– Из-за них. Объяснишь? – А что тут объяснять, Вань? Просто таблетки. Я их раньше принимала – несколько блистеров осталось. Думаю снова начать – пока с Алаевым ситуация не нормализуется. Он почти заблеял издевательски: – Ты же так хотела ребеночка, милая! – А разве ты его хотел? – я старалась не дрожать. – Никак не пойму, из-за чего ты злишься. Тест сделала, хотела новость уже по факту сообщить. Почему ты ищешь повод для ссоры в такой ерунде? И вдруг он схватил меня за горло, неожиданно резко, ощутимо сдавил пальцы, но воздух не перекрыл. Я вытаращилась на него в ужасе, до сих пор Иван сам мне физической боли не причинял: только пушку наставлял и перевоспитывал руками санитаров. Я впала в шок не от боли, а от поступка, которого не ожидала. Притянул чуть к себе и продолжил, будто успокаиваясь: – Была бы ерунда, Лизонька, если бы ты таблетки не прятала, а тесты тебе прислуга привезла. Или вместе бы в клинику съездили. И таблеточки эти выпущены в прошлом месяце, уже после того, как ты в отпуске о ребеночке мечтала. Секретность – это всегда показатель преступления. А уж я в преступлениях побольше многих понимаю. – Я… Я просто не подумала, что должна такое афишировать! – Вцепилась в его запястье. – Вань, отпусти, мне больно! Он ослабил хватку, но руку не убрал, а я не знала, как себя вести. Особенно когда он сам придумывал причины: – Так почему, красивая моя девочка? От меня ты ребенка вроде бы хотела. Или заливала – тогда интересно, в чем же еще ты заливала? Или ты просто гуляешь налево? Вот в этом случае меры предосторожности понятны – я же и тебя, и любовника, и щенка вашего раздавлю. Или ты снова задумалась о разводе? Поняв ход его мыслей, я немного утихомирила нервозность – Иван в ревности всегда заходит слишком далеко. А как только взяла себя в руки, открыла рот и истерично заверещала: – Что ты несешь, Вань?! Какие налево? Я же всегда под присмотром твоих людей! Что ты вообще придумал?! Просто ты сейчас Алаеву войну объявил! Ну какие дети?! Я, по-твоему, даже такой вопрос за себя решить не могу? Такой напор все-таки заставил его отступить. Он даже улыбнулся, склонив голову набок. – И верно, Лизонька, верно. Уж в чем, а в легкомыслии тебя сложно подозревать. Тогда давай договоримся – ты больше ничего не делаешь втайне от меня, а я не ищу подвоха. И знаешь, куплю твой кобылице жениха – хорошая порода, пусть кроет. Не у нас, так у кобылицы… Пей свои таблеточки, если не веришь, что я способен защитить и тебя, и твое потомство. Я осела на край постели, когда он вышел. Бездумно потирала горло и соображала. В принципе, ничего страшного не произошло, а Иван за вспышку даже решил «извиниться». Он и особой боли мне не причинил, не ударил – хотя было видно, что руки дрожат от желания. Просто придумал себе и взбеленился, но я отреагировала верно, раз запал погасила. Но заодно вспомнила, каким Иван бывает, во что превращается при малейших сомнениях в моей преданности. Нельзя быть женой Ивана Морозова наполовину. Как нельзя служить Ивану Морозову вполсилы. Если ты с ним, то без остатка, со всеми потрохами, с каждой потаенной мыслью. Других рядом с ним не будет никогда. Теперь идея побега в Испанию без Коши уже не казалась такой тягостной. Наверное, я смогу оставить здесь любимого, если это означает, что только так я оставлю за спиной Ивана с его болезненной привязанностью к своим вещам, которой я стала еще в день нашего знакомства. Глава 29 Наверное, все влюбленные красят себя в одинаковые цвета и читают мысли на расстоянии. Мы научились – читать по спинам признания, в походке видеть предупреждения, во взглядах улавливать малейшие сигналы. И оба испытывали непреодолимую потребность увидеться. Не просто же так я неожиданно для себя в два часа ночи собралась на прогулку. И не просто так там же оказался Коша. Я наблюдала за спящей кобылицей, держась руками за высокую перегородку, и не повернулась к нему. – Знаешь, что изменилось, Кош? Теперь твое приближение можно расслышать. Более того – угадать по звуку шагов. Ты подволакиваешь одну ногу. – Твою моральную поддержку переоценить сложно, – он усмехнулся и остановился за моей спиной. – Так что, Лиз, ты беременна? – Твое волнение так трогательно, – съязвила я. – Или это ревность? Как пережить то, что я ношу чужого ребенка? Успокойся, я не беременна. – И не думал психовать. Хотел узнать, стоит ли корректировать планы. Мне нужна твоя фотография, но перекрасим на изображении в брюнетку. Ты после ухода тоже перекрасишься. При первой же возможности попытаюсь запустить выпуск липовых документов, – Коша объяснял бегло. – Без проблем, – я слегка пожала плечами. – Брюнетка так брюнетка. У меня где-то было фото, занесу. – Лиз, он тебя ударил? – А что, если так? Побежишь бить его в отместку? – Не побегу. Да ты этого и не ждешь. – Твою моральную поддержку тоже сложно не заметить. Сердце сжимается от такой заботливости. – Так не жди моей заботы – и не будешь разочарована. Вообще ни от кого ничего хорошего не жди, это избавит тебя ото всех разочарований. – Не думаю, что правильно слушать советы о людях от тебя – человека, который или подчиняется, или вообще ничего не испытывает. – Тоже верно. Я невольно рассмеялась его демонстративной покорности. Повернулась и увидела, как он отдернул руки – тянулся