– Нет, слили. – А ведь мы, британцы, сокрушаемся, что американцы, беззастенчиво пользуясь нашим языком, слепы к его тонкостям и нюансам. Как только мы могли такое подумать? – Слили. – Я надеялся поощрить товарищеские отношения во времена, когда вы, возможно, в легкой растерянности. – И все равно взяли да слили. – Я также надеялся поощрить ваши товарищеские отношения с юношей, побывавшим в сходном положении. Рассудил, что между вами может возникнуть взаимопонимание, полезное обоим. Не знаю, в чем была причина, но, пока Нед топтался, примеряясь, с которым из лилейников сегодня расправиться, мне показалось, что я вот-вот разревусь. Или что меня вот-вот вырвет – ком какой-то в горле. Или что со мной приключится то и другое сразу. В Голубых горах в Австралии можно идти, идти, идти вперед и тебе никогда не придется думать ни о чем, кроме тропы. В Голубых горах в Австралии слышишь только шум воды – как она капает, журчит и льется сверху. Иногда – визгливый ор белых птиц. И охотничьи крики, и шорохи, и треск подлеска. В Голубых горах я прошел с отцом много миль и у нас никогда не было нужды в разговорах. Когда мы останавливались пообедать, и он и я знали, что надо сделать. Когда мы останавливались разбить лагерь, и он и я знали, что надо сделать. Однажды я чуть не показал ему зеленый шарик Карриэра – хотел было, но так и не показал. «Ох, всегда бы так», – сказал он однажды темной ночью, когда я пытался разглядеть звезды между высокими кронами эвкалиптов. Засыпая, я слышал, как он мурлычет под нос Бетховена. Дворецкий взял у меня поводок Неда. – Ничего, молодой господи Картер. Все уладится. – Уладится? Каким образом? Он посмотрел на меня. – Вы научитесь улаживать все сами. Я сильно засомневался, что научусь, но не мог же я так ответить – потому что, если бы я об этом заговорил, обязательно бы разревелся. – Что ж, не пойти ли нам домой? – спросил Дворецкий. – Ваша матушка скоро вернется. И мы пошли домой, но, когда мы поднимались по ступенькам к черному ходу, я прямо на пороге обернулся к Дворецкому и сказал: – И все равно вы слили. А Дворецкий сказал: – Да, я это сделал. В субботу пошел дождь – точнее, град – и крикетную тренировку отменили. В воскресенье снова пошел дождь, и Дворецкий рассудил, что нам остается только одно – делать домашку, и Энни, Шарли и Эмили разделались со своей примерно за десять секунд. Дворецкий сказал, что для Энни это великолепный шанс посвятить чуть больше времени гаммам, а затем перейти к игре под метроном, – короче, сослал ее на час в гостиную. Дворецкий сказал, что Шарли и Эмили, потому что они чересчур радовались ссылке Энни, проведут этот час в своей комнате, практикуясь в археологии. «У вас есть шанс, – сказал он, – выяснить, какого цвета ковер, скрытый под культурным слоем вашего хлама». – Он синий, – сказала Эмили. Дворецкий наклонился к ней. – Ловлю вас на слове: докажите мне, что он синий. Чтоб вы знали, я ничем не показал, что радуюсь ссылке Энни. Не обронил ни слова, ни полслова. Но это ни на что не повлияло. Дворецкий встал с дивана. – Ваш черед, молодой господин Картер. – Мой? Он открыл учебник обществоведения, полистал. – Вы изучаете мятеж американских колоний? – Американскую революцию, – сказал я. – Мне задали написать доклад о Декларации независимости. Дворецкий вздохнул. – Тема и впрямь не самая увлекательная. – Вот-вот. – С другой стороны… Знаете, в книжках иногда пишут: «Он встрепенулся». Уж не знаю наверняка, что такое «встрепенуться», но, по-моему, именно это и проделал Дворецкий. Заулыбался, в глазах блеснула какая-то искра, и он сказал: – Возможно, ваш доклад стал бы интересным, если бы вы изложили точку зрения британской стороны на этот документ и прозвучавший в нем опрометчивый призыв к независимости. Я посмотрел на него. – Зачем я буду так писать? Британцы вообще-то считали, что для Декларации независимости не было никаких веских причин. – Весьма проницательно с их