Некролог представлял собой обычную смесь сведений, почерпнутых со страниц «Кто есть кто», с кратким описанием состояния «Корпорации Уайтхед», приправленную догадками – в основном относительно недавнего финансового краха корпорации. Имелась краткая история жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скупо, будто в деталях сомневались. Остальная часть конструкции была на месте, хотя и потертая. Женитьба на Эванджелине; впечатляющий подъем во время бума конца пятидесятых; десятилетия консолидации и достижений; затем, после смерти Эванджелины, уход в таинственное и непроницаемое молчание. Он умер. Несмотря на все смелые разговоры, неповиновение, презрение к проискам Европейца, битва проиграна. Была ли это действительно естественная смерть, как писали газеты, или дело рук Мамуляна, Марти не мог знать. Но нельзя отрицать любопытства, которое он испытывал. Больше, чем любопытство, – печаль. То, что он был способен скорбеть о смерти старика, стало для него потрясением, вероятно даже большим, чем сама скорбь. Он не рассчитывал испытать боль утраты. Марти отменил встречу с Рэгланом и вернулся в квартиру, чтобы изучить газеты – снова и снова, выжимая каждую каплю из текста об обстоятельствах смерти Уайтхеда. Улик, конечно, было немного: все отчеты составлены на мягком и формальном языке подобных объявлений. Исчерпав написанное слово, он пошел в соседнюю комнату и попросил радио взаймы у соседки. Молодую женщину, которая занимала комнату, – студентку, подумал он, – пришлось долго уговаривать, но в конце концов она сдалась. С середины утра он слушал получасовые сводки, а в комнате становилось все жарче. До полудня эта история занимала видное место, но затем события в Бейруте и переворот с наркотиками в Саутгемптоне заняли бо`льшую часть времени; сообщение о смерти Уайтхеда постепенно перешло из главных новостей в краткие, а оттуда, к середине дня, в забвение. Он вернул радио, отказавшись от чашки кофе с девушкой и ее котом, запах несъеденной еды которого висел в тесной комнате, как угроза грома, и вернулся в свою каморку, чтобы посидеть и подумать. Если Мамулян действительно убил Уайтхеда – а он не сомневался, что Европейцу хватило мастерства сделать это незаметно для самого проницательного патологоанатома, – косвенно это была его вина. Возможно, если бы он остался в доме, старик не погиб бы. Хотя маловероятно. Гораздо вероятнее, что он тоже был бы мертв. Но чувство вины по-прежнему его мучило. В течение следующих двух дней Марти делал очень мало: энтропия наполнила его внутренности свинцом. Мысли бегали по кругу, почти одержимые. В личном кинотеатре своего черепа он прокручивал накопившиеся домашние фильмы: от первых неуверенных проблесков личной жизни власть имущих до более поздних воспоминаний – слишком резких и подробных – о человеке, одиноко сидящем в клетке с полом, усеянным осколками; о собаках; о темноте. Сквозь многие, хотя и не все воспоминания проступало лицо Карис, порой насмешливое, иногда беззаботное, часто скрытое от него, она смотрела из-под опущенных ресниц, словно завидуя ему. Поздно ночью, когда ребенок в квартире внизу засыпал и единственным звуком был шум машин на Хай-роуд, он прокручивал самые интимные моменты между ними, слишком драгоценные, чтобы беспорядочно вызывать из памяти, опасаясь, что их способность оживлять его ослабнет с повторением. Какое-то время он пытался забыть ее: так удобнее. Теперь он цеплялся за мысли об этом лице, страдая от одиночества. Он задавался вопросом, увидит ли ее снова. Во всех воскресных газетах появились новые сообщения о смерти. «Сандей таймс» поместила в первой части обзорного раздела небольшое эссе «В память о самом загадочном британском миллионере», написанное Лоуренсом Двоскиным, «давним соратником и доверенным лицом английского Говарда Хьюза». Марти дважды перечитал статью, не в силах воспринять напечатанные слова, не слыша вкрадчивого тона Двоскина. «Он был во многих отношениях образцом, – гласил текст. – Хотя почти отшельническая история его последних лет неизбежно породила множество вранья и сплетен, многие из которых были оскорбительны для столь чувствительного человека, как Джозеф. В течение всех лет своей общественной жизни, подвергаясь пристальному вниманию прессы, которая не всегда была благосклонна, он не очерствел, привыкнув к критике, скрытой или явной. Для тех немногих, кто хорошо его знал, он был натурой более восприимчивой к колкостям, чем можно предположить