«Мне не нужно говорить. Что ты знаешь о тех, кого видел?». Илья замер. Неприятный холод пробежал по затылку вниз, от позвоночника к пояснице, отозвался болью в правом бедре, остановился замер в пятках: ему не казалось, он не бредил – он снова слышал её голос в своей голове. «Откуда ты? С Неручей верно?». – Я? Да… Тебе Дрожжин сказал? – Офицер отвечал ей в пустоту, хотя для этого не было никакой необходимости, диалог, который они вели мог проходить в безмолвии. – Много лет назад на Неручах, прудок был небольшой, но дюже глубокий, помнишь? – Приглушаемый разделявший их стеной голос зазвучал снова. – Как-то утонула в нём женщина, а на следующую ночь принялась показываться из воды, хохотать и хлопать в ладоши. Сама в белой рубахе, косы распущены, и, как кого видела, манила к себе. Утопла она Великим постом, а как пошла полая вода, весь пруд снесло в речку, а её так и не нашли. Местные ночью там не ходили. – Ерофея, мёдом торговал, жена! Полюбовник её тогда бросил, вот она и пошла топиться. Помню, но откуда ты это знаешь? Дело было ещё до твоего рождения! Пораженному Илье вспомнилось, как однажды в участок привезли двух опиумных. К охранявшему их городового пристал один из них: «Как дядько?». Городовой – давно состоявший на службе казак, которого после смерти родителей действительно воспитывал дядя, вопросу в отличие от молодых совсем не удивился, только сплюнул горького табаку себе под ноги, да махнул рукой. «То ли морочит нечистая сила человека, то ли знание людское в них подымаеца. Всё, что о себе думаешь-по одному твоему виду понять могут. Только сегодня всё видят, а назавтра спросишь об том – ни слова не вспомнят. То не ясновидение, то дурман». – Предлагаешь мне доложить, что у вас лоскотухи мужиков поубивали? Помню я жену Ерофея. Мне об ней историй в детстве столько сказывали. – Зашептал Илья, наваливаясь всем телом на запертую дверь. Иронии в его голосе стало меньше. – Не счесть. Только байки-бабское дело. Знаешь, как мне отец говорил, когда старухи лешачихой пугали? «Живых бояться надо!» – Петли неожиданно заскрипели, дверь стала поддаваться. – Нас так не зовут. – После долгого молчания сказала Варя. – Лоскотухи же дети. Родившиеся неживыми или умершие некрещёными. Кого, не уберегли или не захотели уберечь. Хотя, – она вздохнула, – все мы-проклятые дочери. Но нет, лоскотух в Низовке нет. «Точно бредит», – Илья старался не слушать то, что доносилось из соседней комнаты. – Вспомни Илья, ты своими глазами видел, какое нежное, белое у них тело, какая прозрачная кожа. Лицо светлое, как восходящая луна, по спине струятся длинные тонкие, словно пряди зелёной осоки, волосы. Они лёгкие и быстрые, будто ветер пёрышко несёт. Стоят вкруг по пояс в воде в одних рубахах, поют хрупко, бархатно аж вода не волнуется. А засмеются – словно ручеёк журчит, разливается. Каждому услышавшему кажется, будто юная беззащитная дева поёт ему одному, да так, что заслушаешься навек. Знаешь, что бывает потом? – Не дождавшись ответа, она продолжала. – Хватают очарованных нежными пальцами и утаскивают в тёмное логово, где душат и топят по целым неделям и, наигравшись, выбрасывают замученное тело на берег, чтоб родственники Богу придали. Илью неожиданно пронзило: вспомнилась их первая встреча. Каким странным ему тогда показался её то ли танец, то ли игра, как быстро она ушла под воду и как он искал её, нырял в изнеможении, шарил палкой в кустах. Вспомнил, как не поверил собственным глазам, увидев на поверхности воды чешуйчатый рыбий хвост. Память беспощадно выстраивала воспоминания друг за другом, создавая скелет совершенно новому знанию, от которого сводило скулы и шумело в ушах. Душившие его черные змеи, Варино управление