Эта система мотивации работает на дофамине, регулируемом окситоцином. Дофамин часто интерпретируется как гормон «хорошего настроения», связанный с удовольствием, какое люди получают от секса, от ударной тренировки или от запаха пекущихся в духовке кексов. По большей части это обозначение ошибочно, хотя от него трудно избавиться. Раньше ученые полагали175, что дофамин выделяется в ответ исключительно на стимулы вознаграждения, однако исследования животных на протяжении десятков лет показали, что в ответ на негативные стимулы он вырабатывается тоже. В действительности дофамин — азартный игрок. Он анализирует ситуацию на игральном столе — конкретные текущие обстоятельства — и помогает мозгу составлять прогнозы относительно того, как дела пойдут дальше. На основании побед или поражений, когда ситуация складывается лучше или хуже, чем ожидалось, дофамин отправляет сигналы по межнейронной сети, управляя действиями, эмоциями и обучением. С помощью одного удивительного ряда экспериментов176, проведенных в лаборатории Элисон Флеминг, выяснилось, что гормональный всплеск, связанный с беременностью, понижает исходный уровень дофамина у крыс-матерей. Но затем взаимодействие крысы с детенышами приводит к еще более высокому и значимому скачку дофамина. Детеныши становятся «дискретным сигналом», как сказала мне Флеминг. Вознаграждение велико, и оно ускоряет запуск материнского поведения, необходимого потомству. На выработку дофамина влияет окситоцин. Этот нейропептид, который вырабатывается у женщины во время родов и у всех родителей, когда они эмоционально взаимодействуют со своими детьми, стимулирует формирование дофамина в вентральной области покрышки. У животных и у людей окситоцин вновь и вновь доказывал177 свою значимость в родительстве. Крысы-матери, у которых в вентральную область покрышки поступает больше дофамина178, демонстрируют более высокий уровень материнской заботы. Считается, что работа окситоцина в системе вознаграждения — ключ к тому, как для родителя запах детенышей из отталкивающего превращается в притягательный. В одном исследовании с чрезвычайно малой величиной выборки179 — всего двенадцать матерей, протестированных через несколько недель после родов, — ученые выявили, что, слыша плач своих младенцев, матери, родившие вагинально, показывали более высокую нейронную активность в областях мозга, связанных с вознаграждением и мотивацией (в том числе в миндалевидном теле), нежели те, что прошли кесарево сечение. Авторы исследования предполагают, что разница эта имеет отношение к «вагиноцервикальной стимуляции» и всплеску окситоцина, уровень которого особенно велик при вагинальных родах. Ученые до сих пор бьются над вопросом, как работает дофаминовый путь, однако ключевым понятием для родителей здесь является ответная реакция. Хорошие игроки быстро подстраиваются под изменения на игровом столе. Дофамин способствует гибкости180 человеческого поведения и может даже обусловливать большую часть адаптивности, которую можно наблюдать, когда родителю удается преодолеть ошибки прогнозирования. Сеть выявления значимости181 играет важную роль в регулировании ответной реакции, хотя в рамках родительства ее работа часто преподносится в форме проявления бдительности и обнаружения угрозы, служа фундаментальной цели — обеспечению безопасности уязвимого ребенка. К сети выявления значимости относятся миндалевидное тело и ключевые структуры коры, которые в мозге здоровой женщины в послеродовой период отвечают на сигналы ребенка. Считается, что эта область имеет важнейшее значение в отделении зерен от плевел, когда дело касается потока входящей информации, принимаемой мозгом, особенно в условиях сложного социального окружения. Она направляет внимание и кратковременную память на те события или раздражители, которые особенно важны для регулирования базовых функций организма — или организмов, если говорить об опекуне и ребенке, — и ускорения реакций со стороны моторной системы. Можно понять, почему сеть выявления значимости так важна в заботе о детях с их обилием нужд, которые требуют внимания и быстрых действий. Миндалевидное тело, пожалуй, наиболее изученная часть мозга в контексте материнского поведения у людей. Возможно, вы слышали, что оно отвечает за реакции вроде «бей или беги». Долгое время миндалевидное тело считалось детектором страха. Сегодня его чаще называют «детектором значимости». Это своеобразный смыслообразователь. Миндалевидное тело служит посредником — и подстегивающим фактором — между системами, которые обнаруживают сигналы ребенка, интерпретируют его эмоциональное состояние и направляют соответствующие реакции. И судя по всему, приоритет оно отдает сигналам стресса. У родителей миндалевидное тело182 и связанные с ним области, участвующие в обработке эмоций, активируются в большей степени детским плачем, нежели смехом. Примечательно, что для бездетных людей справедливо противоположное: их миндалевидное тело активнее реагирует на смех. В одном