь не будет ходить, а я буду, и в этом мы будем глубоко различны, и я не в силах это изменить, но в то же время я вполне в состоянии это принять. И это станет для нее опорой». Список вещей, которые беспокоят Элизабет сейчас и в перспективе, длинен. Но, по ее признанию, есть некая свобода в том, чтобы признавать, кем является ее дочь и с какими трудностями ей придется столкнуться. В том, что процесс, присущий родительству, уже начался. В сознательном принятии идеи, что ее ребенок — отдельная личность, жизнь которой связана с ее собственной, но во многих важных проявлениях находится вне ее контроля. Она наблюдала, как ее друзья, тоже ставшие родителями, проходят через этот процесс, когда у детей не все гладко в школе, когда есть эмоциональные трудности или наступает подростковый возраст. Клэр было всего двенадцать часов от роду, когда Элизабет узнала, что ее дочь будет отличаться от образа, который она себе рисовала. С той самой минуты все материнство Элизабет связано с тем, чтобы принимать Клэр такой, какая она есть. *** Есть у мозга одна центральная характеристика, которая словно выкристаллизовывается в условиях родительства: мозг склонен к прогнозированию. На глубинном уровне я особенно сильно ощущаю это, когда дело касается физической сохранности двоих моих неугомонных сыновей. На детской площадке я прерываю разговор с подругой, буквально замолкая на полуслове, и ловлю своего двухлетку, прыгнувшего со слишком большой высоты. Или, когда мальчики сцепляются в гостиной, превратившись в двух молодых львят или гиен, я чувствую, как мышцы напрягаются, готовясь вмешаться за секунду до того, как их дикие повадки заведут чересчур далеко. Разумеется, эта характеристика свойственна отнюдь не только родителям. Предвосхищение — врожденная особенность мозга. В 1988 году нейробиолог Питер Стерлинг и эпидемиолог Джозеф Айр обрисовали свою теорию аллостаза213, или «достижения стабильности через изменение». Благодаря этому процессу мозг предвидит потребности тела, регулирует работу всевозможных органов и систем, чтобы отвечать их нуждам, а затем анализирует успех или неудачу, чтобы сделать будущие прогнозы точнее. Именно с этим связан тот факт, что организм располагает ограниченными ресурсами, но должен эффективно реагировать на постоянно меняющиеся условия жизни (и постоянное развитие нашего биологического вида, как, впрочем, и других). Однако теория аллостаза выступила в противовес доминирующей идее гомеостаза, согласно которой долгое время считалось, что органы человека контролируются более или менее локально, через цепи негативной обратной связи, чтобы оставаться в рамках набора параметров для оптимального функционирования. Целью гомеостаза было постоянство, а не изменения. Стерлинг всю жизнь был чрезвычайно деятельным. И в своей книге What Is Health? Allostasis and the Evolution of Human Design («Что такое здоровье? Аллостаз и эволюция человеческого устройства»)214 он объяснил, как размышления об аллостазе частично возникли из его собственного внутреннего конфликта между временем, которое он как студент-лаборант посвящал нейроанатомии, и временем, которое проводил на улицах, участвуя в кампаниях за социальную справедливость и против войны. Когда он стал преподавателем Пенсильванского университета, коллеги, включая Айра, поощрили его присмотреться к тем вопросам, в которых его интересы пересекались. Он заметил бо́льшую вероятность инсультов среди малоимущих, в основном в черном районе Кливленда, где он проводил агитационную работу, пока учился в Кейсовском университете Западного резервного района. Учебники твердили, что инсульт и лежащую в его основе хроническую гипертензию вызывают чрезмерное употребление соли вместе с врожденной ее непереносимостью, то есть образ жизни и генетика. «Никакой связи с мозгом, никакой связи с расизмом», — писал Стерлинг. Согласно доминирующей в медицине модели, врач измеряет кровяное давление пациента, определяет высокие показатели как неподобающие и прописывает лечение, обычно в виде медикамента или сочетания медикаментов, чтобы снизить показатели до оптимального уровня. Аллостаз допускает215, что высокое давление может быть результатом бедности или системного расизма, а