к моей спине. Но заметил, что заметила я, потому снова поднял и положил мне ладони на талию, притянул чуть к себе. Мы случайно здесь оказались, никого вокруг, хотя о каких случайностях можно говорить, если мысли на расстоянии сами собой читаются? Нельзя винить его в неосторожности – какая осторожность, когда мы вот так рядом стоим и делаем вид, что хотим именно болтать? Все страховки летят к чертям. Но я зачем-то продолжаю произносить слова: – Я всякий раз, когда тебя вижу, будто иголки глотаю. А может, всегда хочется того, что недоступно? Невозможность взвинчивает. – Подписываюсь под каждой буквой, – согласился Коша. И тем не менее слегка подался еще ближе. – Вот я уверена, что ни за что на тебя не посмотрела бы в других обстоятельствах. Его глаза смеялись – только глаза. – Ты, Лиз, вообще мимо всех моих ориентиров – не выношу гламурных цып. Вера и Анфиса – мои идеалы. – В курсе, что книжка такая есть – про Веру и Анфису? Тебе не кажется совпадение забавным? Похоже на детскую травму. – Не помню точно, чем меня сильнее травмировали в детстве. Возможно, этой самой книгой. Не ревнуй, Лиз. Я ведь не ревную. – Разве? – Абсолютно точно. Я немного прищурилась – так хотелось затянуть это мгновение еще на бесконечные секунды. – Зачем врешь, Кош? – И ты ври, Лиз. Всегда. Выгляди неуязвимой. – Как ты сейчас? – Как я всегда, кроме сейчас. Губы соприкоснулись уже в проскользнувшей улыбке. Какая звенящая безысходность дурного романа – невозможность накаляет страсть, раскаленная страсть увеличивает безысходность. И оттого становится нежностью – бесценностью каждого касания друг к другу. Мы целовались, жмурились, отстранялись и снова приближались. А щеки жгло, как будто их расхлестало этой ранней весной. Кому-то хватило ума переместиться в темноту, а в темноте границы вообще перестали быть видны. И черные окна дома не прибавляли страха. Не хочется ведь попасться, но и отрываться друг от друга не хочется. Только прижаться спиной к шершавым доскам и продолжать. Коша ошибся, когда предполагал, что он будет сверху, – никто не был. Скорее всего, мы оба не собирались заходить дальше поцелуев – и если бы успели задать вопрос, то обязательно остановились бы. Но мы спешили – чувствовали, что если только вывалимся из этого мига, то сразу рухнем в реальность со всеми ее страхами и ужасами. Нам не было страшно – некогда было бояться в этой спешке. Сцена отвратительная, пошлее и вульгарнее вообразить сложно, но она же создавала волну колоссального желания зайти чуть дальше. И еще дальше. И еще. А после этого уже остановиться не было возможности. Орать хотелось от избытка эмоций, но звуки тонули в звериных поцелуях. И все же я на секунду очнулась, когда он задрал вверх юбку, сдвинул трусики, подхватил резко за бедра. – Стой… Звук оказался смесью хрипа и стона. Но Коша сходил с ума быстрее меня: – Тщ-щ, Лиз… Только один раз… Больше я не останавливала. Черта с два это будет один раз – мы оба даже в том состоянии знали, что выносим друг другу мозги окончательно, открываем новый этап, после которого я сама буду нырять в его спальню, а он караулить, когда я выйду на прогулку. Такие эмоции не глушатся одним разом, они еще сильнее взрываются. Я, впервые принимая его в себя, уже заранее знала, что ради второго раза, не задумываясь, рискну жизнью. Я не стонала, закусывала до боли губы, чтобы не издавать звуков, слезы рвались наружу по непонятной причине. Обезумела от движений, от этого полного соединения. Меня скрутило наслаждением так внезапно, что я обвисла в его руках, – наверное, это был результат слишком сильных эмоций. Или животного ответа на чужие инстинкты. Я не смогла бы определить, какой он любовник, потому что вся ласка исчезла в резких движениях и хриплом дыхании мне в шею. А слезы так и продолжали течь по лицу на его плечо – перебор внутренних переживаний выливался именно так. И оснований плакать с каждой секундой становилось все больше. С каждой мыслью, что я просто не смогу больше без него, причин рыдать становилось больше. Коша поддерживал меня еще долго, продолжая прижимать всем телом. Мы и после разрядки отрываться не хотели. Наоборот, отстраниться – означало какой-то смертный грех, о котором мне никто никогда не говорил. И через несколько минут зашептал едва слышно: – Извини меня, Лиз… Прости, хорошая, что я… – За что? – я не всхлипывала, но слова выдавливала с большим трудом. – За эту слабость. – Дурак ты, – отозвалась устало. – Это не твоя слабость. Нет больше ничего твоего. Не заметил? Почувствовала, как его руки задрожали – нервы, или запоздало накрыло той тряской, которая одолела меня сразу. Возможно, он так и держал меня, чтобы в глаза не смотреть – вряд ли у нас были силы прямо сейчас посмотреть друг другу в глаза. – Я об этом и говорю, Лиз. Прости, что сделал все еще сложнее. Ты потом в любом случае уедешь. Я обняла его голову, закрыла глаза и попыталась зафиксировать этот кадр в мыслях навсегда. Успокаивалась, приходила в себя, но нежности отчего-то не становилось меньше. – Уеду, не отговоришь. Уеду хотя бы для того, чтобы мы оба смогли жить. Ведь это лучше – знать, что ты жив, чем то, что тебя больше нет? Вопрос, наверное, был риторическим или адресованным самой себе. Потому он и не ответил. Или не знал, что отвечать.