по его внешнему безразличию. Когда он обнаружил, что ходят слухи о его недостойном поведении или излишествах, эта критика глубоко его ранила, в особенности потому, что после смерти любимой жены Эванджелины в 1965 году он стал самым воздержанным человеческим существом в сексуальном и моральном смыслах». Марти читал эту жеманную болтовню с горьким привкусом в горле. Канонизация старика началась. Вскоре, видимо, появятся биографии, санкционированные – а затем и подправленные – его фондом, превратившие жизнь Уайтхеда в серию лестных басен, которые и будут помнить. Этот процесс вызывал тошноту. Читая банальности в тексте Двоскина, он обнаружил, что яростно и непредсказуемо защищает слабости старика, будто все, что делало его уникальным – и реальным, – могло исчезнуть под слоем известки. Он дочитал статью Двоскина до самого сентиментального конца и отложил ее. Единственной интересной подробностью было упоминание о заупокойной службе, которая должна состояться на следующий день в маленькой церкви в Минстер-Ловелл. Затем тело кремируют. Как бы опасно это ни было, Марти чувствовал необходимость пойти и отдать старику последние почести. 52 Служба привлекала так много зевак, от случайных наблюдателей до матерых скандалистов, что присутствие Марти осталось совершенно незамеченным. Это событие имело какой-то нереальный вид, будто его задумали, чтобы весь мир узнал, что великий человек мертв. Здесь были корреспонденты и фотографы со всей Европы в дополнение к клану с Флит-стрит; среди скорбящих – некоторые из самых известных лиц в общественной жизни: политики, профессиональные ученые мужи, ведущие промышленники; даже небольшое количество кинозвезд, чья слава заключалась в том, что они желали прославиться. Присутствие стольких знаменитостей привлекало сотни заинтересованных любопытных варваров. Маленькая церковь, двор и дорога вокруг нее были переполнены. Сама служба транслировалась для тех, кто находился снаружи, через громкоговорители – любопытная, сбивающая с толку деталь. Голос пастора казался жестяным и театральным, доносясь через звуковую систему, его панегирик прерывался чрезмерно громким кашлем и шарканьем. Марти не нравилось так слушать службу, как не нравились ему и туристы, одетые неподобающе для похорон, которые валялись на могильных плитах и усеивали траву, с трудом сдерживая нетерпение и ожидая, когда закончится утомительное вмешательство в их мечтательное безделье. Уайтхед поощрял в Марти дремлющую мизантропию: теперь она прочно вошла в его мировоззрение. Оглядывая кладбище, раскрасневшееся от жары собрание с тусклыми глазами, он чувствовал, как в нем поднимается презрение. Не терпелось повернуться спиной к скопищу и улизнуть. Но желание увидеть финальную сцену пересилило желание уйти, поэтому он ждал в толпе, пока осы жужжали над липкими головами детей, а женщина с телосложением жука-палочника флиртовала с ним с вершины надгробия. Теперь кто-то зачитывал отрывок из Священного Писания. Актер, судя по самоуверенному тону. Было объявлено, что это отрывок из Псалмов, но Марти не узнал его. Чтение подходило к концу, к главным воротам подъехала машина. Головы повернулись, и камеры щелкнули, когда появились две фигуры. По толпе прокатился гул; люди, привыкшие лежать, снова встали, чтобы посмотреть, что можно увидеть. Что-то пробудило Марти от летаргии, он тоже встал на цыпочки, пытаясь увидеть опоздавших: выход получился эффектным. Он всматривался между головами людей, чтобы хоть что-то разглядеть; разглядел и снова потерял; сказал «нет» тихо самому себе, не веря собственным глазам; затем протолкался сквозь толпу, стараясь не отставать. Но Мамулян, сопровождаемый Карис в вуали, скользнул по дорожке от ворот к крыльцу и исчез в церкви. – Кто это был? – спросили у Марти. – Вы знаете, кто это был? «Нечистая сила, – хотел он ответить. – Дьявол собственной персоной». Мамулян здесь! Средь бела дня, солнце светит ему в затылок, они идут с Карис под руку, как муж и жена, позволяя камерам запечатлеть их для завтрашнего выпуска. Видимо, он не испытывал страха. Это позднее появление, такое сдержанное и ироничное, было последним жестом презрения. Почему она играет в его игру? Почему не сбросила его руку и не обвинила в том, что он – не человек? Потому что она добровольно вошла в его свиту, как и предсказывал Уайтхед. В поисках чего? Кого-то, кто воспел бы в ней проблеск нигилизма и обучил бы прекрасному искусству умирать? И что она сможет дать