«Что же это?» – как-то беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы обожгли глаза. – Влассовская! – прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора. Я встала, точно кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне. Я видела, как в тумане, чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру маленького человечка в громадной шляпе на положенном перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне лицо инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц. – Как ты бледна, Влассовская… Что с тобою? – спросил меня приветливый голос начальницы. Я как-то криво улыбнулась… Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе, роковая кучка билетов… и я протянула руку… – Который? – бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным «тряскам». Я повернула билет и чуть не вскрикнула… – Номер первый! Не берусь описать нахлынувшего на меня чувства умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости… Первый номер!.. Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо – чудо благодаря образку Николая Чудотворца… Вот она, великая сила детской веры! Нужно ли говорить, как сочно – да, именно сочно и толково поясняла я, сколько частей света, сколько мысов и их названия, как граничат эти части света! При этом я удивительно точно обводила но карте границы черной лакированной линеечкой. О эта карта с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, карта колоссальных размеров, вместившая в себя все пять частей света, – как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день… не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других. Я кончила. – Хорошо, внучка! Молодцом доложила, – проговорил он, нимало не стесняясь начальства, и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12, и тотчас добавил: – Крестов не полагается, это не Закон Божий. Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу. – Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, – трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: – Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны! Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мною, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, рассказала Краснушке под большим секретом чудесный случай со мною. – Да, это чудо! Чудо! – твердила не менее меня восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мною из корсажа маленькому образочку с Валаама. «Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца!» – решила я тут же. В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась – так горячо, беззаветно молилась, как вряд ли умела молиться прежде… Глава XXII Болезнь Нины К экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада – ароматного и цветущего, когда вдруг молнией блеснуло и поразило нас страшное известие: – Княжна безнадежна… Дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость! Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня. Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня. – Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница! – Значит, Нина очень больна? – спросила я с замиранием сердца Машу. – Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня-завтра помрут! Что-то ударило мне в сердце, оттуда передалось в голову и больно-больно заныло где-то внутри. – Умрет! Не будет больше со мною! Умрет!.. – беззвучно повторяли мои губы. Отчаяние, тоска охватили меня… Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным! Точно что-то упало внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу… Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, очень печальная и важная, в сопровождении доктора. Они меня не заметили. Проходя совсем близко от меня, Maman произнесла тихо, обращаясь к доктору: – Утром послана телеграмма отцу… Протянет она дня три-четыре, доктор? – Вряд ли, княгиня, – грустно ответил доктор. – Бедный, бедный отец! – еще тише проговорила начальница и, как мне показалось, смахнула слезу. Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас… Не знаю, как я очутилась у кровати Нины. Нина лежала, повернув голову к стене. Вся она казалась маленькой, совсем маленькой, с детским исхудалым личиком, на котором чудесно сверкали два великолепных черных глаза. Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение. «Не может быть у умирающей таких блестящих глаз», – подумала я. Но потом мне объяснили, что ей дали для облегчения какое-то особое средство, от которого глаза получают блеск. Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно точно ждало чего-то и в то же время недоумевало. – Ниночка, трудно тебе? – тихо спросила я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше нежности и ласки. Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня… Умру – не забуду я этого взгляда… «За что? За что?»– говорили, казалось, ее глаза, и выражение обиженной скорби легло на это кроткое личико. – Трудно, Люда! – проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. – Трудно! Я боюсь, что не скоро поеду теперь на Кавказ… И опять эти обиженные, страдающие глазки! Бедная моя Нина! Бедная подружка! Она закашлялась… Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством. – Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, – склоняясь над больной, просящим голосом говорила старушка. – Ах, нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, – капризно, глухим голосом возразила Нина. И вдруг заплакала навзрыд… Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла: – Нина, милая, как я люблю тебя… люблю… милая… Мало-помалу она успокоилась. Еще слезы дрожали на длинных ресницах, но губы, горячие, запекшиеся бледные губы уже старались улыбнуться. – Ниночка, ненаглядная, не хочешь ли повидать Иру? – спросила я, не зная, чем утешить больную. Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила: – Ах, нет, не надо, не зови… – Отчего, дорогая? Разве ты разлюбила ее? – Нет, Люда, не разлюбила, а только… она чужая… Да, чужая… а теперь я хочу своих… самых близких… тебя и папу… Я просила ему написать… Он приедет… Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный… А Ирочки не надо… Не понимает она ничего… все о себе… о себе. Княжна, казалось, утомилась долгой речью. В углах рта накипала розоватая влага. Голова с бледным, помертвевшим лицом запрокинулась на подушку, в груди у нее странно-странно зашипело. «Умирает, – с ужасом промелькнула у меня мысль, – умирает!» И я застыла в безмолвном отчаянии…