хронический стресс, который вызывают эти явления, вполне «подобающая» реакция, хоть и вредная для здоровья. Лечение должно включать поощрение пациента к уменьшению стресса через отдых, развлечения и физическую активность, а также смену социального окружения. Добиться последней цели трудно, из-за чего аллостаз является несколько противоречивой идеей. Некоторые утверждали, что в новой теории нет необходимости, поскольку современное видение гомеостаза развивалось и включило в себя регуляторную роль мозга. Другие предложили собственные модели216, переработав либо смешав две существующие. Как это ни назови, идея о том, что мозг непрестанно развивается, стремясь делать все более точные прогнозы на будущее, поменяла — или должна поменять — наши представления о здоровье. Это дало исследователям лучшее понимание217 того, как среда и системные факторы — в частности, стресс, связанный с бедностью в раннем дет­стве, — влияют, например, на здоровье человека на протяжении всей жизни. Тут есть о чем поговорить и в рамках темы родительства. Стерлинг писал, что у мозга есть своего рода «список покупок» для базовых потребностей218, которые постоянно обновляются: вода, соль, глюкоза, регуляция температуры и так далее. Человек стремится отвечать этим потребностям, используя метод кнута и пряника. Кнут — это тревога, исходящая из прогнозирования таких потребностей, и ключевую роль здесь играет выявляющее значимость миндалевидное тело. Пряник — это выделение дофамина в центре удовольствия и префронтальной коре, когда потребность удовлетворена. Равновесие между двумя эмоциями, тревогой (или усилием) и удовольствием (или удовлетворением), — а иногда их дисбаланс — позволяет мозгу извлекать уроки из полученного опыта и корректировать будущие прогнозы. Нейробиолог Лиза Фельдман Барретт219 говорит об аллостазе как о «бюджетировании тела». Все организмы обладают ограниченными ресурсами, которые могут быстро исчерпаться, а для восстановления потребуются сон или еда. Родителям хорошо известно, что такие способы восстановления не всегда доступны. Поэтому даже одноклеточные организмы строят прогнозы, дабы определить, стоит ли та или иная активность ресурсов, которые придется на нее затратить. У более сложных существ мозг устроен как «командный центр» для подобных вычислений. Человеческий мозг эволюционировал, чтобы строить прогнозы не только относительно внутренних потребностей организма, но и относительно наших нужд, касающихся социального вида, к которому мы принадлежим. «Бюджет тела подобен тысячам финансовых счетов в гигантской многонациональной корпорации, и наш мозг приспособлен к работе с такими масштабами, — пишет Барретт в книге «Семь с половиной уроков о мозге»[8]. — И распределение бюджета происходит в чрезвычайно сложно развитом мире, который становится еще сложнее из-за других “мозгов внутри тел”, с которыми нам приходится его делить». Мы приспособлены к таким масштабам. Это обнадеживает. И все же первый опыт родительства, если продолжать метафору с корпорацией, — время дестабилизации. Это крупная сделка, которая завершается еще до того, как удается ознакомиться со счетами объекта инвестирования. Дети являются в этот мир как субъекты, полные неизвестности. Их ресурсы — те приятные звуки и запахи, что они издают, эти крупные жемчужины глаз с тяжелыми веками — становятся вашими ресурсами. Их по­требности становятся вашими потребностями. До первой беременности «список покупок» моего мозга включал такие базовые нужды, как еда, вода, кров и близость, и я удовлетворяла их изо дня в день: прокладывала себе путь по продуктовому магазину, вычеркивала пункты из списка, испытывала предсказуемый соблазн положить в тележку один или два предмета, которых в списке нет. С появлением моего первого сына его потребности внезапно заняли верхушку моего «списка покупок». Все его потребности. Но остались и все мои потребности. Теперь между стеллажей магазина я словно неуклюже толкала перед собой две тележки: одну — со скрипучим виляющим колесом, нагруженную средствами к существованию, другую — с крошечным ребенком в автолюльке, который едва ли был способен на большее, чем следить за проплывающими над его головой флуоресцентными лампами магазина. И все же мой мозг предвосхищал его нужды, раздираемый тревогой и вознаграждением, и с помощью дофамина учился делать эти прогнозы все более точными. Родители становятся дирижерами аллостаза во благо организма своих детей, одновременно поддерживая свой собственный. Но как? Как родительский мозг способен понимать нужды ребенка, которые транслируются на языке, что прежде был ему совершенно неведом? *** У каждого человека есть внутренняя система прогнозирования, которая помогает оценивать текущие и будущие потребности организма и определять, какие ресурсы понадобятся для их удовлетворения. Обширная система различных отделов мозга согласуется220, чтобы считывать внутреннее состояние человека и осмысливать его, — это процесс, называемый интероцепцией. Это гораздо больше, чем просто физические ощущения. Считается, что мозг создает своего рода умозрительную картинку телесных ощущений, привязывает к ней эмоциональные и абстрактные понятия, а затем использует эту картинку в качестве барометра, чтобы предвидеть потенциальные состояния в будущем, основываясь на предыдущем опыте. Этот процесс также обеспечивает ощущение себя в пространстве и времени — от­дельно от других людей и по отношению к ним, — которое нейробиолог А. Д. Крейг назвал «базовым изображением физического “я” как чувствующей (ощущающей) единицы»221. Барретт с коллегами222 предположила, что этот процесс прогнозирования осуществляется распределенной системой мозга, состоящей из сети выявления значимости, о которой мы говорили в третьей главе, и так называемой сети пассивного режима работы мозга. Вместе эти сети формируют то, что ученые называют «высокоэффективной конструкцией для интегрирования информации по всем отделам мозга». Сеть пассивного режима223 — еще один случай, когда система мозга переросла свое имя. Собирая изображения человеческого мозга в процессе выполнения какой-либо задачи, ученые обычно обращают внимание также на состояние мозга до и после работы над задачей, когда испытуемые находятся, в сущности, в покое. К середине 1990-х исследователи обнаружили сеть отделов мозга, отличавшихся большей активностью при покое и демонстрирующих относительный спад активности, когда человек брался выполнять задание. По их мнению, это являлось пассивным фоновым состоянием мозга, или «режимом ожидания». Годами ученые либо полностью игнорировали мозг, находящийся в покое, либо считали, что такое состояние не представляет значительного интереса в плане контроля функционирования мозга. Для них это был просто мозг в покое, мозг, грезящий наяву. В 2001 году группа ученых из Университета Вашингтона в Сент-Луисе (Миссури) оспорила этот подход, указав на то, что отделы мозга, отличающиеся большей активностью в покое, связаны с самоощущением. Исследователи предположили, что сеть пассивного режима играет важную роль в том, как мозг выстраивает повествование о «многомерном “я”». Сеть пассивного режима — с ключевыми узлами224 преимущественно в медиальной префронтальной коре, нижней теменной доле, предклинье и в коре задней части поясной извилины — отнюдь не ленивая система, действующая «по умолчанию». Она играет первостепенную роль225 в нашей внутренней жизни, в том, как мы вызываем воспоминания о самих себе и используем их, чтобы дополнять автобиографию, решать проблемы (в том числе нравственные дилеммы) и моделировать альтернативные варианты развития событий и будущих потребностей. Базовой характеристикой «режима ожидания» является то, что понимание самого себя идет рука об руку с пониманием других. Не раз система пассивного режима демонстрировала, что охватывает присущие человеку теорию сознания и ментализацию — способность воспринимать убеждения, эмоции и душевные состояния других людей. В одной новаторской статье226 функция этой сети описывалась как «“симулятор жизни” — набор взаимодействующих подсистем, которые используют предыдущий опыт, чтобы анализировать и предвидеть социальные и событийные сценарии». Ученые полагают, что у родителей эта система претерпевает изменения. Несколько исследований связали материнство227 с меняющейся активностью в компонентах сети пассивного режима работы мозга или со взаимным наслоением зон, которые, как