Но она не умирала. Это был один из ее приступов удушья, частых и продолжительных. Скоро Нина оправилась, взяла меня за руку своей бледной, маленькой, как у ребенка, ручкой, попробовала улыбнуться и прошептала: – Поцелуй меня, Люда! Я охотно исполнила ее просьбу: я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудных глаза… Теперь мне неудержимо хотелось плакать, и я делала ужасные усилия, чтобы сдержаться. Мы молчали, каждая думая про себя… Княжна нервно пощипывала тоненькими пальчиками запекшиеся губы… Я слышала, как тикали часы в соседней комнате да из сада доносились резкие и веселые возгласы гулявших институток. На столике у кровати пышная красная роза издавала тонкий и нежный аромат. – Это Maman принесла! Добрая, заботится обо мне, – нарушила Нина молчание и вдруг проговорила неожиданно: – Знаешь, Люда, мне кажется, что я не увижу больше ни Кавказа, ни папы! – Что ты! Что ты! Ведь он едет к тебе! – испуганно возразила я. – Да, но я его уже не увижу… – не грустно, а точно мечтательно произнесла княжна и вдруг улыбнулась светло и печально. Так и осталась эта улыбка на ее губах… Мы снова помолчали. Мучительно тяжело было у меня на душе. Я закрыла лицо руками, чтобы не пугать Нину моим убитым видом. Когда я опустила руки, то заметила на губах ее, шептавших что-то чуть внятно, все ту же светлую странную улыбку. Наклонив ухо, я с трудом услышала ее лепет, поразивший меня: – Эльфы… светлые маленькие эльфы в голубом пространстве… Как хорошо… Люда… смотри! Вот горы… синие и белые наверху… Как эльфы кружатся быстро… быстро!.. Хорош твой сон, Люда… А вот орел… он близко машет крыльями… большой кавказский орел… он хватает эльфа… меня… Люда!.. ах, страшно… страшно… больно!.. Когти… когти!.. Он впился мне в грудь… больно… больно… Улыбка сбежала с ее лица, и оно как-то сразу сделалось темным и страшным от перекосившей его муки испуга. Рыдая, я выбежала звать фельдшерицу. – Она умирает! – вне себя кричала я, хватаясь за голову и трясясь всем телом. Прибежала фельдшерица, за ней вскоре начальница, и мне велели уйти. Это был второй страшный припадок, кончившийся, однако, более благополучно, нежели я думала. Через полчаса меня позвали снова. Глава XXIII «Прости, родная» Странно успокоенная лежала Нина, когда я опять склонилась над нею. Ее дыхание со свистом вылетало из груди, и глаза как бы померкли. Увидя меня, она пыталась улыбнуться и не могла. – Люда, наклонись ниже… – расслышала я ее чуть внятный шепот. Я поспешила исполнить ее желание. – У меня на кресте медальон… ты знаешь… в нем моя карточка и мамина… Возьми этот медальон себе на память… о бедной маленькой Нине! На страшной своей худобой грудке блестел этот маленький медальон с инициалом княжны из бриллиантиков. Я не раз видела его. С одной стороны была карточка матери Нины – чудной красавицы с чертами грустными и строгими, а с другой – изображение самой княжны в костюме маленького джигита, с большими, смеющимися глазами. Я не решалась принять подарка, но Нина с упрямым раздражением проговорила через силу: – Возьми… Люда… возьми… я хочу!.. Мне не надо больше… Я люблю тебя больше всех и хочу… чтобы это было твое… И еще вот возьми эту тетрадку, – и она указала на красную тетрадку, лежавшую у нее под подушкой, – это мой дневник, мои записки. Я все туда записывала, все… все… Но никому, никому не показывала. Там все мои тайны. Ты узнаешь из этой тетрадки, кто я… и как я тебя любила – тебя одну из всех здесь в институте… Тут я не выдержала и горько заплакала, прижимая к губам оба подарка Нины. – Бедная Люда, бедная Люда, как тебе скучно будет одной! – каким-то унылым голосом проговорила она и вдруг, точно виноватая, добавила с неизъяснимым чувством глубокой любви и нежности: – Прости, родная! Новая тишина воцарилась в комнате. Опять одно только тиканье часов нарушало воцарившееся безмолвие… Прошла минута, другая – прежнее молчание. Я подождала немного – ни звука… Княжна дремала, положив худенькую ручку на грудь, а другою рукой перебирала складки одеяла и сорочки быстрым судорожным движением. Я тихо позвала: – Нина! Ответа не было… Пальцы перебирали все медленнее и медленнее; наконец рука бессильно упала на постель. Она забылась сном, беспомощная и прелестная духовной трогательной красотою… Я долго-долго смотрела на нее, а потом на цыпочках вышла из комнаты. В эту ночь я спала немного и тревожно, поминутно просыпаясь и вперяя беспокойные взоры в неприятную своей серой мглою майскую теплую ночь. Под утро я заснула очень крепко и как-то болезненно ахнула, когда услышала звонок, будивший нас. «Что-то