Однажды полтора десятка всадников, вооруженных саблями и винтовками, окружили школу среди бела дня. Видно, так сильно досадили школа и учительница басмачам. — Эй ты, неверная! — заорали они. — Выходи! А не то мы тебя подожжем вместе с твоими ублюдками и оборванцами. Камила Усмановна побледнела, но вышла на крыльцо. Два выстрела почти дуплетом ожгли ее красную косынку. Стреляли пока для острастки, брали на испуг. — Учти, советская пери, — сказал, ухмыляясь, краснорожий главарь. — Если не уберешься завтра же из кишлака, тебя и школу сравняем с землей. Басмачи дико заржали, точно лошади, ударили по крупам своих скакунов и растворились в пыли. Камила Усмановна не хотела рассказывать о случившемся председателю сельсовета, но он узнал все от дехкан. Он посоветовал ей на время все же покинуть кишлак, а сам немедленно отправился в райцентр предупредить милицию. Учительница продолжала проводить уроки, обучать грамоте женщин. В работе с рассвета до глубокой ночи забывала о возможной беде. Но она сама напомнила о себе. Как-то в полночь в дверь постучали. — Камила-апа, — глухо сказал незнакомый голос. — Вас вызывает председатель. Учительница наскоро оделась и откинула щеколду. Ворвались басмачи. Сколько их было, она не запомнила. В голове тут же помутилось от удара. Ее связали, швырнули на пол и выскочили на улицу. — Запирай покрепче дверь, — распоряжался кто-то. — Обкладывай кругом соломой, да живее! За крохотным окошечком вспыхнуло пламя. Слышались хриплые голоса, звяканье упряжи и оружия. Учительница очнулась, с трудом высвободила руку — вязали в спешке и страхе. Сбросила с себя веревки. Едкий дым уже заволакивал комнату. Она нашарила под подушкой револьвер. Еле держась на ногах, встала. Высадила рукояткой стекло. В комнатку вместе с воздухом хлынуло пламя. Камила выстрелила несколько раз в темень. Кто-то истошно завопил, изрыгая проклятья. Заржали и вздыбились кони. — Кызыл аскеры! Уходим! — закричал тот, кто еще минуту назад приказывал поджигать. Несколько пуль со свистом врезались в стену. Учительница, обессиленная, опустилась на пол. Душили дым и жар пламени, огненные языки подбирались к платью. Кто-то прикладом винтовки высаживал дверь. Подоспел милицейский отряд… Этот эпизод я узнал не от Камилы Усмановны, а от матери. Она сказала, что сама старая учительница не любит вспоминать о нем, а мама прочла об этом в газете, когда Камилу Усмановну награждали к семидесятилетию орденом Октябрьской революции, и о ней была большая статья. — Мам, а почему Камила Усмановна одинока? — спросил я как-то. — То есть? — мама удивленно вскинула брови. — Ну, она всегда одна приходит, и сама говорила, что одна живет. Мама ласково потрепала меня по вихрам. — Эх, Лохматка, Лохматка… Так жизнь сложилась. Муж ее, тот самый председатель, на войне погиб… Но она не одинока. У нее много детей. Тысячи учеников, которые ее любят и называют своей мамой. ГАДАЛЬЩИК От остановки Аклан трамвай под номером восемь набирал скорость, лихо звеня. Наверное, вагоновожатому самому нравилось ездить по узкой улочке, окаймленной с обеих сторон серебристыми тополями. Мелькали поликлиника, чайхана, аптека, какие-то лотки… В открытые окна запрыгивал ветер и гулял по вагонам веселым безбилетником. Я любил утренние трамваи. Любил ездить с отцом на базар, помогать ему таскать тяжелые сумки с овощами и всякой прочей снедью. Возле самого старогородского базара трамвай тянул медленно: шел на подъем. Случалось, пассажиры-мужчины выпрыгивали на гравий и толкали трамвай. Тогда они сами будто превращались в мальчишек. Так азартно пыхтели и весело подначивали друг друга. Иногда при этом отец говорил: — Давай прогуляемся. Тут недалеко. На самой горке располагались бесчисленные будочки мастеровых. Гончары. Резчики по ганчу. Ювелиры. Чеканщики. Кузнецы. Жестянщики. Столяры, они же и продавцы бешиков — маленьких, радостно разноцветных деревянных люлек. Здесь же мастера принимали заказы. Мне почему-то особенно нравилось идти сквозь эти ряды. Слушать дробь молоточков, стук дерева и звон металла, деловую перекличку людей. Хорошо бы все это возродить. Завершала длинный ряд вовсе крохотная будочка. Из открытой дверцы, будто из рамки картины, выглядывал ветхий старичок в таком же ветхом полосатом халате и чалме. Борода серебристым дымком стекала к коленям. Отрешенный взгляд его был обращен к небу, а тонкие и темные, как страницы корана, пальцы, перебирали четки — простые урюковые косточки, нанизанные на нитку. — Что он здесь делает? — спросил я как-то отца. — Гадает, — улыбаясь ответил он. — Давай посмотрим. — Незачем, — и отец потянул меня в сторону. Гадает… Как-то странно прозвучало это для меня. Совсем недавно Левитан объявил по радио, что в Советском Союзе впервые в мире запущен в космос искусственный спутник земли. А вчера Акрам, захлебываясь от радости, сообщил мне, что ночью видел, как между звезд двигался еле заметный огонек. Первый спутник! И вдруг… — А кому он гадает? — Желающим. — А что он может нагадать? — И счастье, и беду. — А еще? — Будет урожай или нет. Всякие болезни. — Откуда ему все известно? — Это большой секрет! На то он и гадальщик. — Сможет старик отгадать, сколько лет проживу я? — Э, брат, этого тебе никто не скажет, — отец рассмеялся. Он вообще не верил ни в какие гаданья и приметы. Ни тогда, когда поднимался в атаку под Оршей. Ни тогда, когда был ранен. Мы спускались под горку к базару. — Смотри, осторожней! — услышал я оклик отца. Мимо нас, словно считая стыки рельс, прогрохотал трамвай. — Глядеть в оба гораздо полезнее, чем слушать самого лучшего гадальщика, — сказал отец. Тогда я посчитал его слова шуткой и насколько это серьезный совет, я тогда так и не понял. Мне еще предстояло расти и набираться ума. ТАХИР И ЗУХРА Его звали Тахир. Ее — Зухра. Они жили на Ташкуче, по соседству. Дворы их разделял низкий дувал. Ему было четырнадцать весен. Ей столько же. Почти наши сверстники. Но они нам казались много старше, почти взрослыми.