считается, отвечают за ментализацию. В одном из таких изысканий матерей и бездетных женщин попросили выполнить конкретную задачу (посчитать слоги) — что, предположительно, должно было деактивировать «режим ожидания», — одновременно слушая детский плач и другие звуки, связанные с эмоциями. У матерей, в отличие от бездетных, ключевые узлы этой сети остались частично активными во время выполнения задания. Ученые предположили, что это может отражать перераспределение когнитивных ресурсов матерей по отношению к детскому плачу и другим звукам как к социально и индивидуально значимым сигналам. Эти открытия могут иметь смысл для любого родителя, которому приходилось спешно заканчивать работу в срок, пока длится дневной сон ребенка. То есть быть вовлеченным в работу и прислушиваться к зашевелившемуся ребенку. В других исследованиях сравнили228 мозг матерей в послеродовой депрессии и без и обнаружили различия в состоянии покоя, подчеркивающие важность этих отделов мозга в здоровой адаптации к родительству. В одном примечательном исследовании229 ученые, работающие в Испании и Нидерландах, проанализировали анатомию мозга женщин до беременности, сразу после родов и еще спустя два года. После беременности у женщин отмечено значительное уменьшение объема серого вещества, окружающего среднюю часть мозга, включая медиальную фронтальную кору, предклинье и кору задней части поясной извилины. Считается, что в данном случае такое уменьшение представляет собой адаптивную настройку и эти изменения перехлестнулись с системой, отвечающей за теорию сознания. В дальнейшем ученые связались с подгруппой тех женщин и выяснили, что в большинстве своем перемены эти оставались в силе как минимум шесть лет после родов. Эти изыскания стоят того, чтобы посвятить им больше времени, чем мы и займемся в следующей главе. Однако сейчас стоит отметить, что появление ребенка словно перестраивает отдельные части мозга, вовлеченные в обработку социальных взаимодействий и наше самоощущение внутри социального контекста, и многие из этих перемен могут оказаться постоянными. Доказательная база исследований с участием отцов меньше230, однако ученые обнаружили, что отделы мозга, вовлеченные в ментализацию, активируются, когда отцы воспринимают сигналы от младенцев. Среди этих участков фигурирует верхняя височная борозда — отдел мозга, занятый в социальном познании и построении прогнозов. Мы уже упоминали его в третьей главе в связи с его активностью у отцов, играющих первичную и вторичную роли в заботе о ребенке. Когда исследователи взглянули на состояние мозга231 отцов и бездетных мужчин, пока те смотрели на изображения детей (чужих), выяснилось, что у этих групп испытуемых множество различий в отделах, отвечающих за считывание эмоциональных сигналов других людей и интерпретацию чужих душевных состояний. Зоны повышенной активности у отцов совпали с ключевыми узлами сети пассивного режима работы мозга. Ученые отметили: возможно, отцы находят лица незнакомых детей в большей степени «индивидуально значимыми», нежели это делают бездетные мужчины, потому что у отцов уже есть связь с собственными чадами. Если системы мозга, отвечающие за социальное взаимодействие и самосознание, меняются под воздействием беременности и родительства, тогда как именно это сказывается на том, как родитель ощущает самого себя? Как наша внутренняя жизнь соотносится с внешним миром? Сегодня наука еще далека от ответа на этот вопрос. В действительности это не тот вопрос, на какой наука когда-либо сможет в полной мере ответить на индивидуальном уровне. И все же это увлекательная тема для изучения. Уинни Орчард — ученый, который работает в Австралии и, кроме прочего, исследует долгоиграющие структурные эффекты родительства. Орчард сказала мне, что видит в переменах сети пассивного режима работы мозга отражение того, как человеческое «я» «в состоянии родительства простирается несколько дальше», чтобы охватить еще и ребенка. Все эти грезы наяву и размышления, вся эта интероцепция, улавливание нашей внутренней сущности и историй, что мы создаем на базе этой информации и используем для прогнозирования, — в этом повествовании дети становятся главными персонажами, а будущее, которое