водой на озере после приёма у Рябушинской. Почему он никому не рассказывал об этом? Почему не показал в участке тонкую пластиночку, которую вытащил из раны Феди Маклакова, так сильно похожую на огромную рыбью чешую? От того, что боялся, что ему не поверят или от того, что боялся поверить сам?.. – Кто ты? – Рявкнул офицер куда-то в сторону, до сих пор не осознавая, что задаёт этот вопрос Варе. Своей Варе. Она долго молчала, разглядывая черный квадратик окна в своей померкнувшей комнате. – Плохи наши дела, Илюш. Не выбраться. – Кто они и что с нами сделают? – Я уже столько сказала! Тебя – утопят. Жених ты Катерине. А меня вниз отправят, нежитью! – О, Господи! Это я уже слышал! Да какой из меня жених, если утопить собираются? – Мёртвый. У нас другого быть не может. – Рассыпалась и полетела, как пыль надежда. Варя заторопилась, заговорила быстро-быстро. – Дрожжин хоть и выкупил её посулом, но она уже обращённая. Как я. Мы среди живых ходим. Катерина свою свободу на брак с тобой выменяла, ты должен ей мужем стать, но не в этом – в том, другом мире. В него только мёртвые попадают, и обратной дороги нет. Люди много чего у нас просят: приворожить, мужа чужого, невесту, врага сгубить, богатств несметных, чтоб соседку зависть взяла. Только такая просьба – не подарок, а обмен. Люди думают, что могут вмешаться в чужую судьбу за гребень или платок шёлковый, но цена намного выше. Иной понимает это, другой – обманывается. Безнаказанно, ни в том, ни в этом мире, поступиться честью не выйдет. Таков порядок. – Что значит «обращённая»? – Мёртвая душой. Это как жить в своём теле, но ничего не хотеть, ничего не решать, никого боле не любить. Он тобой правит. Он – вся чернота мира. Пустил его в свою жизнь и уже не избавишься никогда. Такой выбор можно сделать только однажды, и изменить ничего нельзя. Он привяжет к себе, а ослушаешься – погубит. Шошинское дно сплошь усеяно нежитью – живыми душами, застывшими в мёртвом теле. Они столетиями обитают в камне, ничего не чувствуют, не говорят, только думать и слышать могут. Не умирать страшно, а быть заточённой на дне. – А как же ты у него оказалась? – Иногда выбор делают за тебя. – В её голосе вдруг зазвучал металл. – Отец проклял перед своей смертью, а то – самый сильный зарок. Он бил маменьку, меня и братьев, а потом и вовсе запалил солому на полу, да добраться до двери не успел, лавку я ему под ноги опрокинула. Шесть лет мне тогда было. Как дом полыхнул, я только брата из люльки вытащить успела, вынесла, а обратно ходь – огонь уже под крышей вьется. И мать там осталась и отец. Одним днём вся семья полегла, маленький дыму наглотался и тоже помер. Так мне другой судьбы и не было, что я у него оказалась. Всё одно, что неприкаянной мыкаться. – Я тоже один, мать, отец умерли, но я свою судьбу выбираю сам. – Так ведь тебя любили. А родительская любовь она как щит. На всю жизнь от зла прикрыт будешь. – Ничего не понимаю. – Илья прислонился горячим лбом к стене. – Варя, я всё лето прошу тебя объясниться со мной. Ты молчишь, скрываешься, уезжаешь, будто твоя правда важнее. – Он остановился, всё должно было выйти иначе. – Важнее чего? – Варя, мы в опасности! Нам выбираться отсюда нужно. Они избили тебя. Тебя! – Его голос грубел и задыхался. – Тебя надо показать врачу. А ты не договариваешь, изворачиваешься, рассказываешь сказки. Кто эти люди, что это за место? Чего ты ждешь?! Когда нам привяжут по камню на шею, кинут в лодку, вывезут на середину реки и сбросят, как твоего мальчика? Нам жить осталось час, от силы два, они ждут пока стемнеет, чтоб не заметил никто, как нас тащат! Офицер кричал, а от висков до глазных яблок тянулись огненные нити. Воздух в комнате стал