стороны, – сказал Дворецкий. – Что это значит? – Это значит, что Декларация была совершенно беспричинным шагом, – сказал Дворецкий. – А налоги без представительства[22]? Это разве не причина? – Явление, несомненно, досадное, но с ним ежегодно сталкиваются обитатели вашего Федерального округа Колумбия, где ныне пребывает ваше правительство. Но что-то не видно, чтобы эти граждане строили баррикады и провозглашали независимость. – Да? А там вообще много народу живет? Человек четырнадцать типа? – Но, молодой господин Картер, вы же не станете всерьез утверждать, что в вопросах истины и справедливости все решается количеством – якобы кого больше, те и правы? – Ну хорошо, а Бостонская бойня[23]? По-вашему, нормально, когда солдаты стреляют в безвинных мирных граждан? – Нападать на безвинных мирных граждан – специализация террористов. Однако Джон Адамс – а он был из ваших – на судебном процессе доказал: когда солдаты защищаются от толпы, которая на них уже напала, это далеко не стрельба по безвинным мирным гражданам. А Джон Адамс, не премину вам напомнить, стал вторым президентом вашей страны, и это свидетельствует о том, что хотя бы некоторым мудрым и порядочным американцам удается прийти к власти. – А все угрозы британского правительства? – Это британское правительство арестовало чиновников, вымазало их дегтем и вываляло в перьях? Это британское правительство врывалось на борт британских торговых судов и громило там все, выбрасывая их грузы за борт? Это британское правительство напало на дом губернатора Массачусетса и расшвыряло почти все листы рукописи, подготовленной к изданию? Вот какова была судьба книги об истории колонии Массачусетс! Это британское правительство… – Ну ладно, ладно. Но я же помню, кто я. Я американец и такие вещи писать не могу. – Конечно, не можете, молодой господин Картер. Ведь попытки мыслить беспристрастно, чтобы проникнуть в истину и высказать ее, – занятие куда менее похвальное, чем повторять, как попугай, пропаганду двухсотлетней давности. Я уставился на Дворецкого. Он брал верх в нашем споре и прекрасно это сознавал. – А как же Бенедикт Арнольд[24]? – спросил я. – А? Как же Арнольд? – Я не вполне уверен, каким образом существование Бенедикта Арнольда оправдывает вашу Декларацию независимости, если только вы не хотите сказать, что этот документ подводит рациональную базу под хамские и противозаконные выходки, – а он и впрямь таковую подводит. Однако во имя беспристрастия отмечу, что патриот Бенедикт Арнольд, когда ваш Конгресс пренебрежительно отнесся к его беспримерным подвигам, решил взамен на скудную, что показательно, денежную сумму передать крепость, находившуюся в руках американцев, ее законным владельцам. Потому что он ставил перед собой благородную цель – прекратить войну, гибельную для обеих стран, хоть и сознавал, что для его личной безопасности и материального благополучия этот шаг станет катастрофой. Вы говорите об этом джентльмене? Я посмотрел на Дворецкого. – А помните, вы меня недавно слили? Язык без костей! Дворецкий посмотрел на меня. – Молодой господин Картер, разрешите дать вам один совет: попробуйте преодолеть предвзятость, обусловленную вашей позицией, и начните доклад такими словами: «Поскольку то было время помрачения умов…» Или: «Революционеры самонадеянно вздумали…» Или: «Отказываясь замечать многочисленные благодеяния метрополии, они поддались своей безрассудной амбициозности…» Смею предположить, любой из этих вариантов подойдет. – И все они такие непредвзятые, что дальше некуда, – сказал я. – Позвольте, я заварю чай, чтобы разбудить в вас вдохновение, – сказал Дворецкий. – Но при условии, что вы не поступите по примеру предков и не выбросите весь «Эрл Грей» в соседский бассейн. – Язык без костей, – сказал я. Дворецкий пошел на кухню заваривать чай. Но сначала зашел в гостиную и попросил Энни погодить с гаммами и сыграть «Правь, Британия, морями!». Фортиссимо, пожалуйста.