Нина?» – мучительно думалось мне. Мы сошли в столовую и уже приготовились к молитве, как вдруг неожиданно вошла Maman, бледная, с усталыми и красными глазами. – Дети, – дрожащим голосом проговорила она громко, – ваша маленькая подруга княжна Нина Джаваха скончалась сегодня ночью! Какие-то темные круги пошли у меня перед глазами. Я потеряла сознание… *** Она лежала худенькая-худенькая и невероятно вытянувшаяся в своем небольшом, но пышном белом гробу. Ей казалось теперь лет 15–16, этой маленькой 11-летней девочке. Матенька заботливо расчесала роскошные косы княжны и окутала всю ее двумя мягкими волнами черных кудрей. На восковом личике с плотно сомкнутыми, точно слипшимися стрелами ресниц смерть запечатлела свой холодом пронизанный поцелуй. Оно было величаво-покойно и как-то важно – это недетское лицо, мертвое и прекрасное новой таинственной красотою. Странно, резко выделялись на изжелта-белом лбу две тонкие прямые черточки бровей, делавшие строгим, почти суровым бледное мертвое личико. Ее перенесли в полдень в последнюю палату, поставили на катафалк из белого глазета серебром и золотом вышитый белый гроб, с зажженными перед ним с трех сторон свечами в тяжелых подсвечниках, принесенных из церкви. Всю комнату убрали коврами и пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад. Мы окружили гроб с милыми останками княжны и, в ожидании панихиды, слушали всхлипывающую Матеньку: – Уж так она тихо-тихо отошла, голубка наша белая, – говорила добрая сиделка плачущим голосом. – Ни стона, ни жалобы… Только все просила: «Отнеси меня в сад на лужайку, Матенька, я небо хочу видеть». Потом все барышню Влассовскую звала: «Люда, говорит, Люда, приди ко мне…» Все о Кавказе бредила, о горах, да о крылышках каких-то… и к утру забылась немного… Ну я, грешным делом, сама тоже вздремнула. Только чувствую, кто-то мне точно в лицо дунул… Гляжу, а княжна-то, голубушка, на постельке сидит, ручки вперед протянула, а лицо такое светлое-светлое у нее. «Прощай, – шепчет мне и самое-то чуть слышно, – за мной мама пришла… на Кавказ едем…» Побледнела как простыня и упала на подушку… Так и скончалась святая душенька ангельская… – закончила свой рассказ Матенька. Наши некоторые заплакали, другие зарыдали навзрыд, а у меня не было слез. Точно клещами сдавило мне грудь, мешая говорить и плакать. Прислонившись к гробу, я судорожно схватилась за его край, едва держась на ногах. – Вы бы прилегли малость, – посоветовала мне Матенька, испуганная моим видом, – не свалиться бы вам. Ишь ведь, бледные стали… не лучше покойницы! Я едва слышала ласковую старушку и не отходила от княжны, впиваясь в лицо покойной сухими, жадными и скорбными глазами. Ужасное, невыразимое, никогда неиспытанное еще горе со страшною силою охватило меня. «Ее нет, а ты, ты одинока теперь, – твердило мне что-то изнутри, – умерла, уснула навсегда твоя маленькая подруга и не с кем будет делить тебе здесь горе и радость…» «Прости, родная», – звучал между тем в моих ушах глухой, болезненно хриплый голос, полный невыразимой тоски и муки… «Прости, родная»… Что значили эти вещие слова княжны? Предчувствовала ли она инстинктом труднобольной свой близкий конец и прощалась со своей бедной маленькой подружкой, или же трогательно-виновато просила у нее прощения за невольно причиняемое ей горе – вечную разлуку с нею, умирающей? И вдруг быстрая мысль пронизала мой мозг. Сон об эльфах оказался вещим… Душа Нины высоко поднялась над нами, и, прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула она в эфире бессмертия… Мои глаза были все так же сухи и в то время, когда дрожащие от волнения голоса старших пропели «вечную память», когда кончилась панихида и о. Филимон, разжав восковые руки покойницы, положил в них образок св. Нины. Чье-то рыдание, надрывающее душу, сухое и короткое, огласило комнату. Это плакала Ирочка Трахтенберг, не успевшая проститься с княжной. Maman, с добрыми покрасневшими глазами, в черном платье и траурной наколке, поднялась на ступени катафалка и, склонившись над своей мертвой любимицей, разгладила ее волосы по обе стороны белого и ровного, как тесемочка, пробора. Крупные горячие слезы закапали на руки Нины, а губы Maman судорожно искривились, силясь удержать рыданья. – Да, дети, это была золотая, благородная, честная душа! На редкость хорошая! – обратилась она к нам тихим, но внятным голосом. «Чистая! Честная! Святая! И лежит здесь без дыхания и мыслей, а мы, ничем не отличающиеся, шаловливые и капризные, будем жить, дышать, радоваться!..» – сверлило мой мозг, и каким-то озлоблением охватило мою детскую душу.