сгущаться, зарябили, заплясали стены, пол под ногами едва заметно зашатался, из окошка как будто бы хлынул и озарил тёмную комнату свет. Кончиками пальцев он нащупал выпуклые бока шероховатых брёвен, аккуратно скатился на пол и схватился за голову. Унять скачущие стены никак не выходило. Это не его голова кружилась, это его кружило в этой комнате, вместе с конюшней – их подбрасывало, словно земля дрожала под ногами бегущего великана. Варя не отзывалась. Где-то недалеко шуршало и шевелилось звериное, страшное, он чувствовал кожей, как оно прошло сквозь стены и оказалось на расстоянии вытянутой руки. Нечто стояло в дальнем углу. Веки налились, отяжелели. Одеревенели ноги. В межбровье свербило и сдавливало. Внутренности готовы были выпрыгнуть наружу, им в собственном теле было тесно, словно он попал в зазеркалье. Дышать стало легче, с улицы, будто со дна колодца, доносились голоса. Из угла дохнуло ледяным ветром. «Вставай, Илья». 38. Нечто схватило его за запястья и с силой рвануло вверх. В эту же секунду дверь распахнулась, и в каморку ввалился старый конюх. Краем глаза Илья успел выхватить приглушённый блеск оружия, вроде ножа, которым дед, не дав офицеру опомниться, принялся удивительно ловко разрезать воздух. Пол с потолком шатались чуть меньше, но чувство странной дурноты не покидало. Картина вокруг была нечеткой, размытой, и вместо того, чтобы закрываться от конюха, очень хотелось протереть глаза. Злобно сощуренные же, налитые кровью желтоватые зенки деда, наоборот, были сосредоточены, а движения точны и уверенны. Рукой с зажатым клинком он сделал твердый выпад, Богомолов снова инстинктивно отпрянул, уперевшись в стену. Следующий удар, если не удастся отобрать оружие, должен стать роковым. Конюх осклабился и, не давая офицеру время на обдумывание манёвра, молниеносно рванул зажатый в запястье нож вперед. Отступать оказалось некуда и, не встречая сопротивления, острый клинок вошёл Илье в грудь по самую рукоятку. Из угла, казалось, дыхнула сама смерть. Лицо нападавшего стало меркнуть и распадаться. Очертания сгорбленной фигуры, за ним и пола, стен, потолка с каждой секундой становились всё более неразличимыми. Слова звучали слабо, глухо. Звуки терялись, стихали и меркли в абсолютной пустоте. С новой силой замутило, Илья закрыл глаза и проваливался в туман. Ни свет, ни солнце не проникали через его закрывшиеся веки. Ни привычная боль в бедре, ни голод, ни жажда больше не ощущались, как и всё физическое, что сопровождало его всю жизнь. Жесткие волосы больше не щекотали шею, в голове и плечах наступила необъяснимая легкость, будто он проснулся посреди своего же сна. Офицер втянул носом совершенно лишенный запахов воздух и понял, что его тело не имеет больше ни единой опоры, только запястья кто-то держал ледяным кольцом. Ещё минута и сознание, как тогда, после контузии, засосёт вязкая чернота – за ней уже ничего не страшно. Вопреки ожиданиям от самого себя, Илья не цеплялся за жизнь, не сожалел о несделанном, не пытался отсрочить неизбежное – он смиренно принял исход из рук безжалостной судьбы и ожидал конца, который был уготован ему в тесной каморке заброшенной конюшни в сырой российской глуши. Рядом ощущалось чье-то молчаливое присутствие. Он не слышал ни дыхания, ни шорохов волос или одежды. Просто знал, что ледяные браслеты на запястье – чьи-то державшие его пальцы. Проверять, кому они принадлежали и открывать глаза не хотелось. «Похоже, я умираю». Богомолов окончательно перестал чувствовать тело, но мысли оставались ясными, будто привыкшими к безвременью. Однако, ни врата рая, ни огненная преисподняя не спешили открываться его душе. Эти наблюдения отмечались им привычно и будничного. Чьи-то пальцы