взамен? А, вот что беспокоит его сильнее прочего. Наконец служба подошла к концу. Внезапно, к восторгу и негодованию прихожан, хриплый саксофон нарушил торжественность – из динамиков полилась джазовая версия «Fools Rush In» [14]. Вероятно, последняя шутка Уайтхеда. Это вызвало смех, некоторые даже зааплодировали. Из церкви донесся стук поднимающихся скамеек. Марти вытянул шею, чтобы лучше разглядеть крыльцо, и, потерпев неудачу, пробрался сквозь толпу к гробнице, откуда открывался прекрасный вид. На поникших от жары деревьях сидели птицы, их возня отвлекла его, погрузив в стремительную игру. Когда он оглянулся, гроб стоял почти параллельно ему, на плечах, среди прочих, Оттавея и Куртсингера. Простая коробка казалась почти неприлично выставленной напоказ. Интересно, во что они одели старика, подстригли ли ему бороду и зашили ли веки. Процессия скорбящих следовала по пятам за несущими гроб: черное шествие, рассекающее конфетно-пестрое море туристов. Справа и слева щелкнули затворы фотоаппаратов; какой-то чертов дурак крикнул: «Сейчас вылетит птичка!» По-прежнему звучал джаз. Все было восхитительно абсурдно. Марти предположил, что старик улыбается в своем пристанище. Наконец Карис и Мамулян вышли из тени крыльца на яркий дневной свет, и Марти был уверен, что заметил, как девушка осторожно оглядывает толпу, опасаясь, что ее спутник обратит на это внимание. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то там, и искала его. Его разум метался, от смятения мысли путались. Если он подаст ей знак, пусть даже неприметный, есть все шансы, что Мамулян его заметит, а это опасно для них обоих. Лучше не высовываться, как бы больно ни было не встречаться с ней взглядом. Марти неохотно отошел от гробницы, когда группа скорбящих поравнялась с ним, и высмотрел все, что мог под прикрытием толпы. Европеец едва поднял голову, и, судя по тому, что Марти успел разглядеть между качающимися головами, Карис прекратила поиски – возможно, в отчаянии решив, что его здесь нет. Когда гроб и его черный хвост, извиваясь, покинули церковный двор, он нырнул в сторону и перелез через стену, чтобы наблюдать за развитием событий с более выгодной позиции. На дороге Мамулян разговаривал с кем-то из провожающих. Они обменялись рукопожатиями, Карис выразили соболезнования. Марти нетерпеливо наблюдал. Возможно, она и Европеец разделятся в толпе, и у него появится шанс показать себя, хотя бы на мгновение, и заверить ее в своем присутствии. Но такой возможности не представилось. Мамулян был идеальным стражем и постоянно держался рядом с Карис. Обменявшись любезностями и прощаниями, они сели на заднее сиденье темно-зеленого «ровера» и уехали. Марти помчался к «ситроену». Он не должен потерять ее сейчас, что бы ни случилось: возможно, это последний шанс найти ее. Преследование оказалось трудным делом. Съехав с небольшой проселочной дороги и вывернув на шоссе, «ровер» с наглой легкостью набрал скорость. Марти пустился в погоню настолько осторожно, насколько позволяли два императива – тактика и возбуждение. У Карис, сидевшей на заднем сиденье, мелькнула странная мысль. Всякий раз, когда она закрывала веки, чтобы моргнуть или отгородиться от дневного света, появлялась фигура: бегун. Она узнала его через несколько секунд: серый спортивный костюм, облако пара из-под капюшона; она назвала его прежде, чем увидела лицо. Хотела оглянуться через плечо, чтобы увидеть, был ли он, как она предполагала, где-то позади них. Но она знала, что так нельзя. Мамулян догадался бы, что что-то происходит, если уже не догадался. Европеец бросил на нее взгляд. Вещь в себе, подумал он. Он никогда по-настоящему не знал, о чем она думает. В этом отношении она была дочерью своей матери. В то время как он со временем научился читать по лицу Джозефа, Эванджелина редко показывала свои истинные чувства. В течение нескольких месяцев он полагал, что она безразлична к его присутствию в доме; только время поведало ему истинную историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал Карис в подобном притворстве. Не слишком ли она уступчива? Даже сейчас на ее лице был едва заметный намек на улыбку. – Тебя это позабавило? – спросил он. – Что? – Похороны. – Нет, – беспечно ответила она. – Нет, конечно. – Ты улыбалась. След испарился, ее лицо расслабилось. – Я полагаю, это имело гротескную ценность, – сказала она тусклым голосом, – наблюдать, как они все играют перед камерами. – Ты не веришь в их скорбь? – Они