исследовании 2019 года рассматривалась связь между миндалевидным телом и другими областями мозга в «состоянии покоя»183. Для этого ученые не давали участникам — сорока семи женщинам с первым опытом материнства и детьми в возрасте от нескольких недель до почти десяти месяцев — никаких заданий на выполнение. Вместо этого они измеряли уровень кислорода в крови, снабжающей мозг, в то время как испытуемые просто лежали в сканере. Исследователи полагают, что такой подход способен выявить истинные (базовые) связи внутри мозга — не только то, как нейроны взаимно возбуждаются в ответ на определенные раздражители, но и то, как они готовятся к этой активности, когда задание еще не получено. Это показывает функ­циональную архитектуру мозга: не одно лишь движение поездов, а еще и конструкцию туннелей. Ученые выяснили: чем больше у матери опыта — то есть чем больше месяцев прошло после родов, — тем больше правая и левая части миндалевидного тела связаны с ключевыми отделами мозга, пока женщина находится в покое. Матери с лучшей связью между миндалевидным телом и центром удовольствия легче справлялись с тем, что исследователи называют «материнским структурированием»: оно включает считывание интересов ребенка и управление ими, которое должно происходить таким образом, чтобы не утомить малыша. По сути, все это значит «обращать внимание» и «разумно реагировать». Открытия ученых подтвердили важность систем вознаграждения и выявления значимости и их влияние друг на друга, усиливающиеся по мере углубления в родительский опыт. Согласно Алексу Дюффорду, ведущему специалисту в рамках этой работы: «Вы смотрите на ребенка, это вызывает приток дофамина. Вы крайне увлечены, считаете, что ребенок чрезвычайно симпатичен. И затем вы начинаете демонстрировать нечто вроде материнского поведения, хотя, возможно, даже не знаете, что надо делать, а потом получаете ответ, — это цепь обратной связи. Ребенок может реагировать положительно. Может реагировать отрицательно». Мотивация и выявление значимости, по словам Дюффорда, управляют обучением. Исследователи дают этим системам названия и распределяют их по категориям, но ни одна из систем не работает обособленно. Они накладываются друг на друга и на межнейронную сеть, вовлеченную в распознавание чужих эмоциональных состояний и регулирование своих собственных, в принятие решений и в направление внимания. Недавние изыскания в области человеческого мозга показали184, что связи в рамках системы выявления значимости зависят от функции дофамина и его роли в приписывании ценности стимулам. Другие отделы мозга тоже влияют на эти системы и взаимодействуют с ними, помогая помечать сигналы ребенка185 как важные еще до того, как человек успеет их осознать. Среди них — быстро действующая орбитофронтальная кора, которую иногда причисляют к частям системы выявления значимости; область среднего мозга, которую называют периакведуктальным серым веществом и которая, как выяснилось, почти так же быстра в распознании исходящих от ребенка звуков, а также мозжечок, точная роль в родительстве которого все еще относительно не ясна. Детям требуется, чтобы мы реагировали быстро. Мы должны обеспечивать их комфорт и удовлетворять их базовые нужды, даже когда у нас нет понимания, что именно им сейчас необходимо. Нужно также, чтобы мы находили в этом радость и возвращались за новой порцией. Поэтому они рождаются с этими большими глазами и мощными легкими, чтобы подключаться напрямую к нашему мозгу. В исследовании тревожных расстройств и эмоций женщины в перинатальный период основное внимание уделяется тому, что происходит, когда нормативные изменения186, являющиеся частью адаптации к родительству, не происходят или происходят с нарушениями. Повторные изыскания обнаружили притупленные реакции в ключевых частях систем мотивации и выявления значимости у матерей, переживающих послеродовую депрессию, хотя одна группа ученых заявила об увеличившейся чувствительности миндалевидного тела к определенным раздражителям. Эти различия в результатах указывают на то, как много еще предстоит выяснить о неоднородности перинатальных переживаний и тревожных расстройств. Они также указывают на идею о том, что нейробиологическая настройка на родительство зависит от точности наладки с возможными вариациями. Требуется равновесие между удовольствием и беспокойством, радостью и страхом, быстрыми подсознательными реакциями и осознанным принятием решений. Из всех параметров, по которым родительство у людей отличается от родительства у грызунов, наиболее важным, пожалуй, является следующее: человеческие родители не настолько зависят от гормонов, чтобы выполнять свои задачи. О ребенке может заботиться практически любой, кто решит это делать. Однако те, кто принимает такое решение, испытывают собственный переход к состоянию родительского мозга. К этим переменам их ведут гормональные перестройки и опыт, равно как и выносивших беременность матерей, а также самцов и девственных самок крыс, непосредственно