Второй голос принадлежал Варе, Илья узнал её сразу. Она говорила тихо, измученно, шепеляво, будто во рту у неё был кляп или ей выбили передние зубы. От этой мысли у Богомолово похолодело в груди и подступила дурнота. Видимо, их поймали, как только они, как это, «перешли». Как только они вернулись «оттуда», если всё это не было сном, то, едва они вернулись из вневременья, здесь, на обычной земле их уже ждала эта ведьма. Край накрахмаленной нижней юбки коснулся его лба. Женщина встала и отошла от беспомощного офицера. Говорила она медленно, расставляла паузы и тянула слоги так, чтобы казаться солидней, но легкий ветерок от её движений выдал в ней женщину маленькую и быструю. –Ты перенесла смертного. Звонкий шлепок, вздох, сдавленный грудной короткий вскрик. – Ты перенесла смертного! Показала ему себя, выдала. И что дальше?! Думаешь, он очнётся, ты покажешься ему на глаза, поулыбаешься, возьмешь его за руку, споешь, и он забудет, что ты – водяница?! Что сестры твои топят таких, как он, в реках, что ты сама живешь только потому, что убиваешь для него неугодных?! Ты – зверь. В тебе нет ничего живого. Верни его обратно! – Со мной делай, что нужно, а его оставь, он никому… Снова пощечина, а в ответ ей – жуткая немая тишина. – Перенеси его обратно. Подумай о Нине. Я не просто убью её, я замучаю её так, как ты раньше мучала их. Сначала вырву невидящие глаза, потом язык, душить буду – переломаю ребра, руки. Или всё-таки оставить язык, чтобы тешиться её криками? Илья зашевелился, он почти не ощущал сжавшееся от боли тело. Варя не проронила ни слова, ни в тот момент, когда женщина, хлопнув в ладоши, наконец замолчала, ни тогда, когда офицер с огромным трудом перевернулся на бок, разлепил наконец опухшие веки, нашел её стоящую на коленях со связанными сзади руками в паре саженях от себя. Даже лунного света было достаточно, чтобы видеть, как по её бледным щекам разливаются лилово-красные пятна. Варя смотрела куда-то вдаль поверх его головы, и в кромешной темноте её глаз отражался блеск взошедшей луны. «Я же и правда зверь, тебе не понять меня никогда» – сказали в голове, Илья закрыл веки, почувствовал чьи-то холодные пальцы на предплечьях, казалось, прошло только мгновение, но открыв глаза, увидел желто-зеленые отблески воды на дощатой стене конюшни. С озера доносилось тихое женское пение. Запястья офицера оказались стянуты за спиной длинным крестьянским рушником крепко, на совесть. Так что с минуту после пробуждения вывернутые плечи уже нестерпимо ныли. Он не помнил, когда его связали. Ребра были сломаны. Благодаря армии Богомолов хорошо знал эти сверлящие внутренности ощущения, которые отзываются в тебе ежеминутно. Он лежал в грязи, словно смертельно больное животное, обреченное на смерть. «Да родимая моя сестричка милая, Да не подойдут ли твои резвы ноженьки Ко мне, милая сестричка, ко мне близенько?» Как-то маленьким Илья попал на плаканье. Его бабку с матерью позвали в соседнюю деревню на свадьбу одной родственницы свашками, отец был занят работами, соседями им были люди злые и несговорчивые, и мальчик оставался совсем один. В тайне, нарушив всевозможные правила будущего таинства, женщины решили взять его с собой и спрятали за печкой. Сидины начались сразу после сговора двух семей и длились вплоть до отъезда невесты на венчание. Это был целый упорядоченный обряд, состоящий из множества ритуалов, и, спустя тридцать лет, уже получив профессию и образование, Илья продолжал удивляться сохранившейся в неизменном виде и прошедшей через века традиции крестьян оплакивать своих невест перед свадьбой. Сперва всей деревней «провожали» молодость и красоту невесты. Грустная, даже выдаваемая по своему согласию, нарядно одетая девица, с еловой ветвью, украшенной бумажными цветами и лентами в руках, медленно шествовала по главной деревенской улице в сопровождении подруг. За ней, гогоча и покрикивая, неслись мальчишки, улюлюкала молодежь, бабы с участием сетовали на тяжелую женскую долю, девицы жалобно тянули «почто отдали вы меня на чужу-дальню сторону», замыкали процессию деревенские женатые мужики, молча раскуривавшие