В то утро в Голубых горах в Австралии, когда я проснулся раньше отца, мне очень-очень хотелось разжечь костер и самому приготовить завтрак. Дождь перестал, но все вокруг было мокро – весь лес от земли до верхушек эвкалиптов. Деревья почернели от сырости, под ногами грязь, а если покрепче вдавить кроссовку, след наполнится водой. Со всех веток капало. С нашей палатки капли воды осыпались, как порвавшиеся бусы. И капель шумела почти так же громко, как бурная речка, у которой мы разбили лагерь; вода в речке стояла высоко – или, может, всегда так высоко стоит. Если бы я захотел разбудить отца, мне пришлось бы перекричать все эти «кап-кап», «буль-буль», «хлюп-хлюп» и прочий плеск. Дрова, запасенные с вечера, вымокли – хоть выжимай их, как простыни. Я покопался в пепле вчерашнего костра – там оставались лишь два хлипких уголька, тускло мигавших в луже. Они доживали последние минуты, и мои сырые дрова их бы не спасли. Тогда я углубился в высокие травяные заросли – наломать с деревьев засохших веток: может, получше сгодятся. И оказался прав. Набрал пару охапок, а потом еще несколько, а потом снял футболку и сложил ветки в нее – все равно она меня не особо согревала, потому что с деревьев на меня лилась вода и футболка промокла насквозь. На обратном пути каждый огромный лист – а их там хватало – нарочно выгибался, чтобы обдать мне спину холодной водой, а со спины вода стекала под джинсы и попадала в кроссовки. Я притащил эти не самые отсыревшие ветки в лагерь. Один уголек не дотянул до моего возвращения, но второй еще сопротивлялся. Я выбрал ветки потоньше и посуше, положил на живучий уголек крест-накрест и подул, осторожно-осторожно. Уголек вспыхнул, пожелтел, и несколько юрких искр перепрыгнули на ветки. По-моему, даже легкий дымок пошел. Я снова осторожно подул. Уголек зашипел. Я подул снова. Пламя горело ровно. Стало бледно-желтым. Я подул еще раз. Ветки затрещали, затихли и затрещали опять, и на двух ветках появилось пламя. И снова резкий треск, и снова полетели искры, и еще две ветки загорелись. И тут я заметил, что рядом стоит мой отец. Совершенно сухой. Как будто вода боится с ним связываться. – От такого костра нам будет мало толку, – сказал он. Опустился на колени, выкинул все ветки с костровища. И стал заново разжигать костер. Мы не разговаривали. В основном я слушал визгливую ругань птиц над головой, и шум воды отовсюду, и вой ветра в верхушках эвкалиптов. Вечером того дня, когда я сделал доклад о Декларации независимости, мама снова пошла в церковь Святого Михаила. – Отец Джаррет попросил ее посмотреть на кое-какие статьи бюджета на следующий календарный год, – сказал Дворецкий. – До нового года еще почти три месяца. – Значит, времени в обрез. Не могу ли я чем-то помочь вам с домашними заданиями? – У меня только обществоведение, – сказал я. – В таком случае, возможно… – По обществоведению вы мне и так замечательно помогли. – Молодой господин Картер, я подал вам несколько новых идей для размышления, но, очевидно, эти идеи новы и для многих ваших одноклассников. – Да они даже размышлять не стали. – Следовательно, перед вами стоит занятная дилемма, с которой вы будете сталкиваться часто, если предпочтете поступать принципиально и браться за нелегкие задачи. Что лучше – размышлять над всеми идеями, самостоятельно решать, какие идеи представляются вам самыми мудрыми и благородными, говорить что думаешь? Или, напротив, лучше идти проторенным путем и смиренно подлаживаться под конформизм большинства? – А что это вообще значит – «смиренно подлаживаться под конформизм большинства»? – Полагаю, вы и сами знаете, – сказал Дворецкий. Я уставился на него. – Вот этого я, по-моему, и хочу от жизни. – Ни в коем случае, – сказал Дворецкий. – Такой выбор сделал бы человек, застрявший в шестом классе. – Это же я. Я застрял в шестом классе. – Молодой господин Картер, вы сейчас в шестом классе учитесь. Вам необязательно в нем застревать. – Похоже на гугли, – сказал я. – Нимало. Простые подачи без подвоха. От вас требуется только махать битой. – Мой отец не вернется домой. Не знаю, как вышло, что я сказал об этом Дворецкому. Просто с языка сорвалось. Не знаю как. Сорвалось, и все. Правда-правда, сам не знаю, как это могло получиться. Дворецкий посмотрел на меня, в сторону, снова на меня. – Молодой господин Картер, – сказал он. Почти шепотом. Сделал вторую попытку: – Молодой господин Картер, я… – Он не вернется домой. Он хочет жить в Германии. Прошло много времени. – Может быть, это из-за нас. Прошло еще много времени. – Не самая простая подача, – сказал я. – Да, – сказал Дворецкий. – Подача очень непростая. – И как же мне все уладить? – Принимать обдуманные решения и помнить, кто вы. – Не допускать, чтобы мне сшибли перекладины? Как-то так? – Совершенно верно. Молодой господин Картер, все, что произошло, произошло не из-за вас. Долгое молчание. Оно тянулось. Тянулось. Тянулось долго. – А как мне проверить, что это не из-за меня? – спросил я. – Картер, – сказал Дворецкий, – если я говорю, что вы ни при чем, значит, так и есть. Кстати, я кое-что для вас припас. Он сходил на первый этаж и вернулся с книгой. – Сэр Артур Конан Дойл. «Полное собрание рассказов о Шерлоке Холмсе». – Я смотрел фильм, – сказал я. – Следовательно, вам только предстоит узнать, каким был великий детектив по замыслу самого сэра Артура. Рекомендую начать с «Пестрой ленты». Прошу обратить внимание на главную мысль: опыт, мудрость и верность правилам хорошего тона всё превозмогают. – Опять какие-то незнакомые слова. – Полагаю, вы их знаете, – сказал Дворецкий. – Строго говоря, я подозреваю, что вы знаете их лучше, чем вам кажется. Я посмотрел на Дворецкого, и у меня появилась надежда, что Кребс и Дворецкий все-таки правы. И кое-что все-таки можно уладить. А вот как уладить, я все равно не знал. 18 Перебежки между калитками За перебежку присуждается очко, если бетсмены, добежав до кризов перед противоположными калитками, касаются битами или какой-то частью своего тела полоски земли за чертой криза. После успешной перебежки бетсмен, стоящий перед своей калиткой лицом к боулеру, продолжает отбивать мячи и набирать очки за перебежки, пока его не выведут из игры.