взаимодействующих с детенышами. Исследователи Университета Бар-Илан187 в Израиле вместе с коллегами обнаружили, что у матерей, которые несут основную ответственность в заботе о детях, активность в миндалевидном теле выше, нежели у отцов, являющихся опекунами второго плана. Но нельзя сказать того же об отцах, которые берут на себя основную заботу. У последних активность в миндалевидном теле сопоставима с материнской активностью и миндалевидное тело демонстрирует мощную функциональную связь с областью, называемой верхней височной бороздой. На самом деле у всех отцов в этом исследовании наблюдается такая зависимость: чем больше времени отец проводит в заботе о ребенке, тем сильнее связь между этими двумя областями мозга, которые, как считается, способствуют лучшему распознанию социальных сигналов. Можно представить, насколько подобное распознание важно для родителя, чьи системы боевой готовности не подверглись интенсивному влиянию беременности. Об отцах и других опекунах, не вынашивающих детей, можно сказать еще очень многое, но на данном этапе важно, что к чуткому родительскому мозгу существует больше одного пути. И поэтому давайте вернемся к окситоцину и вагинальным родам. Беременные много слышат о важности естественных родов и грудного вскармливания, в которых видят наилучший из возможных вариантов старта для жизни ребенка. Я всегда буду восхищаться телом в родах. И где я только не писала188 о трудностях и радостях кормления грудью! Роды и кормление, и особенно уровень травмы или поддержки, который женщина испытывает в связи с этими процессами, заметно влияют на послеродовой период и родительский мозг. Однако ни один из этих факторов не может строго определять развитие человека как родителя. Помните о разнице в нейронной активности матерей, которые рожают вагинально и путем кесарева сечения? Эта разница исчезает189. К трем или четырем месяцам после родов исследователи уже не находят никаких функциональных различий в межнейронной сети у двух подопытных групп. Точно так же те же исследователи190 обнаружили чрезвычайно малое различие в мозговой деятельности матерей, кормящих исключительно грудью или исключительно смесью в течение первого месяца жизни ребенка, однако никаких данных о том, куда девается это различие, опубликовано не было. Опять же, это изыскания с небольшим охватом, поэтому трудно сказать, как открытия показали бы себя на уровне целой популяции. Другое исследование191, в котором специалисты изучали структурные изменения в материнском мозге, не выявило никаких измеримых различий в зависимости от способов родов или кормления, хотя и в нем величина выборки была мала. Эти факторы отягчены очень высокой моральной нагрузкой для беременных и родивших женщин, но небольшие исследования — практически все, по чему мы можем судить об их влиянии на развитие родительского мозга. Надеюсь, эту проблему институты, организующие изыскания в области родительского мозга, рассматривают особенно пристально. А теперь позвольте повториться: насколько известно, не существует одного единственно верного способа обрести состояние гибкости и чуткости, которое требуется ребенку и родителю. Возможно, наиболее важный поступок, который мы можем совершить во благо своих детей, — взять их под свое крыло. Слышать их, чувствовать их запах, наблюдать за ними. Поддерживать с ними связь. Гормоны закладывают фундамент, но именно взаимодействие в конечном счете формирует мозг родителя так, как это необходимо для заботы о его конкретном ребенке. *** В один из последних дней 2019 года я ехала на встречу с сестрой, чтобы вместе пообедать и сходить в кино — на «Маленьких женщин». И я, как это называют любители общественного радиовещания, «зависла в машине»[6], хотя в моем случае это было зависание у парковочного автомата. Я написала сестре, что немного опаздываю, и сидела в машине, слушая Венди Вуд192, эксперта по психологии привычек. Она обсуждала с ведущим программы Hidden Brain Шанкаром Ведантамом то, почему стольким людям трудно исполнять обещания, данные себе под Новый год, — на дворе был как раз тот самый сезон. Вуд объяснила, что привычки формируются не под влиянием силы воли и не через философию «просто делай», с которой многие пытаются подойти к этой задаче. Скорее требуются постепенные изменения в подсознательных процессах, которых можно добиться через ассоциацию конкретных сигналов с конкретным вознаграждением. Процессы эти осуществляются по большей части с помощью дофамина, который распознает вознаграждение и устанавливает связь между ним и теми сигналами окружающей среды, которые к нему привели. Хорошие привычки формируются, как правило, не столько через контроль наших мыслей или поведения как таковых, сколько через изменение сигналов внешней среды, поделилась Вуд. Крупные жизненные события вроде переезда или брака меняют множество сигналов за раз, создавая то, что ученые называют прерыванием привычки. «Они всё переворачивают с ног на голову, — пишет Вуд в своей