никогда его не любили. – А ты? Она, казалось, взвешивала вопрос. – Любовь… – произнесла Карис, и слово повисло в воздухе. Будто она желала увидеть, во что оно превратится. – Да. Наверное, так оно и было. Карис заставляла Мамуляна чувствовать себя неловко. Он хотел лучше овладеть разумом девушки, но тот отказывался от его лучших попыток. Страх перед иллюзиями, которые он мог вызвать, конечно, придал ей видимость подобострастия, но он сомневался, что они сделали ее рабыней. Страх был полезным стимулом, но действовал закон убывающей отдачи: всякий раз, когда она боролась с ним, он был вынужден находить новый, более устрашающий страх – это изматывало. А теперь, в довершение всего, Джозеф мертв. Он умер – согласно разговорам на похоронах – «мирно, во сне». Даже не умер; эта вульгарность была изгнана из лексикона всех заинтересованных лиц. Он ушел, покинул их, отправился в мир иной; уснул вечным сном. Но только не «умер». Птичий язык и сентиментальность, сопровождавшие вора до самой могилы, вызывали у Европейца отвращение. Но еще больше он был сам себе противен. Он отпустил Уайтхеда. И не один раз, а дважды, когда его погубило собственное желание закончить игру с должным вниманием к деталям. Это и его стремление убедить вора добровольно уйти в пустоту. Чрезмерно замысловатый план был обречен на крах. Пока он угрожал и жонглировал видениями, старый козел взял и удрал. Возможно, на этом история не закончилась. В конце концов, он обладал способностью следовать за Уайтхедом в смерть и вывести его из нее, если бы ему удалось добраться до трупа. Но старик был достаточно мудр, чтобы принять это во внимание. Его тело скрыто от посторонних глаз, даже от самых близких. Он заперт в банковском сейфе (как уместно!) и охранялся днем и ночью, к большому удовольствию бульварных газет, которые упивались такими эксцентричными вещами. К вечеру все превратится в пепел, и Мамулян упустит последнюю возможность воссоединиться навсегда. И все же… Почему ему казалось, что игры, в которые они играли все эти годы – игра в искушение, игра в откровение, а также в отвержение, поношение и проклятие, – еще не закончились? Его интуиция, как и сила, истощалась, но он был уверен: что-то не так. И подумал о том, как улыбалась женщина рядом с ним, о тайне на ее лице. – Он мертв? – неожиданно спросил он ее. Вопрос, похоже, привел ее в замешательство. – Конечно, мертв, – ответила она. – Так ли это, Карис? – Ради Бога, мы только что видели его похороны. Она чувствовала его разум, твердое присутствие, у себя на затылке. Они много раз играли эту сцену в предыдущие недели – состязание на мощь силы воли, и она знала, что он слабеет с каждым днем. Впрочем, не настолько, чтобы стать ничтожным: он все еще мог наводить ужас, если это его устраивало. – Расскажи мне о своих мыслях… – проговорил он, – чтобы мне не пришлось их искать. Если она не ответит на его вопросы, а он войдет в нее насильно, наверняка увидит бегуна. – Пожалуйста, – сказала она, притворяясь трусливой, – не делай мне больно. Чужой разум немного отступил. – Он мертв? – снова спросил Мамулян. – В ту ночь, когда он умер… – начала она. Что она могла сказать, кроме правды? Ложь не годится – он все поймет. – В ту ночь, когда мне сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений не произошло. Не так, как когда умерла мама. Она бросила испуганный взгляд на Мамуляна, чтобы усилить иллюзию подобострастия. – И что из этого следует? – спросил он. – Я не знаю, – ответила она совершенно честно. – А ты догадайся. И снова честно: – Что он не умер. На лице Европейца появилась первая улыбка, которую Карис когда-либо видела. Лишь намек, но он был. Она почувствовала, как он убрал рога своих мыслей и удовлетворился размышлениями. Он больше не будет давить на нее. Слишком много планов сейчас вертится у него в голове. – О, пилигрим, – прошептал он, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, – ты почти одурачил меня. Марти последовал за машиной с шоссе и через весь город к дому на Калибан-стрит. Когда погоня закончилась, был ранний вечер. Припарковавшись на почтительном расстоянии, он наблюдал, как они выходят из машины. Европеец расплатился с водителем, а затем, после некоторого промедления отперев входную дверь, они с Карис вошли в дом, чьи грязные кружевные занавески и облупившаяся краска не выдавали ничего необычного на улице, где все дома нуждались в ремонте. На среднем этаже зажегся свет; кто-то опустил штору.