на запястьях заметно ослабили хватку, он почувствовал, что рядом нет никого кроме них двоих и открыл глаза. Вокруг не было ни наползающей черноты, ни деда, ни Дрожжина, только чьи-то расплывшиеся фигуры тянулись сквозь толстый слой стекла, в которое было заключено его естество. Не было каморки и конюшни, не было густого леса, неба, усыпанного звёздами. Не было ни одного из виденных им мест: они стояли, державшись за руки, посреди пустоты. Злые холодные прозрачно-голубые глаза, обрамленные синеватой тенью, не отрываясь наблюдали за его блуждающим взглядом. Она была в одной простенькой белой рубашке, отчего-то мокрой ниже пояса, с распущенными волосами, босая, бледная, неживая, странная. Её лицо словно покрытое воском ничего не выражало. Пальцы, которые держали его мертвой хваткой, были холодны и сильны – он попробовал выбраться из них, но не смог. Богомолов узнал бы Варю и без синего городского платья, которое она носила последнее время, только это больше была не она – сквозь густые ресницы на него смотрел жестокий безжалостный зверь. «Не надо, – она наклонила подбородок в сторону их сцепленных рук, – мне нельзя отпускать тебя». «Не говори со мной так» – Илья ненавидел, когда её голос пробирался к нему в голову, и уже вслух добавил: «А что тогда будет?». – Если я тебя отпущу, ты попадешь обратно. – Её яркие, подчеркнутые бледностью, губы зашевелились. – К тому старику? – Илья резко наклонил голову, пытаясь рассмотреть свою грудь. – Он ранил меня! Но где… Где кровь? – Я тебя забрала тогда. Здесь с тобой все хорошо. – Здесь, это где? – Не смогу объяснить. Просто… – Она обернулась и добавила совсем просто. – Здесь это здесь. Илья заглянул за левое плечо, за правое, посмотрел вверх, вниз. Невозможно было точно разобрать, где они находятся: цвета конюшни были смазаны неловким движением будто мазки на холсте. Варя продолжала рассеянно следить за ним, ничего не объясняя и наклонив голову вбок. – Как ты это делаешь? – Что? – Не притворяйся, ты поняла, о чем я. Как мы сюда попали? – Я нас перенесла. – Ты… – Слово не шло с языка. По её улыбке Илья понял, что Варя снова залезла к нему в голову и слышит каждую мысль. – Ведьма? – Почему смертным так важно это знать? Я спасла тебя, и что вместо благодарности? Та Варя не смогла тебя защитить, но противна почему-то тебе я! Спорить Илья не стал. Он разглядывал свою грудь, до сих пор не веря в то, что остался цел. Варя была права – каким-то непостижимым образом она вытащила его с того света, но та, что предстала перед ним, не была похожа на ту, что он любил. Она действительно была ему противна. –Я не нравлюсь тебе такою, да? Варя улыбнулась шире, явив крупные сероватые зубы, глаза её пошло заблестели, сделав похожей на одну из девушек мадам Рюшон. Она шагнула и неожиданно легко коснулась своими розовыми, чуть припухшими губами его губ. Переложив руки Ильи себе на талию, она, не отрываясь от поцелуя, приказала: «Обними меня», и он подчинился, ощущая гладкую прохладную кожу под складками тонкой рубахи. Варины смелые пальцы обхватили его затылок и начали нетерпеливо перебирать жесткие волосы. Богомолов должен был оттолкнуть эту незнакомую женщину, но руки лишь сильнее прижали её к себе. Это она подчинила его волю или он наконец позволили желать её?.. По венам разлилась истома и словно несшийся на всех парах поезд, стучало, эхом отзываясь в горячих висках, сердце. Своими жемчужными зубками девушка аккуратно прикусила его нижнюю губу. Илья выдохнул шумно и горячо, чтобы скрыть животный, прорывавшийся наружу рев из глубин сознания и естества. Он схватил Варю за шею отчаянно, в ладони легли острые скулы, и, почти потеряв рассудок, впился в неё с удвоенной силой. Они