книге «Привычки хорошие, привычки плохие»[7], — и в один момент все ваше поведение — привычки и все прочее — зависает в воздухе, ожидая, что вы определите всему этому новое место». Переход в состояние родительства создает большую неразбериху, но вместе с тем у нас появляется крошечный авиадиспетчер, который дает точные и мощные сигналы, помогающие привычкам приземлиться. Я начала думать об этих первых месяцах как о периоде быстрой перемены привычек. Создание даже одной новой привычки — трудное дело. Однако в родительстве есть нечто такое, что делает этот процесс в корне отличной формой прерывания привычки. Появление ребенка требует отнюдь не одной большой волны, сметающей старые привычки и приносящей новые. Оно ставит родителя перед лицом непрестанных перемен. Детям необходимо, чтобы мы быстро формировали множество новых привычек, а затем так же быстро меняли их на другие. Детям нужно, чтобы мы стали умелыми и оставались высокочувствительными по отношению к ним по мере их роста. Детям требуется эффективная планомерная забота, которая вместе с тем должна быть гибкой. Это большая задача. Тут нужна такого рода собранность, которая для родителя может оказаться в новинку. Исследователи, изучающие мотивацию, часто говорят на эту тему, используя понятия реакций привлечения и завершения, первое из которых относится к поисковому поведению, а второе — к действиям, предпринимаемым для достижения цели, насыщения. Около десяти лет назад Мариана Перейра с коллегой организовали круглый стол для исследователей, дабы обсудить их изыскания в области материнской мотивации и начать дискуссию. Некоторые из ученых для обсуждения материнской мотивации использовали это деление — привлечение против завершения, — а другие нет. Это была чисто техническая деталь, исключительно внутри группы экспертов, но в конце концов они пришли к общему мнению193, которое, полагаю, очень важно для всех нас. Тяга человека заглядывать в свой смартфон, или съедать ведро картошки фри, или даже употреблять определенный наркотик удовлетворяется, едва лишь цель достигнута. Она может вернуться очень скоро, так что существует цикл с участием поиска и насыщения. Однако материнская мотивация работает иначе. Это сложное состояние бытия, которое поддерживается «без отклонений в течение долгого времени, пока поступают соответствующие стимулы», написали участники круглого стола. Цели этой мотивации могут меняться или даже оставаться в состоянии пассивной готовности: покормить, вытереть отрыжку, поиграть, сменить подгузник, запеленать, убаюкать, проверить, написать список дел, выпить чаю, покормить снова. Мотивация никуда не девается. На деле насыщение так и не наступает, сказала мне Перейра. Возможно, так получается потому, что намерение направлено не на собственное удовлетворение, а на ребенка, нужды которого постоянно меняются. «Энергия, которая требуется для того, чтобы всегда быть рядом в боевой готовности, это нечто невообразимое», — сказала она. Представьте S5194, мать-крысу, которая была не в силах остановиться. Она стала частью эксперимента, результаты которого были опубликованы в 1969 году. Ее и группу других беременных крыс учили нажимать на маленький рычаг близ их гнезда, чтобы получать гранулу с едой, которая скатывалась по короткому желобу. В определенный день, родив своих детенышей, S5 нажала на рычаг и получила свою обычную порцию еды: шесть нажатий — шесть гранул. Затем она нажала снова, и по желобу скатился крысенок. Ее детеныш. Вообразите ее удивление, вспышку радости от встречи со своим ребенком, а затем ужас. Что крысенок делает здесь, в этом желобе, в холоде и одиночестве? Ее организм ответил прежде, чем мог возникнуть подобный вопрос. Она отнесла детеныша в свое безопасное гнездо в десяти сантиметрах от кормушки и вернулась к рычагу. Еще одно нажатие — и снова крысенок. Она продолжила в том же духе: нажатие, детеныш, нажатие, детеныш — пока все шесть крысят не оказались в гнезде. Затем она опять вернулась к рычагу. Прежде чем стать матерью, S5 не проявляла к крысятам ни капли расположения. Теперь же ее занимали все без исключения. Крысы готовы заботиться обо всех детенышах, не только своих. Так что S5 продолжила нажимать на рычаг и подбирать чужих крысят, собирая в своем гнезде приемышей. Один, второй, еще и еще, пока они не превратились в реку из крысят — настоящий поток потребностей. В течение трех часов мать-крыса собрала шестьсот восемьдесят четыре крысенка с бешеным темпом один детеныш за пятнадцать секунд, пробежав более пятидесяти метров с крысятами в зубах и такое же расстояние на пути к желобу в поисках следующего детеныша. Сказать, что она не чувствовала усталости, значило бы солгать. Разумеется, она была измотана грандиозной миссией, которую выполняла в первый же день после родов. Однако она не остановилась. Первыми сдались люди, уставшие поставлять крысят на желоб. S5 была «первопроходцем» в этом исследовании, но другие четыре матери-крысы, которых тестировали тем же