едкий табак. Соседи выходили на улицу, любовались невестой, прощались с ней. Люди пели заунывные песни и искренне плакали. Нездешнему путнику издалека показалось бы, что по деревне шествует не свадебный, а похоронный поезд. К сумеркам провожавшая невесту до дома родителей толпа разошлась, и наступило время прощаться с девичьей красой. Маленький Илья, которого мать успела покормить и снова спрятать, высунувшись из-за рогожи, вместе со всеми утирал слезёнки, глядя как круглолицая зарёванная девица в простой домотканой рубахе принимает от матери и передаёт совсем ещё молодой сестре березовый веник со сложенными горкой украшениями. Всю обратную дорогу он извёл усталую мать вопросами, разве кто-то может забрать чью-то красоту? Бабка на то только тяжело вздыхала, а мать, выходившая замуж по любви, улыбалась и переставая выпутывать солому из жестких мальчишеских волос, зажимала лежащую на её коленях Илюшкину голову руками и принималась целовать Илью то в одну, то в другую щечки. Накануне венчания девице расплетали косу. За этим действом Илья, сбежав от отца, подглядывал из сенок. Он был уверен, что вот-вот выйдет из далекого краю великан – страшный Идолище, толстый, как столетний дуб, с носом, будто локоть торчит, схватит острыми когтями их бедную родственницу и уволокёт, царапая нежную кожу о сухие ветки, в темный бурелом. Других причин так плакать-убиваться по грядущей свадьбе он найти не мог. Но Идолище в этот день был занят другими делами, а в щелочку Илюшка увидел только сидящую на лавке невесту, вокруг которой стояли все её родственницы женского полу. Они сплели невесте две тугие косы и аккуратно убрали наверх под нарядную кичку. Отныне без головного убора она могла показаться только при муже или закрытых дверях своего дома. По стенам прыгали причудливые продолговатые тени, и избу наполняли звуки той самой песни, что разносилась сейчас по проклятому берегу. За много лет образ той печальной девы с рассыпавшимися по плечам, золотистыми в отсвете горящей свечи волосами, с занавешенным плотным платком лицом так и не потускнел в его памяти. Мать, конечно, объясняла ему потом, что свадьба для девушки как «смерть» в своем роду и разрыв с отчим домом, и весь этот обряд помогает смириться с новой жизнью. Но отчего-то с тех пор, Илье не переставало казаться, что свадьба – обряд грустный и жестокий. «Да не подоймутся ли твои белы рученьки Да на мою-то буйную головушку? Да не расплетешь ли ты мою русу косоньку». Илья запрокинул голову. Голая сероватая земля, кусок дощатой крашеной стены, темная кромка леса, чёрное небо, усеянное звездами, снова лес, еле заметная полоска серебряной воды, пробежали по кругу. Он стал отталкиваться ногами, разворачивая свое связанное тело лицом к воде – ему вдруг почудилось, что он видит поющих. Ими были три одетых в белое девушки. Они пели и расчесывали друг другу волосы. Воздух вокруг них стоял густой. Это холодный ветер из леса остужал едва теплую землю. В полупрозрачном пару лица девушек были неразличимы, но Илья был уверен, что это те же, кто проходил к нему пока он бредил на полу конюшни. Девушки окончили одну песнь и начали другую. «Да ты родима моя маменька, Не подойдут ли твои, маменька, да резвы ноженьки Да уж к моей, маменька, русой косыньке?». На этой строчке девушки неожиданно рассмеялись. Они принялись хватать друг друга за волосы, щипать, забегать в озеро и, зачерпывая в ладошки воды, брызгать ею. От веселья их Илье становилось тревожно. Вокруг него сначала тихо, потом все громче и шибче затрещали кузнечики, которые оказались россыпью золотистых маленьких искр. Они, немного пощипывав офицеру спину, стали расходились от его рук и ног в разные стороны, перемещаться по земляным комьям, камням и листьям, собираться ручьями и медленно ползти в сторону девушек. Они поблескивали в темноте и слабым сиянием освещали налившуюся лиловым ночную мглу. Через пять минут место, где стояли девушки и земля, на которой лежал Богомолов, соединились блестящей, словно собранной из осколков звезд дорожкой. Завороженный искрами Илья на какое-то время забыл о девушках и опомнился только, когда