втягивали воздух в унисон. Время замерло. Им была предоставлена целая вечность. Илье вдруг представилось начало лета, холм по дороге к церкви, Варя, легко и юно взлетающая на пригорок, смеясь, по-детски прикусывающая концы платка, и он не может отвести взгляд от её тонких щиколоток. Варины губы отстранились, и она разочарованно ответила самой себе: «Ну, конечно, нет…». Она рассмеялась невпопад, и смех её разнесся вокруг, словно утренний звон колокольчиков на лихой почтовой тройке, забирающий январский снег. Внезапно зашумело, заколотило у самой головы, засвистело, озарило ярко-ярко, как тогда, после ужина у Рябушинской. Илья успел заметил резкую морщину, разрезавшую Варину переносицу, и их тут же рывком подбросило и понесло с такой силой, что удержаться было невозможно. Тело то падало, то летело вверх, его то крутило, то бросало из стороны в сторону, сталкивало с чем-то. Воздух был разреженный, сухой, Илья пытался сконцентрироваться, сгруппироваться, расставлял руки в стороны, но поверхности и бугры выступали неожиданно, и несмотря на все усилия он больно бился плечами, головой и коленями о какие-то шершавые стены и гладкие камни. От очередного удара офицер потерял сознание, и в тот же момент бешеный поток изрыгнул его уже без сознания на жесткую землю. 39. В плечо Богомолову больно ткнулся носок туфель. Зашуршали юбки, кто-то присел рядом на корточки. По коже над сломанными ребрами лежащего на земле офицера провели рукой в перчатке. «Сколько он был там? – Спросил незнакомый женский голос и через мгновение задумчиво ответил, – Мне интересно, какие свои фокусы ты ещё успела ему показать?». Илья поморщился, но после падения его словно придавило огромной плитой, – открыть глаза, пошевелиться не было сил, а главное не было уверенности что можно и нужно сейчас обнаружить, что он в сознании. Унтер-офицер лежал молча, стараясь разобраться в том, что происходит вокруг. Та, к кому был обращен вопрос, молчала тоже. Ладонью незнакомка провела по мужской груди вверх, к вороту рубахи, затем по шее, чуть задержавшись на участке, где под кожей билась синеватая кровь, и поднялась к лицу. Перчатка на ней была шелковая, и на небритой мужской щеке тонкое плетение зацепилось за жёсткий волос. Женщина, ойкнув, резко одернула руку. Что-то в этом вскрике показал Илье знакомым. «Красивый какой. Даже жалко». Она приложила руку к его лбу, словно проверяя жар у ребенка. Со стороны головы что-то зашевелилось. Очевидно, эта женщина здесь не одна. «И зачем же ты только вернулся? Служил бы и дальше в своём управлении, может жену бы нашёл, детишек нарожал. А сейчас что? – Руку ото лба наконец убрали. – А сейчас уже всё». Будто услышав свой приговор, Илья резко набрал полную грудь воздуха, напрягся, сжал кулаки, стараясь быть готовым отразить удар. Он не сомневался, что сейчас его убьют, раз не убили тогда, в конюшне. Какая-то женщина закончит начатое старым конюхом, а он так и останется в полном неведении, о том, что происходит в Низовке. Так и отдаст Богу душу с застывшей на лице гримасой искреннего изумления. Так и не разгадает удивительную тайну всех героев этой безжалостной пьесы. – А наш унтер-офицер Богомолов, смотрите-ка, не спит! Помнишь парня, с таким маленьким пятнышком на щеке? Ну, вспоминай! Не низовский, с такой соломенной копной курчавых волос у лба, с толстыми губами, большим ртом. Ну? – Женщина театрально растягивала слова и, сделав наигранную паузу, в которую вставила вздох, продолжала. – Каков был! Как говорил. А сколько обещал… Заслушаешься. А как кричал потом! Как заливался, когда косточки хрустели, ух. Будет больно, сначала. А потом царствие Небесное. – Оставь Илью. Ты можешь. Оставь! Прошу тебя! Оставь!