образом, демонстрировали похожую мотивированность: все нажимали на рычаг, чтобы утащить в гнездо сотни детенышей каждая. В 1999 году группа исследователей лаборатории Элисон Флеминг дополнила эти результаты195 экспериментом, который оказался основополагающим в понимании того, как мозг превращает специфическую ценность потомства в мощное вознаграждение и подкрепляющий стимул, параллельно объяснив роль медиальной преоптической области (MPOA) и миндалевидного тела в этом процессе. «Вы только представьте, — сказала мне Перейра. — Если вы нажимаете на рычаг и получаете собственного сына, затем нажимаете снова — и опять получаете своего сына, вы приметесь нажимать без остановки». *** В первые недели после рождения сына меня обуревала тревога. Мы с мужем переехали в наш первый дом — всего за несколько недель до предполагаемой даты родов. Кухня еще была не готова, поэтому коробки с вещами стояли там под строительной пылью, когда мы узнали, что у прежних хозяев стены и шкафы на кухне покрыты краской с высоким содержанием свинца, — вопрос, которым раньше не задавались ни мы, ни наш подрядчик. Мы выяснили, что свинцовой краской покрыты двери в доме и пол из строганых досок на заднем крыльце. Та же краска обнаружилась на подоконниках — внутри и снаружи. Здесь нашему сыну предстояло начать свою жизнь, однако дом внезапно оказался зоной повышенной опасности. Разговаривая с сестрой, я всхлипывала в трубку: «Я уже подвела его». Примерно за две недели до предполагаемой даты родов у меня поднялось давление, и роды пришлось стимулировать. Хартли родился маленьким — меньше трех килограммов, — с большими глазами и копной волос. Я испытывала неописуемый трепет. А еще я боялась. В интервью в марте 2020 года196 Челси Клинтон описала любовь к своей новорожденной дочери как «взрыв на клеточном уровне» и добавила, что одновременно почувствовала высочайшую готовность ее защищать. Она вспоминала, как сказала об этом мужу после родов, ссылаясь на программу, которую они смотрели по History Channel в последние дни ее беременности: «Если викинги совершат набег на эту клинику, я встану и буду защищать своего ребенка». Он взглянул на нее и ответил: «О чем ты? Мы в Манхэттене». Не сомневаюсь, Клинтон дала бы отпор викингам. В моем же случае не было никаких внешних захватчиков. Источник угрозы находился гораздо ближе: что, если я сделала неверный выбор? Что, если я не смогу кормить или защищать его? Что, если я его подведу? В первые дни и недели дома я тратила драгоценные часы, склоняясь над кроваткой Хартли, чтобы убедиться, что он все еще дышит. Я не прислушивалась к совету, который мне давали снова и снова: спать, пока спит ребенок. Вместо этого я открывала поисковик, чтобы найти волшебный способ измерить, достаточно ли новорожденный ест, или чтобы научиться интерпретировать цвет детских экскрементов. Я читала про возможное присутствие токсинов в детских салфетках, игрушках, в еде, которую ем я (а следовательно, и он), в воздухе, которым мы дышим, и в воде, что течет по трубам нашего дома. И эта свинцовая краска. Это был реальный риск, на который, однако, мы могли повлиять. И все же в моем воображении он обрел грандиозные масштабы. Я бесконечно драила полы, но продолжала представлять ядовитое облако, которое преследует меня, пока я несу своего ребенка, такого крошечного и хрупкого, из комнаты в комнату. С виду я неплохо справлялась. Получая помощь со стороны мужа и нашей большой семьи, я хорошо ела, успевала принимать душ и время от времени выходила прогуляться и подышать морозным воздухом — в Мэне тогда заканчивалась зима, — хотя от мысли о Хартли, оставшемся дома, меня бросало в пот. Я удаленно работала, пока, будучи редактором ежедневной газеты, находилась в отпуске по беременности и родам. Я писала записки с благодарностями — причем без промедления — за дет­ские подарки, которые нам присылали. Я принялась искать компании, которые снижают риски воздействия свинца. Хартли порой мог целый день провести на груди с небольшими перерывами, из-за чего казалось, что ему не хватает молока, тем не менее он стабильно набирал вес. В шесть недель во время планового осмотра акушер-гинеколог диагностировала у меня послеродовую депрессию. Она отметила, что мои ответы на стандартный опросник были несколько путаными, хотя в целом результаты оказались в допустимых пределах. Она спросила, не возникает ли у меня мыслей о причинении вреда себе или ребенку, и, когда я ответила отрицательно, она оставила эту тему. Однако тревога стала моим постоянным спутником. Неослабевающим состоянием моего ума. Круг замкнулся. Я тревожилась о тревоге. Беспокоилась, что она затопит все прочие эмоции, которые я должна ощущать, вроде тепла и радости. Благодарности. Присутствия. Я беспокоилась, потому что уже чувствовала себя подобным образом раньше. Будучи ребенком, я страдала от симптомов, какие бывают при обсессивно-компульсивном расстройстве. Я мыла руки, пока кожа не сморщивалась от воды. Делала это часто — безо