они стали протягивать к его связанной фигуре бледные руки. Они улыбались, звали его, торопили, размахивая руками, будто он всё это время ждал приглашения, не был связан и мог в любой момент подняться и присоединиться к вакханалии. Тем временем из леса появились две сгорбленные темные фигуры, которые волокли по земле тяжеленные мешки сахару. Если бы рядом стояло судно, можно было подумать, что два бурлака ночью грузят первый рассветный рейс. Илья узнал Дрожжина по походке. Рядом шел старый конюх. Тяжело дыша, они тащили не мешки, а чьи-то тела за подмышки. Мертвы ли были эти люди или просто в беспамятстве разобрать было нельзя. Бросив их под ноги ни капли не изменившимся в лице девушкам, они, не произнося ни звука, посмотрели в сторону, где на земле лежал связанный офицер. Чуть разлитого света от искр хватило, чтобы Илья с ужасом признал в трупах братьев Переходовых. Офицер вспомнил одежду, в которой видел их в последний раз. На этих были те же суконные штаны и коричневатые подпоясанные рубахи. Лица их были синюшные, чуть вздутые, руки и ноги не гнулись – судя по всему их убили не меньше трех дней назад. Конюх едва кивнул головой, и Дрожжин двинулся к связанному офицеру. 40. Первые три ночи после материных похорон Спиридон плакал и хотел утопиться. Отец сгорел от чахотки за два года до матери, и на руках у парня осталось три сестры, Катерина, Ольга, да Марья, старшая – на выданье, младшая ещё в одной рубашечке бегает. Кормить нечем. Община, отгуляв грустные поминки, занесла детям съестного на первое время и оставила выживать. Мать после смерти мужа хоть и едва ноги таскала, но перебивалась как-то, девчонки даже в кусочки зимой не ходили. Старший сын перехватывал больше по случайным дворам и заработкам, а в своё собственное хозяйство особо не лез, помогал иногда в поле, а так больше ловил и продавал рыбу, когда подворовывал, когда кормился случайной краюшкой хлеба за помощь на толоке. Из-за воровства мать дома его присутствия не терпела. А поди посмотри, как обернулось, он теперь «что хан в Крыму», в доме за большака и хозяина. На нем и расходы, и заботы, и заработки. Всё: починка, поправка, полевые, уборки сена и хлебов, заготовка дров и обуви, мирские обязанности, а самое невыносимое – шесть рублей оброку. Взвоешь тут. Вот Спиридон и выл: в запои уходил, по две недели дома не появлялся, но потом выправился, попривык. Деваться некуда. Перебившись кое-как в первый свой взрослый год, Спиридон обнаружил, что его неустанный труд за расходом на хлеб для семьи приносит не больше двенадцати рублей. Шесть из них забирает барин, оставшихся шесть едва хватает на покупку постного масла, соли и кой-какой одежды. Работать, стало быть, нужно в два раза усердней, а на то требовалась лишняя пара рабочих рук. Потому на следующий год из соседней деревни пришлось Спиридону взять в жены вековуху, засидевшуюся в девках некрасивую Аннушку с рыбьими серыми глазами. Будучи в двадцать шесть лет не сватанной, Анна вела скромное и незавидное существование: много работала, не допускалась до гуляний, и, хоть висело на Спиридоне три рта и постоянного заработка не было, семья отдала свою единственную дочь, обрекая на тяжелое житье-бытье, не раздумывая. Поначалу, умыслив жениться, он начал было присматриваться к Низовским девушкам на выданье, но в тот год в невестах ходили только дочери из зажиточных семей. Пришлось бы тогда проводить всё по свадебному чину, со сватами, дружкой, богатырской заставой и выкупом, целым ворохом хлопот и приготовлений. Куда там Дрожжину. Он не искал любви или спутницу жизни, хотелось лишь поскорей переложить часть крестьянских забот на чьи-то крепкие плечи. Жена ему нужна была без ожиданий, бездетная вдова, сирота или вековуха. Аннушку он увидел у соседей, когда те проводили поминки. Мимо его дома шла, неуклюже прихрамывая из-за разной длины ног девушка, лицо её отнюдь не украшала глуповатая улыбка. На юродивую девушка не походила, говорила со всеми внятно, держалась ровно, но поодаль ото всех, помогала, в чем просили, за все время застолья положила в рот едва ли больше двух ложек кутьи. По необъяснимой