У него не было отца — умер от смертельного в те годы туберкулеза. Но было много сестренок и братишек. Зухра же была одна у родителей. Когда ты самый старший в семье, то должен быть опорой младшим. Тахир был надежной опорой и им, и матери. После школы, наскоро перекусив, он брал стеклянный баллон и спешил на Зах-арык. Тахир ловил пиявок. Он вытаскивал на свет камни, обросшие тиной, и снимал с них липких тварей. У многих пацанов они вызывали омерзение и даже испуг, а Тахир их запросто брал двумя пальцами и отправлял в баллон с водой. Солнце скрадывали пыльные тополя. А Тахир все таскал и таскал скользкие холодные камни, пока от холода не синели губы. Когда пиявок набиралось достаточно, он брел домой. Завтра — воскресенье. Надо встать рано-рано. И ехать на базар. На базаре у Тахира было «свое» место, где он продавал пиявок. Полтинник — за штуку. Вначале мы удивлялись: кому они нужны? А пиявки, оказывается, — хорошее лечебное средство, недаром их величают в аптеках «медицинскими пиявками». Спрос на них всегда был. К обеду Тахир с полной сумкой свежих овощей и лепешек, купленных на деньги от проданных пиявок, торопился домой. Ему никогда, сколько его помню, не хватало времени для игры. Он всегда куда-то торопился. В школу, домой, на базар. Это отчуждение не только отдаляло его от нас, но и возвышало над нами. Общайся он с пацанвой, может, не избежать бы ему, наверное, прозвища Дуремар — того самого, помните? — противного продавца пиявок. Но мы инстинктивно чувствовали превосходство Тахира над нами в нашем беззаботном за родительскими спинами шалопайстве. И вдруг по улице прошел слух: Тахир полюбил Зухру, как в знаменитой восточной легенде… Кто-то их видел вместе — то ли в парке, то ли в библиотеке… Ну, полюбили — и пусть… Однако это стало поводом для проявления того самого мальчишеского глупого эгоизма. За него потом бывает стыдно. Когда тебя самого коснется свежим жарким дыханием эта волшебная сказка. Но тогда… Мы словно с цепи сорвались, всячески стараясь задеть самолюбие Тахира. В спину ему камнями летели слова: — Жених! — Скоро ли свадьба, Тахир? — Это про вас кино «Тахир и Зухра»? Нам, двенадцатилетним, почему-то казалось, что позорнее и обиднее слов «жених» и «невеста» нет на свете. А Тахир шел по улице — высокий, с выпирающими, как у многих подростков, лопатками, гордо подняв голову. Пожалуй, только сжатый рот да предательский пот, выступавший на лбу, выдавали его оскорбленное чувство. Каюсь, я считал его тогда трусом, раз он не пытался ввязаться с нами в драку. Только позже понял, насколько он был мужественнее, умнее, тоньше нас. Последние дни лета разгуливали по дворам. На плоских саманных крышах будто снова вспыхнули маки: хозяйки на разостланных тут же циновках сушили помидоры, разрезанные пополам и густо крапленные солью. Появилась паутина: она вилась над домами, цеплялась за деревья, проникала в открытые окна… Листва наполовину уже истаяла и между сучьями порхали шелковые нити. Топча ногами вечерние лучи солнца, я брел через урюковую рощу домой. Вдруг я услышал голоса: — Тахир! — Зухра! — Догони меня! — Догоню! Я спрятался за толстый шершавый ствол. Ну да, это они… Голоса то приближались, то удалялись. Между деревьями мелькали ее лучистое атласное платье и белой птицей — его рубашка. Тахир и Зухра догоняли друг друга. Ловили паутину и обвивались ею, как новогодним серпантином. Заразительно хохотали. Хохочущий Тахир — который всегда был озабоченным молчальником… Уже одно это поражало… Я боялся обнаружить себя. Мне было стыдно подслушивать их такой, казалось бы, обычный, но совсем не понятный мне разговор. Отчего-то стало не до дразнилок. Я почувствовал себя лишним, чужим в этой сказке. Точно вор, прячась за деревьями, я ускользнул домой. И никому не стал рассказывать об увиденном, даже матери. А вскоре после этого случая, на доме Тахира кто-то грубо углем накарябал: «ТАХИР + ЗУХРА = ЛЮБОВЬ». И странно — что тут особенно обидного или грубого, но я вдруг почувствовал желание вступиться, отколотить неведомого обидчика. Между тем, Тахир все реже и реже появлялся на улице. Меж соседей прошла печальная весть: Тахир, как и его отец, заболел неизлечимо… Мы не верили этому. Но трудяга Тахир больше не выходил за калитку. Тогда мы с Рахматом и Акрамом наловили в банку пиявок и постучались в их окно. На крыльце показалась мать. Исхудалая, губы мелко-мелко дрожат. — Возьмите, — нерешительно сказал Рахмат и протянул банку. — Наверно, поможет… Мать покачала головой и полумрак их коридорчика снова поглотил ее. КНИГА С НАРИСОВАННОЙ БЕРЕЗКОЙ Книжный киоск, иссеченный дождями и прокаленный знойным солнцем, стоял сбоку у арки, что вела на базар. К стопкам свежих лепешек, горкам орехов и миндаля, разной всячине… Большинство людей равнодушно проходили мимо киоска. Спешили туда, к рядам, в которых призывно манили покупателей сочные помидоры, инжир, виноград, персики, еще помнящие свежесть огородов и садов. Некоторые останавливались у киоска. С интересом рассматривали кожаные корешки, листали, самое интересное покупали. Продавец, пожилой узбек с тяжелыми, всегда опущенными веками, казалось, постоянно дремал. Однако, угадав каким-то образом настоящего книголюба, преображался, даже будто молодел: «Вам эта книга? Хош, якши роман»… Мне и потом доводилось встречать людей малообразованных, которые неведомым до сих пор «шестым чувством» абсолютно верно ориентировались в таком тонком деле. Попадались и дипломированные, чьи вкусы огорчали дикостью… Впрочем, я не об этом. Сначала продавец подозрительно поглядывал на белобрысого незнакомого пацана. А однажды прогнал: — Э, чего тебе, бола? Сам не берешь, другим мешаешь — шалтай-болтай не надо… Иди, иди гуляй! На следующий день я все же купил в киоске книгу. В обложке песочного цвета. И называлась она «Всадник без головы». Сверху значилось кратко и красиво — Майн Рид. Продавец, очевидно, одобрил мой выбор, потому что стал относиться ко мне благодушно. Я вроде стал своим… Он уже, как взрослому, предлагал посмотреть новинки. Среди недели меня послали на базар за картошкой. Ну как пройти мимо киоска? Я уже пристрастился к регулярному чтению, а киоск с новинками разжигал эту страсть. В глаза бросился небольшой томик. Зеленоватый переплет. На нем изображено нежное белокорое, с черными подпалинами деревце в мелко-трепетной кудрявой листве. Раскрыл наугад страницу. Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа. Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда. Никогда я раньше не любил стихов. Учить стихи наизусть считал великим мучением. Но тут… Что такое? Непонятное чувство светлой и тревожной волной прошло по сердцу. Что-то перевернулось внутри меня и вокруг, стало иным. Я глянул на цену книги, пошарил по карманам. Не хватило какой-то мелочи, сорока копеек. Эх! Я положил на место томик и ринулся домой. В трамвае какая-то девушка, сероглазая, с развевающейся челкой, стрельнула взглядом в мою сторону и отвернулась к открытому окну. Я, должно быть, выглядел нелепо. Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа.