– Что ты тут делаешь, Чарли? – Элизабет замедлила шаг прямо на проезжей части. Его галстук висел свободно, рукава рубашки закатаны до локтей. – Могу спросить у тебя то же самое. – Он наблюдал, как она преодолевает последний отрезок темного асфальта. Элизабет оценивающе изучила его лицо – оно было непроницаемо. – Просто заскочила ненадолго, – произнесла она. – Сам понимаешь. Проверить, как там дело движется. – Ну-ну. Элизабет остановилась возле машины. – Вы уже опознали жертву? – Рамона Морган. Двадцать семь лет. Местная. Мы считаем, что она пропала вчера. – Что еще на нее? – Симпатичная, но робкая. Никаких серьезных связей с мужиками. Официантка, с которой они вместе работали, считает, что у нее были какие-то планы на воскресный вечер. Сейчас пытаемся уточнить. – Время смерти? – По-любому после того, как выпустили Эдриена. Бекетт бросил это в нее, будто камень: давай-ка посмотрим, как ты с этим управишься. – Я хочу поговорить с медэкспертом. – Совершенно исключено. И ты это прекрасно знаешь. – Из-за Дайера? – Он хочет изолировать тебя от всего, что имеет хоть какое-то отношение к Эдриену Уоллу. – Он думает, что я создам угрозу расследованию? – Или самой себе. Гамильтон с Маршем по-прежнему в городе. Элизабет изучила лицо Бекетта, которое почти полностью скрывалось в тени. Но все равно сумела разглядеть под гладкой поверхностью какие-то эмоции. Гадливость? Разочарование? Так до конца и не поняла. – Дайер настолько ненавидит его? Бекетт понял вопрос. Она видела это. – Не думаю, что Фрэнсис вообще кого-нибудь ненавидит. – Ну а тринадцать лет назад? Тогда он кого-нибудь ненавидел? На лице Бекетта прорезалась горькая усмешка. – Это тебе Джеймс Рэндольф сказал? – Предположим. – Наверное, тебе стоит как следует взвесить источник… – В каком это смысле? – А в том, что Джеймс Рэндольф был всем, чем Эдриен не был. Узколобым. Лишенным воображения. Господи, да он разводился аж три раза подряд! Если кто и ненавидел Эдриена, так это Рэндольф. Элизабет попыталась пристроить эту детальку к общей головоломке. Бекетт соскользнул с капота и побарабанил пальцами по крылу, меняя тему разговора. – А я и не знал, что ты до сих пор на этом ведре ездишь… – Иногда. – Какого, говоришь, она года? Она наблюдала за его лицом, пытаясь уловить, к чему это он клонит. Что-то происходило, и машина тут была совсем ни при чем. – Шестьдесят седьмого. Подработала летом и купила. Вообще-то практически первая настоящая вещь, которую я приобрела сама. – Тебе тогда было восемнадцать, точно? – Семнадцать. – Ну да, верно. Семнадцать. Дочке священника… – Он присвистнул. – Настоящий подвиг. – Типа того. – Элизабет не стала упоминать про остальное: что купила машину ровно через две недели после того, как Эдриен Уолл не дал ей спрыгнуть в холодные, черные воды карьера; что под конец она буквально не вылезала из нее; что на протяжении бессчетного числа лет эта тачка оставалась единственной хорошей вещью в ее жизни. – А к чему все эти вопросы, Чарли? – Был однажды один салага… – Переход без всяких предисловий, словно они все время только и толковали о салагах. – Должно быть, лет двадцать пять назад, еще до тебя. Вполне нормальный парень, но мямля. Все тебе «извините», да «простите», да «будьте добры»… Поспеваешь за мной? Не коп. Не уличный. В общем, этот бедолага как-то раз вошел не в ту дверь не в той части города и вдруг понял, что на груди у него сидят два торчка, а к шее ему приставлена «розочка» из разбитой бутылки. Они собирались распанахать ему горло, кончить прямо на месте. – А потом в эту дверь вошел ты и спас ему жизнь. Тогда ты впервые в жизни застрелил человека. Я уже слышала эту историю. – Молодец, возьми с полки пирожок. А ты помнишь, как звали того салагу, которого я спас? – Угу. Вроде как Мэттью… – Элизабет опустила взгляд. – Блин. – Так закончи. Она помотала головой. – Ну давай же, Лиз! Я дал тебе с полки пирожок. Мэттью… как его бишь там? – Мэттью Мэтни. – Мораль сей басни такова: человек вроде Мэтни чувствует куда бо́льшую преданность по отношению к человеку, спасшему ему жизнь, чем к какой-то пятидесятилетней версии юного долбозвона, которому он как-то по малолетке случайно шмальнул в ляжку, охотясь на птичек. Ты что, действительно думала, что я ничего не узнаю? – А Дайер знает? – Блин, вот уж нет! Да он спалил бы это место до основания и тебя туда засунул бы! Нет уж, промежду вами в этой истории покамест только один я. – Тогда почему ты меня за это отчитываешь? – Да потому что чудесным завтрашним утречком на этой улице будет по самые помидоры всяких съемочных групп даже из такой дали, как Вашингтон и Атланта! А к вечеру это станет самой горячей новостью от побережья до побережья. Сама прикинь: у нас тут женщина, закутанная в саван, бывший коп-убийца, подстреленный мальчишка и развалины церкви – прямо как из какого-нибудь, блин, готического шедевра! Да достаточно одни картинки показать, чтобы это стало национальным достоянием! Ты хочешь, чтобы тебя засосало в эту историю? И это сейчас, когда прокурор хочет прищучить тебя за двойное убийство? – Кто посадил Эдриена в изолятор? – А это имеет к чему-то отношение? – У него клаустрофобия. Так это Дайер распорядился? – Черт побери, Лиз! Может, еще о бродячих собаках позаботишься? – Он не собака. – Еще какая собака! Зэк. Бедненький одинокий арестант. А зэки все горазды на жалость давить. – Слышала уже. Просто… – Просто он изранен и одинок, ты это хочешь сказать? А ты не думаешь, что ему отлично известно, в чем твоя главная слабость? Бекетт вдруг словно разом смирился, раздражения как не бывало. – Дай-ка руку. – Не дожидаясь реакции, он ухватил ее за кисть, а потом зубами сорвал колпачок с авторучки. – Я хочу, чтобы ты позвонила вот по этому номеру. – Написал номер на тыльной стороне ее руки. – Только давай сначала я сам ему позвоню. Предупрежу, чтобы ждал твоего звонка. – Кому? – Начальнику тюрьмы. Позвони ему первым делом прямо с утра. – Зачем? – Потому что ты заблудилась в пустыне, Лиз. Потому что тебе нужно найти выход, и потому что ты просто не поверишь тому, что он тебе расскажет.