причине Дрожжин не мог оторвать от неё глаз. За тот вечер выяснилось, что приданного у Анны почти нет, и жених ей требуется тоже без запросов. Свадьбу по взаимному согласию сыграли скромную, меж своих, и поначалу Спиридон Аннушку очень стеснялся. В поле они выходили работать одними из первых, молодой муж видел, как посматривают односельчане на переваливающуюся по дороге уткой жену и ёжился. Она видела эти взгляды, но внимания не обращала, молча делала своё дело и делала на удивление хорошо. Умела и прясть, и шить, и хлеба пекла пышные, лучше всех в деревне, и в поле работала усердней многих. Песен не пела, гуляния по-прежнему обходила стороной, с замужними соседками могла переброситься едва ли парой слов, отвечать на остроту остротой не спешила, задирали – отшучивалась, зато в доме у Дрожжиных с её появлением воцарились долгожданные чистота и покой. Девчонки невестку приняли, называли сестрицей, по вечерам шили с ней лоскутные одеяла, по воскресеньям – вязали кружева. Поначалу жалел себя Спиридон за поспешный выбор, даже засматривался на других, круглых, мягких, смешливых баб, пока дома ждала его низенькая, как ребёнок, неказистая жена. Однако, спустя полгода прикипел, привык к Аннушке, её внешности, разглядел в ней, как говорят, особую красоту и тепло, какого не было в других, и, неожиданно для всех и прежде для самого себя, влюбился. Это была не пара, а два глиняных черепка, на который у нерадивого горшени иногда от жара раскалываются горшки. Хорошее тогда было время, светлое. Пошла как-то Аннушка мыться в баню и не вернулась. Земский доктор, оказавшийся в Низовке проездом, осмотрев белое её тело, лежащее на траве, сказал, что с женщиной от жара приключился удар. Спиридон глядел тогда на торчащие из-под рогожи маленькие пальчики, и всё ждал, что вот-вот зашевелится, высунется одна ножка, другая, Аннушка откинет тяжелый край рогожи, улыбнется своей детской улыбкой, рассмеется, как всегда беззвучно, словно извиняясь, прикрывая рот ладонью, мол, «чего это вы тут собрались, на меня что ль поглядеть?», и встанет. Попросит принести оставленную в сенках рубашку, замашет на собравшихся, уходите-уходите, мол, нечего на меня смотреть, обнимутся они и все вместе пойдут пить чай. Похоронили Аннушку спустя ровно девять месяцев, как её нога впервые переступила порог мужнего дома. Заговорили тогда соседи, что Дрожжиновская одноярусная изба под двускатной крышей на невысоком подклете, выстроена была на нечистой земле, от того беды в ней не переведутся. Оказалось, горела когда-то на этом месте с тремя мужиками баня. С тех пор место это, по крестьянским суевериям проклятое, стояло пустое, даже шедший на заливные луга скот не ложился здесь отдыхать. Старому помещику до крестьянских ancien préjugé 3дела не было. Как-то он высунул из экипажа свой белый пальчик, и, указав в сторону кусочка земли с выжжеными проплешинами темно-коричневой травы, велел деду Спиридона Дрожжина, плотнику, приехавшему с семьей из Нижегородской губернии, ставить на нём дом. Негоже мол пустовать земле. Староста хоть и обломал об крестьян несколько палок, но волю хозяйскую исполнил, и, глядя на то, каким дом дожил до своего сорокалетия, Спиридон соседским толкам начинал верить. Крыша несколько лет не поправлялась свежей соломой. В конце двора заброшено было гумно, на котором отец с матерью раньше сушили и обмолачивали снопы. Амбар стоял незапертый – зерна, как раньше в нем не было. Повети над конюшнями, хлева для коров и овец тоже стояли пустые. Во второй год без родителей крестьяне на миру решили, что дочерей Дрожжиных вот-вот разберут по семьям, а старшего – в армию, и своей, отдельной, нарезки им не положено. Потому, когда в начале лета дробили покосы, распределяя между дворами общие заливные луга, достался им самый сухой кусок. Спиридон, намаявшись за год, от отчаяния кинулся в ноги барину. Как ни странно, Григорий Павлович, новый их молодой помещик, на горе крестьянина откликнулся с самым живым участием: выговорил старосте за сирот, велел размежевать луга по совести и, неслыханное дело! освободил на тот год от барщины. Порыву быть