всякой надобности. А еще панически переживала за безопасность близких. Я пребывала в этом состоянии тревоги постоянно: с утра, когда снова и снова щелкала переключателем света в ванной, и до вечера, когда считала шаги от ванной до кровати. В какой-то момент я решила, что с меня хватит: буду браться за дверные ручки и не стану тут же мыть руки, чтобы доказать себе, что ничего плохого не случится, что судьба людей, которых я люблю, не контролируется внутренними механизмами моего мозга. Мало-помалу я изобрела то, что теперь понимаю как своего рода самостоятельную экспозиционную терапию, хотя в то время не была с ней знакома. Я нашла способ управлять своими безосновательными тревогами. Нечто похожее я почувствовала после рождения Хартли. И это очень меня беспокоило. На этот раз судьба сына и вправду была в моих руках. Она зависела от адекватности моего ума и моих действий. Моя одержимость вернулась. Материнство вновь заставило меня почувствовать себя как раньше, думала я, а ведь теперь я всегда буду матерью. Я всегда буду такой тревожной? Будет ли от этого страдать мой ребенок? *** Оглядываясь в прошлое, я смотрю на это время с точки зрения человека, который теперь регулярно посещает психотерапевта, и понимаю, что тогда помощь профессионала была бы кстати. Жаль, что я не обратилась за ней раньше. Но есть еще нечто такое, что могло бы помочь и в результате помогло, — понимание, что как минимум часть моих тревог в роли молодой матери нормальна. Более шестидесяти лет назад педиатр и психоаналитик Дональд Винникотт описал период после рождения ребенка, когда женщина сосредоточивает все внимание на нем, как состояние «первичной материнской озабоченности». Он охарактеризовал несколько недель после родов как период повышенной чувствительности. Возможно, женщины, которых наблюдал Винникотт, тоже были одержимы тем, насколько хорошо их новорожденные едят и спят, либо отказывались разлучаться с ними. Возможно, они переживали насчет собственной состоятельности в качестве родителей, но не желали принимать помощь от окружающих либо чувствовали вину, когда переставали думать о своих детях хотя бы на несколько минут. По мнению Винникотта197, подобная чувствительность является не побочным эффектом, действие которого следует переждать, а необходимым проявлением заботы и путем, который необходимо пройти, чтобы научиться соответствующим образом удовлетворять многочисленные нужды ребенка. Винникотт писал, что озабоченность эта была достаточно сильной, чтобы «посчитать ее патологией, если бы не факт беременности». Он называл это «нормальной патологией» наравне с «диссоциированным состоянием», или «автоматизмом», — ощущением, которое «матери едва ли могут вспомнить, когда уже пережили его». Несомненно, в рассуждениях Винникотта немало от патриархального мышления. «Женщинам с “сильно развитой мужской частью самосознания”, под чем я подразумеваю амбиции и интересы вне домашней жизни, может с трудом даваться достижение такой чувствительности, — сказал он, — что подвергает невзгодам их детей и семьи». И все же странным образом его слова меня успокаивают. Ученые Центра исследований детства при Йельском университете посчитали эти высказывания провидческими. Джеймс Лекман был уже хорошо известным исследователем синдрома Туретта и обсессивно-компульсивного расстройства, когда в 1990-е молодая ученая Рут Фелдман — которая теперь сама уже является нейробиологом с именем — познакомила его с идеями Винникотта о материнской озабоченности. Лекман вспоминал собственные ощущения, когда в 1974 году родилась его дочь, тот энтузиазм, с которым он и его жена готовили квартиру к появлению ребенка. Он перекрасил комнаты и затащил на третий этаж дерево, из которого сделал колыбель для дочери. Жена попросила его отодвинуть холодильник от стены, чтобы вымыть под ним пол. Все должно было выглядеть совершенно. Лекман предположил, что озабоченность, которую чувствовал он сам и которую описывали многие другие родители, имеет что-то общее с обсессивно-компульсивным расстройством по части симптомов, а может быть, и в нейронной подоплеке этих мыслей и действий. Он объединился с Фелдман и другими коллегами, чтобы выяснить природу этой озабоченности и измерить ее степень среди родителей. В 1999 году Лекман и Фелдман опубликовали выводы198, полученные на основе серии интервью с участием сорока одной пары матерей и отцов. Участников опрашивали ближе к концу беременности женщины, через две недели после родов и еще раз примерно через три месяца. Вопросы касались в основном поведения испытуемых, их мыслей и эмоционального состояния. Как выяснилось, практически все родители тревожились за своих детей. Что особенно интересно, так это общая для всех степень озабоченности. Через две недели после родов матери в среднем сообщали, что думают о своих чадах по четырнадцать часов в день. Отцы — вполовину меньше. Более трех четвертей родителей отмечали потребность проверить ребенка, даже если знали, что все в порядке, а у