— Рисуете? — Звучит странно, понимаю, но работает. Можешь потом забрать наброски и сжечь, если хочешь. Искусство ничего не потеряет, я так себе художник. — Я могу одеться? — Да, конечно. Но маску, пожалуйста, не надевай. — А разговаривать обязательно? — Не хочется? — Нет. — Понимаю, я тебе неприятен, и у тебя есть на то причины. Но придется — это контроль обратной связи. — Не понимаю. — Сложно объяснить. Когда мы говорим, я контролирую твою точку локуса на фрактале. Чувствую, как меняешься ты и как меняется мир. — А без рисунков и разговоров не можете? — Могу. Иногда приходится действовать быстро. Но и последствия непредсказуемы. Поскольку ты не умираешь у меня на руках от ранения в сердце, то лучше не спешить. — И когда вы начнете? — Уже начал. Ты сидишь, мы разговариваем, я рисую, — показал ей блокнот с наброском. — Я ничего не чувствую! — И не должна. Ты меняешься относительно мира, а не себя, потому что ты и есть точка отсчета. — Не понимаю. — Я и сам не очень понимаю, — признался я. — Но факт. — И когда у меня… Отрастёт… Ну… — Мужской половой признак? — Да, — лицо бесстрастное, но её аж передёрнуло от отвращения. — Всё будет не так, как ты себе представляешь. Сейчас тебе кажется, что ты будешь девочка-с-пиписькой, несчастная и нелепая. Потому что проецируешь себя в мужское тело, и тебе гадко. Так и было бы, если бы тебе поменяли пол гормонами и хирургией, да еще так экстренно, как планировал твой отец. Кстати, не подскажешь, почему? Если ему позарез нужен мальчик, логично было начинать до полового созревания, делать трансгендерный переход плавно, совмещая гормональную терапию с работой психолога, а не растить тебя девочкой до семнадцати, а потом угробить эндокринную систему ударными дозами тестостерона. — У него был мальчик. Наследником был мой брат, но он умер. — Соболезную. — Не стоит. Я его почти не знала. У нас разные матери, мы встречались пару раз в год на официальных мероприятиях. Я даже лица его не видела ни разу. — Разве это нормально? — влезла в разговор Алиана. — Если бы у меня был брат, я бы хотела с ним общаться! — Зачем? — вяло спросила Калидия. — Ну как же, это брат! — И что? Девушки смотрят друг на друга с непониманием. Детдомовская бессемейщина и аристократическая клановость. Одна все детство плакала в казенную подушку, мечтая о семье, другая не знала, куда от нее деться, и в сладких снах видела себя сиротой. Жизнь всегда дает нам не то, что хочется. — От чего умер твой брат? — переключаю разговор на себя. — Его убили. — Кто? — Кто же признается? — удивилась Калидия. — Любая из враждебных фракций, желающая ослабить нашу. Любой из нашей фракции, считающий, что сможет занять место спикера. Спикер должен иметь наследника, поэтому наследник всегда мишень. — Не хочешь быть наследником? — Мои желания не имеют значения, — замкнулась девушка. — А чьи имеют? Отца? — Ничьи, — отрезала она. — Важны интересы фракции, отец их проводник. — Для тебя они тоже так важны? Замолчала. Не ответила. Лицо ничего не отражает, но я настроился на резонанс, и от нее веет безнадежной горечью. Нет-нет, так не годится, мне нужен вербальный контакт. — Давай представим, что ты не дочь владетеля Креона, а просто девушка Калидия, которая никому ничего не должна. Чем бы ты хотела заниматься? Как жить? — Зачем об этом говорить? Я — это я. — Это ненадолго, — серьезно сказал я. — Скоро ты станешь другим человеком. Может быть, у него будут другие мечты. — Он что, даже не вспомнит, что был мной? — Дело в том, что он тобой не был, — ответил я. — Это будет молодой человек по имени Калид, и я с ним не знаком. А чего хотела бы девушка Калидия? Она замолчала и задумалась. Я поступаю жестоко и неэтично, провоцирую и нагнетаю. Делаю больно. Но так надо. Эмоциональные реакции раскрывают пациента. Когда я закончу свои труды, девушки, которая могла бы меня этим попрекнуть, уже не будет. — Не знаю, — ответила она наконец. — Мне сложно представить себя вне… Вне… — Замкнутого круга обязательств и долга? — подсказал я. — Да, пожалуй. Никогда не рассматривала себя отдельно. Для нашей семьи, ты — это и есть твой долг. По этому праву мы возглавляем тех, кто живет для себя. Потому что живущий для себя не может принимать решения за других. — А кто-то обязательно должен принимать за них решения? — спросила Алька. — Разве они не могут сами? — Не могут, — уверенно ответила Калидия. — Общество, где каждый принимает решения за себя, и никто — за всех, просто развалится и погибнет. Поэтому оно делится на тех, кто решает, и тех, кто подчиняется. Для их же блага. — А что для них благо, тоже решают другие? — скептически спросила моя ассистентка. — Конечно. Живущий для себя не видит картины в целом. Не может оценить перспективы. Не обернется ли его мелкое сиюминутное благо большими неприятностями в дальнейшем? — А вы, значит, можете? — ощетинилась Алька. — С какой стати? Надо же, у нас тут классовые противоречия! — Люди нуждаются в руководстве, это аксиома. Разве в твоем мире не было руководящих и подчиняющихся? — спросила Калидия, не подозревая, в какое больное место «падчерицы градоправителя» ткнула. — Были, — признала Алька, помрачнев, — но лучше бы их не было! — Тебе так кажется, — не согласилась дочь спикера. — Если убрать тех, кто правит, их место просто займут другие. — А может, не займут! Может, люди договорятся, и сами решат, как им жить! Откуда тебе знать? Вы просто держитесь за свою власть, чтобы вам все подчинялись! — разозлилась Алиана. Может быть, стоит ее осадить в целях субординации, но мне нужна пациентка в активном эмоциональном взаимодействии. — Ты когда-нибудь командовала людьми? — Нет! Ну и что? — Ты пробовала жить, никому не подчиняясь? — Ха! Я сбежала, чтобы не подчиняться! — призналась в запале спора Алька. — И теперь не подчиняешься? — Нет! — Уважаемый Док, — обратилась Калидия ко мне, — прикажите, чтобы ваша ассистентка ушла. Я требую!