полезным и творить крепостным добро скоро нашлось объяснение, запиской он вызвал к себе на следующий день Спиридона. Остафьеву нужен был кто-то проворный на мелкие поручения. Теперь редко, не чаще пары раз в месяц, ездил Спиридон в Тверь, Бежецк, Заворово, с письмами и небольшими посылочками, тщательно завернутыми и скрепленными сургучной именной печатью. Односельчане, конечно, начали шептаться, куда без этого, но сирот больше не обижали. Дрожжин, ходивший теперь у барина на особом счету, даже один раз выбирался сходом на весеннюю первым пахарем. Раньше им становился кто-то особо благочестивый, достойный начать пахоту, «чтобы земля обильным урожаем накормила голодного». На следующую после похорон Аннушки весну, видя, как Дрожжиновское положение поправляется без особых усилий, старостой решено было сделать в сторону хозяина реверанс. В день, когда Спиридон по традиции, перекрестившись и раскланявшись на четыре стороны, пошел с бороною через участки крестьян, провожала его сотня завистливых глаз. Катерина после смерти Аннушка осталась за большуху. Несла на своих плечах всю бабскую заботу: смотрела за младшими, убирала вместе с братом хлеб, ухаживала за птицей, готовила, стирала, вязала, пряла, ткала, шила, работала на огороде и в поле. За каких-то полгода после смерти матери из длиннорукого постреленка Катерина вытянулась во взрослую девицу. Осенью на вечерках в избе одинокой Меланихи, где они стали собираться с девушками за работой, парни изводили её шутками, забирали шитье, закрывали в сенях, а после посидок толпой провожали домой и долго не пускали, выпрашивая поцелуй. Первые сваты пошли, едва миновали Кузьминки, в начале ноября. Приданого у Катерины Дрожжиной было мало, из родни – малолетние сестры, дед из соседней деревни, да брат-бобыль. Жених шёл либо бедный, либо вдовый. Однажды по первому снегу посватался к Катерине молодой статный купеческий сын, да на следующий день выяснилось, что у него есть внебрачные сын да дочка. Спиридон крестьянские порядки знал и наивным не был. Хорошую семью, сытую жизнь и доброго мужа ему своим сёстрам, будучи бедным, не устроить. Катерина была хозяйственной, но своенравной, после смерти матери ощетинилась, обозлилась на весь белый свет. Таких невесток отцы даже с полными сундуками приданого своим сыновьям в жены брали с неохотой. Вот и вышло, что шатался вокруг Катерины всякий сброд. Сестра на свое положение смотрела равнодушно. Скромное приданое не виделось ей серьезным препятствием к браку с порядочным, добрым, состоятельным мужчиной и обязательно по любви. В Рождество, нагадав себе на квашне скорое замужество, она объявила подругам, что не проходит в девках до Троицы. Тогда над ней посмеялись. А потом, в первых числа лета в их доме появился Богомолов. Статный, красивый, серьезный, да ещё в звании унтер-офицера. Тут-то Катерина убедилась окончательно, семейному её счастью быть. Мелкие золотые искорки гасли под подошвой грязного крестьянского сапога. «И чего же не хватало тебе?! Чем тебе не люба она оказалась, Илюша?! Увёз бы её отсюда, куда подальше, прожили бы вы свою тихую семейную жизнь, детишек нарожали…» – злился про себя Спиридон, высматривая в темноте лежащего в какой-то луже связанного Богомолова. Шаг его был короткий, медленный, понимая. От мыслей о том, свидетелем чего он станет накатывала тошнота. Илья перевел взгляд с трупов Переходовых на приближающуюся фигуру Дрожжина, понимая, что никакие увещевания не помогут. Они со стариком-конюхом – сообщники преступлений. Те самые убийцы, которые мучают мужиков и оставляют их тела по берегам рек. Где-то в кустах у стен конюшни шевельнулись ветки, в разные стороны полетела мелкая как белая пыль мошка. – Вас всё равно поймают, Спиридон. Не я, так кто-нибудь другой. И дадут пожизненное. А на каторге тебя будут бить, морить голодом и ты умрешь также, как твои жертвы. – А я от судьбы не бегаю. Вот он я, – Дрожжин остановился и, расставив руки и ноги в стороны посмотрел на черное небо. – Коли начертана мне дорога в Сибирь, так пойду, деваться некуда. Только вот я – человек подневольный, а ты свой путь выбирал сам.