некоторых это желание было навязчивым. Родители рассказывали, как их посещали мысли о том, что они могут уронить младенца, или что на ребенка нападет домашний питомец, или что они по собственной небрежности как-то навредят малышу. Что еще хуже, так это мысли о том, как они могут выйти из себя — ведь они крайне устали — и ударить или тряхнуть ребенка. Исследователи родительских состояний нередко проверяют участников своих изысканий на наличие депрессии или тревожных состояний, даже если предмет изучения не связан напрямую с этими симптомами. Обычно выясняется, что у большинства есть199 скрытые проявления одного или обоих состояний, а у некоторых родителей выявляются и клинические диагнозы. Резерфорд сказала мне, что отсутствие у матери каких-либо признаков тревожности — редкое явление. Поэтому ученым непросто понять, что эти симптомы означают в контексте родительства: когда это лишь признаки адаптации к новым условиям, а когда — патология, ведь такие проявления весьма частотны. «Родителей осаждают200 всевозможные тревоги, связанные с новорожденным, с безопасностью домашней обстановки, а еще с собственным здоровьем и благополучием, равно как и с фундаментальной готовностью быть родителем, — писали Лекман и его коллеги в своей научной работе в 1999-м. — Беспокойство о детях отличается характерным содержанием, одинаково свойственным всем семьям». Мия Эдидин слышит об этих тревогах — проявленных в той или иной степени — от большинства родителей, с которыми работает. Эдидин — социальный инспектор и руководитель клинической программы в Perinatal Support Washington. Это некоммерческая организация штата Вашингтон, которая ведет группы поддержки для родителей, устраивает сеансы психотерапии и обслуживает телефонную «теплую линию», на которую испытывающие трудности родители могут позвонить, чтобы получить поддержку таких же родителей, как они. У Эдидин есть короткий список тем, актуальных практически для каждой семьи. Номер один в нем — крупное землетрясение, которое ожидается в ближайшее время в Зоне субдукции Каскадия. Это риск, которому жители Тихоокеанского Северо-Запада подвержены изо дня в день. Но для молодых родителей опасность эта еще реальнее и насущнее. Эдидин говорит, что они думают: «Я подвергаю опасности это крошечное существо, к которому так сильно привязан, что аж больно». А для молодого родителя чувство, что ставишь под угрозу собственного ребенка, — «худшее, что можно представить». Эдидин помогает родителям выявить те тревожные мысли насчет благополучия их детей, которые могут быть иррациональны. В интервью со мной201 для статьи в Boston Globe в мае 2020-го она сказала, что пандемия коронавируса усложнила эту задачу. Весь мир насторожился. Но возможности для работы все же остались. «Мы можем использовать данные, которые находятся прямо перед нами, — поделилась она. — Несмотря на COVID, будучи молодыми родителями, мы в состоянии взглянуть на своего ребенка, чтобы понять, что с ним все в порядке». Эта стратегия — то, что отмечают также Лекман и его коллеги. Физическая близость к ребенку, даже когда беспокойство не отпускает, способна уменьшить стресс. «С ребенком на руках, — пишут ученые, — родители могут унять свою тревогу хотя бы на короткое время. Им нужно просто проверить ребенка или иными способами убедиться, что он в безопасности». Исследователи пришли к выводу, что родители новорожденных испытывают «состояние измененного сознания», которое несет свою ценность, стимулируя их переход к родительству, и вместе с тем делает их более подверженными психическим заболеваниям. Многие роженицы переживают послеродовую депрессию или тревожные расстройства. Число, которое часто называют в Соединенных Штатах, — одна мать из пяти. Хотя оценить точно трудно, учитывая несостоятельность послеродового ухода, предрассудки, связанные с послеродовой депрессией, и тот факт, что представители здравоохранения мало значения придают тревожным расстройствам или посттравматическому стрессовому расстройству после родов и едва ли стремятся их диагностировать. В текущих обстоятельствах послеродовая депрессия является крайне размытым диагнозом. Один исследователь сказал мне, что этот термин подобен мусорному мешку — диагностической категории, в которую можно поместить множество неверно истолкованных или малоизученных послеродовых расстройств. Согласно Лекману, отдельные проявления послеродовых расстройств, вероятно, возникают, когда эволюционно закрепленная за родителем озабоченность своим ребенком сбивается с курса. «В том, как устроен и организован мозг, присутствует и уязвимость, которая может завести вас очень далеко, — сказал он. — Мы до сих пор многого не знаем и не понимаем. У нас есть определенные слова, которыми мы описываем определенные состояния, но возможности слов небезграничны». Недели, когда роженицы обычно испытывают наиболее глубокую родительскую озабоченность, когда даже приближение к дверному проему сопровождается тревогой о том, как бы голова младенца