мы планируем, принадлежит и им тоже. В этом смысле ученые приближаются к поэтам. «Добро пожаловать, теперь не только ты у себя на уме, — поет Брэнди Карлайл в начале безумно красивой баллады 2017 года, которую она посвятила своей дочери Эванджелин и себе самой как молодой матери[9]. — Ты привязана к другому и вечно в тревоге. Давно известная мелодия обрела рифму». *** Логично, что нейронная сеть, настолько вовлеченная в распознание внутренних ощущений нашего тела, меняется при появлении ребенка. В конце концов, в течение примерно сорока недель беременности ребенок буквально является частью организма матери. И во многих смыслах остается этой частью. Тело роженицы становится телом, выносившим ребенка. Представьте, сколько здесь всего. Удивительная способность к лактации и связанные с ней перемены гормонального фона и метаболизма. Изменение веса и формы тела. Расхождение брюшных мышц и изменения тазового дна. Травма и исцеление в связи с беременностью и родами, накладывающиеся на травму и исцеление, связанные с жизнью до ребенка. Весьма частое явление фантомных шевелений плода232, о котором многие женщины свидетельствуют спустя годы после беременности. А еще фетальные клетки, которые пересекают плаценту233 и обосновываются на длительное время в теле (в том числе и в мозге) матери, а также тех, кто не смог выносить или сделал аборт, — малоизученный феномен, известный как микрохимеризм. Вне утробы дети формируют телесный бюджет своих опекунов. Они кардинально влияют на привычки, связанные со сном, питанием и физической активностью. Они господствуют в часы бодрствования, трансформируют общественную жизнь семьи, требуют чуть ли не постоянного физического контакта и настолько меняют подсознательное существование своих опекунов в мире, что взрослые ловят себя на том, как раскачиваются взад и вперед на подушечках стопы, точно укачивают ребенка, хотя стоят в одиночестве в очереди продуктового магазина. Как сказала об этом одна группа ученых, границы между собой и другим «проницаемы в той же степени, что и пуповина»234 во время беременности. Являясь на свет, младенцы требуют от своих родителей так много, что разделительная линия «все больше мутнеет, перенося связь, образовавшуюся в утробе, в реалии повсе­дневной жизни». От этого зависит жизнь детей. Им важно, чтобы родители заботились о них, помогали им выживать и процветать, само собой. Им также требуется, чтобы родители показали235, как быть человеком среди других людей, как быть частью социального вида. Все это может звучать как возвышенная, даже божественная цель. Между тем связь между матерью и ребенком — наиболее распространенная и наиболее крепкая из всех социальных связей среди млекопитающих. Материнское поведение — «самая что ни на есть первобытная система заботы»236 у млекопитающих, писали Майкл Ньюман и Ларри Янг. Их работа стала основополагающей для понимания нейробиологии родительства у других животных и для обнаружения элементов, наиболее соответствующих человеческому виду. Нейронная сеть, участвующая в материнском поведении, с большой вероятностью обеспечила «нейронный каркас», поверх которого были построены прочие связи, включая те, что существуют в родительской паре и между другими родственниками. Материнская мотивация, писали они, возможно, стала эволюционной базой для эмпатии, альтруизма, доверия и сотрудничества — стольких характеристик, которыми мы привыкли определять природу человека. Полную зависимость новорожденных от своих родителей можно рассматривать как ограничение, позволявшее мозгу примата расти, а тазу менять форму, чтобы человек мог ходить на двух ногах. Это уязвимость, но она становилась и возможностью. Она создавала ситуацию, в которой базовая архитектура детского мозга развивалась, когда ребенок попадал во внешний мир и жил в тандеме как минимум с еще одним человеческим существом. Развитие мозга, происходящее в таких условиях, поддерживает сложную сеть взаимоотношений, которые длятся всю человеческую жизнь. Базовые телесные потребности ребенка должны быть удовлетворены. Родителям следует удовлетворять их, корректируя свои собственные. Человеческий мозг позволяет все это, делая ребенка и родителя зависимыми друг от друга.