не ударилась о косяк, накладываются на период, в котором ученые зафиксировали активность межнейронной сети, гиперболизирующей фигуру ребенка. В этом смысле родительская мотивация, кажется, целенаправленно окрашивается тревогой. Линзы родительского внимания фокусируются на ребенке, едва начинает расти потенциальная угроза от окружающих предметов. В результате происходящее можно воспринимать как злую шутку либо как ошеломительную, хотя временами тяготящую суперсилу. Со временем забота о ребенке становится своего рода экспозиционной терапией. Вы берете ребенка с собой во внешний мир (до продуктового магазина, на выходные к родственникам) или знакомите его с неизведанным миром твердой пищи — и с ребенком все хорошо. И с вами все хорошо. Вы делаете это снова. Тем временем появляется радость, и она растет, а тревога, будем надеяться, отпускает. В идеале воды успокаиваются. Вы понимаете, что у боли и радости один источник, и, быть может, соглашаетесь видеть в одном из этих чувств другое. Для большинства родителей глубокая озабоченность202 первых недель начинает спадать примерно к четвертой неделе после родов. В это время отец и мать свидетельствуют о росте положительного настроя, в том числе относительно собственной способности быть родителями для ребенка, который теперь улыбается и угукает им в ответ. А еще родители демонстрируют меньше озабоченности и тревоги со вторым ребенком. Дело не только в опыте и более ясном понимании того, чего стоит ждать со следующими детьми, хотя это и существенный фактор. Здесь важно, что при вторичном опыте родительства отличается сама нейробиология. Считается, что, когда в родительском опыте появляется нечто более приятное, нейронная активность тоже меняется203 — смещается от миндалевидного тела и других областей, задействованных в проявлении настороженности и бдительности, к зонам, отвечающим за регулировку эмоций, в том числе к медиальной префронтальной коре. Перейра (она сейчас ведет исследования в Университете штата Массачусетс) и Джоан Моррелл выяснили, что у матерей-крыс материнские реакции становятся «более разбросанными»204 с течением времени, то есть все больше отделов мозга вовлекаются в процесс. Помимо прочих изменений, кажется, что со временем корректируется и цель MPOA. Точнее, цель остается прежней: заставить мать гибко реагировать на запросы ребенка. А вот средства другие. Вместо того чтобы активно организовывать и распространять сигналы ребенка внутри мотивационной нейронной цепи, MPOA становится своего рода блокиратором, который препятствует чрезмерному проявлению материнской заботы, чтобы поведение крысы могло отвечать нуждам повзрослевших детенышей, которым в том числе требуются бо́льшая независимость и другая обучающая среда для развития. Плюс и у крыс, и у людей изменения, произошедшие в родительском мозге, никуда не исчезают. В нескольких исследованиях205 в Йеле Резерфорд с коллегами использовали электроэнцефалограмму (ЭЭГ), чтобы оценить специфическую электрическую активность в коре мозга, которая, как считается, отображает процессы внимания. Они исследовали пятьдесят девять женщин, смотрящих на изображения детских лиц. Женщин тестировали через два и через семь месяцев после родов. Примерно у половины из них уже были беременности. По сравнению с женщинами, для которых это был первый опыт материнства, более опытные продемонстрировали меньшую среднюю амплитуду реакции на детские лица. По мнению ученых, это можно рассматривать как более эффективную обработку информации либо как менее реактивную. Резерфорд рассказывает, что часто слышит от участников исследований о том, как обеспокоены они были с первым ребенком и насколько иначе все выглядело со вторым. Она считает полезным говорить им, что это отражение той нейронной перестройки, какую они испытывают в качестве молодых родителей. «Мы находим первый опыт родительства крайне важным, потому что он закладывает фундамент для мыслей о следующем ребенке, а то и не об одном», — говорит она. В 2015-м, когда родился Хартли, нам с мужем повезло. Доктор Стивен Блюменталь, горячо любимый многими педиатр с большим стажем, был на смене в клинике. Когда он пришел в первый раз, чтобы оценить состояние нашего крошечного сына, меня от беспокойства пробивала дрожь. Он уверенно поднял Хартли и выслушал, что нас беспокоит: мне не давалось грудное вскармливание. Хартли, казалось, не мог сосать так эффективно, как ему следовало, и молоко не приходило. А еще он был таким маленьким! Доктор Блюменталь аккуратно перекатывал его с одной ладони на другую, осматривая со всех сторон. Он прервался и посмотрел на нас с улыбкой. «Ничего из того, что я услышал, не вызывает у меня беспокойства за этого ребенка», — сказал он. Снова и снова в последующие месяцы я вспоминала его слова и заставляла себя поверить, что так оно и есть. Доктор Блюменталь ушел на пенсию вскоре после рождения нашего второго сына, Эшли, в 2017 году. Но я все еще слышу его голос. И на этот раз безоговорочно верю.